Agape
Шрифт:
В памяти всё ещё держа воспоминания о вечернем океане, я утром следующего дня собирала в поездку вещи. Как быстро ночь минула! Как я привязана к морской глади! Шторы не пропускали прямых лучей солнца. Закончив собирать сумку, я выключила свет на втором этаже дома и спустилась к выходу. Оставался час до нашего отъезда; я поторопилась найти себе занятие. Подул ветер – не знаю уж теперь, из какой части света, с севера, наверное, – и зашатались голые деревья за окнами. Будь я романтичной натурой, а бы встала напротив стекла или даже бы вышла на улицу, чтобы созерцать красоту момента, но я скорее внимательна и любопытна. Уверенно обтягивающее тело платье с голубыми цветами и кружевами сочетается с золотыми серьгами и браслетом. В ожидании я приготовила кофе.
3
Грейс
Истории
– Обычно ты всегда радуешься выставкам искусников-художников! – я не ответила Алексу, сидя внутри серенького автомобиля Зеда. Алекс ребячески коснулся моего лица пальцами, заявляя, что украл нос, и я сделала вид, будто обомлела. Как в детстве с отцом, я озорно засвистела, ахнула. Мы разыгрались, но Зед пресек на корню наше обыденное хулиганство.
– Ну всё, господа, мы на войне, – в своей энергичной манере сказал Зед. Раздумья в его глазах, которые мы с его братом прервали, сменились раздражением.. – И зачем вы это делаете?
– Разве мы занимаемся чем-то криминальным? – спросила.
– Просто ты, дорогая, сама по себе излучаешь сплошной негатив, – ехидничает Зед и чешет висок, не глядя на нас. – А зачем тебе вообще этот шарф, Грейс? На улице двадцать градусов!
– Надо же. Ему ничего не нравится! – Алекс сразу шел и что-то делал, пока мы с Зедом тратили время на пустые пререкания не зная уж, всегда ли мы говорим с сарказмом. Просто порой слишком много подразумевается; а истину затем сложно найти. – Кто-нибудь, бросьте моего брата снова в океан, – припомнил Алекс свою выходку годовой давности.
– А сейчас мы все замолчим и перестанем дурачиться, – отрезала я, и парни послушали меня. – Зед поведет машину так, чтобы мы не разбились от его скачущего уровня желчи. А Алекс станет моей подушкой.
“Но Зед хороший, обаятельный” – думала я. Он разбирается в биологии, уж в этом то знает толк! В его сухости практичности нет ничего плохого. Зед смотрел на чистое небо. Играла тихая музыка.
– Мое плечо всегда готово, Грейси, – улыбается Алекс, и солнечный свет падает на его коротко стриженные белые волосы.
Никто: ни Зед, ни Алекс, ни Кэррол (моя мать) – не понимает значение «Грейси». Так нежно меня называл мой отец Тэд лет десять назад, словно в другой жизни. А Алекс без малейшей капли сочувствия протягивает руку к приоткрытому окну, сдавливает пальцами твёрдое, похожее на череп насекомое и выкидывает его на ветер. С тем же беззвучным смешком стучит пальцами. Сон окутывает разум, и я закрываю глаза и трусь виском о ткань рыжей толстовки друга. Алекс нагибается, развязывает шнурки и сбрасывает правый, а вслед за ним и левый башмак. Размяв ноги, он предлагает лечь, и я соглашаюсь. В таких тёплых, неудобных объятиях лучшего друга я мысленно говорю Зеду: «Не ревнуй, блондинчик». От Алекса чувствуется перегар. Его задранная кверху ступня мирно отбивает такт. Алекс начинает петь жидким тенорком.
Мы завозим вещи компании в дом Кэррол и Майка (моя мать и отчим соответственно), и остаёмся на несколько часов в их доме американской мечты. Крашеные рыжие волосы Кэррол, ее зелёные глаза, подчёркнутые тонкой линией чёрного карандаша, и губы, покрытые насыщенной красной матовой помадой, – обычный образ. Она была замешана в какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне забытой. Кэррол испорчена пороками, от нее отшатываются все встречные мужчины, кроме наивного Майка.
Но вот мы с Зедом за руку выбегаем на улицу. Душно, сухо, знойно даже в сумерках. Смеясь над нами, из дома выскальзывает Логан. В светских нарядах мы вновь отправляемся в путь. Для удобства берём такси, и водитель давит на газ. Солнце клонится к горизонту, постепенно темнеет. Глаза Алекса, выкаченные, похожие на странные каменья, уставились в одну точку за стеклом, мы проезжаем мимо высотных зданий в центре, наполненных искусственными огнями. У выставочного зала элегантные дамы и господа медлительно
Первый и второй уровень объединённых этажей с приглушённым светом и лестницами по бокам создаёт впечатление огромного пространства. В коридоры выходит множество дверей, а по стенам висят картины – тщательно выписанные, потемневшие импрессионистские пейзажи или (таковых ещё больше) серии портретов шести девушек из разных эпох, мирные, уютные сценки.
Мои друзья разбредаются кто куда; через несколько дюжин мимолётных обсуждений искусства туман более не заволакивает лиц чужаков, и полубоги превращаются в простых людей, моих знакомых. И мне нет необходимости прибегать к актёрской игре, – моей работе; перемещаясь вдоль запутанных лабиринтов стен то с джентльменом, то с дамой, встречая скучающего Алекса или задумчивого Зеда, я не заметила, как осталась одна, и замечталась, глядя на полотна в главном помещении. Картины так разнородны; в живописи отражается характер артиста – что-то немного резкое, чувственное, но утончённое и цепляющее за душу. На одном полотне изображена на редкость дружная весна с зеленеющей поляной и девушкой (женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы); она в кружевах благочинно дремлет, надёжно укрыв свои сокровища тканью покрывала, и будет, как я полагаю, дремать вечно. И сияет роса крупными, чистыми бриллиантами, но всё же что-то да и ускользает от глаз, как бы предупреждая: «Это не рай, чтобы всё было идеально, дорогуша». Я аккуратно пробираюсь сквозь толпу к другому болезненно выразительному полотну, где преобладают цвета, какие можно представить при безумном смехе: один из солдат, сжимающий оружие, лежит, согнувшись, поодаль, в неглубокой луже, пытаясь ползти, но не в сторону блиндажа. Тут мои мысли прерывает артист-брюнет, старше меня, в белоснежной рубашке и темном костюме в клетку; на вид ему около двадцати одного, но не по годам матерый, звонкий. Он меня подхватывает под руку (так же, как и все дамы и господа до этого; но ах! – они не вели таких приятных разговоров, как этот молодой человек).
– В глазах солдата читаются последние мысли, последние воспоминания перед очевидной гибелью, – говорит с британским акцентом, а я подхватываю речитатив:
– И солдат вспоминает радостные моменты жизни, ведь счастье мы всегда только вспоминаем, – медово-карие глаза наблюдают за мной и однозначно довольны ответом. – Это обыденно лучезарные вспышки. Однажды Гёте спросили, был ли он счастлив за свою жизнь, и он ответил: «Да, две минуты». Эта картина об этом.
– А ты отлично чувствуешь искусство! – восхитился он по-дружески открыто и повел меня в сторону остальных картин в ряду. Мягкие, правильные черты лица незнакомца, квадратный, немного острый подбородок и губы, чуть-чуть приоткрытые, словно готовые для поцелуя, не были экзотичными; я бы даже с легкостью забыла этого юношу.
– Искусство только и можно, что прочувствовать, – продолжила я. – И если ты работаешь театральной актрисой, то это просто необходимо уметь делать.
– А твоя игра востребована? Я мог бы получить билет на один из спектаклей с твоим участием, – мы рассмеялись, и поддерживая разговор, я даже ребячески предложила ему билеты в партер. (Надо же, а мы и не знали друг друга; это и не нужно, и не важно. Знаю лишь, что мы оба не от мира сего.)
Все светские разговоры затихают в единый миг, словно сам Бог призвал к очищению здешних обитателей, ведь на импровизированную сцену на балконе вышел ведущий, но мы за обсуждением продолжаем двигаться от одной картины к другой.
– Дорогие дамы и господа! Вы уже слышали меня сегодняшним вечером неоднократно! Но сейчас я хотел бы отступить в тень и… – пухлый мужчина с дёргающимися подбородками и, кажется, придушившим его галстуком, натянутыми пуговицами рубашки и костюма, такой, что хочется сжать, как игрушку от стресса, скачет перед публикой.
Всё ещё глядя на работу художника, мы выкидываем чужие голоса из головы; почти вся толпа за одним исключением на четыре дюжины задрали носы и слушают на каждом из этажей ведущего. Нечаянно сталкиваясь с другой парочкой на углу, мы находим себя возле картины, описывающей сюжет войны.