Agape
Шрифт:
И он помнит осенние, короткие ночи,
когда она казалась совершенно другой!
Стоя под ветрами и думая,
Сколько ж Их было до этого
Он, пряча руки в карманы,
Размышлял об агапэ.
Да, Их не забыть,
Ни одну из памяти не упустить.
За то, что Они и Она дали ему,
Стоило бы возблагодарить.
***
Автомобиль остановился напротив дома,
– Да-да, а стихотворение немного корявое. Сам знаю. Но поэт неплохо подметил отличия меж Эросом и Агапэ.
– Возможно.
– Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?
– Кажется, да.
– Расскажешь?
– А ты меня иначе не отпустишь, – забавляюсь я.
Да, думала я, зато я забавляюсь.
– И то верно, – Дилан отстегнул ремень и стащил с себя мягкую, лёгкую куртку.
– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. – Они всё ещё растут на том же месте. – И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть, – я замолчала.
– Это всё? Это в твоём стиле.
– Нет! И что значит в моем стиле?
– Просто продолжай, – смеётся Дилан.
– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?». Я думала о том, почему моя мать кричит «о, Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только продолжила с нарастающей интонацией. – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат? – ничего неловкого, скорее, жизненное.
Но наш с Диланом смех неожиданно прервали: дверца машины открылась извне, и в минуту нашей немыслимой, доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.
– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпустил Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, облокачиваясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это слишком мало.
Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как мне, так и Дилану. Дилан пошёл бы за мной, вступился бы, сунулся в наш спор, но я заставляю его оставить нас с Зедом вдвоём; почти что приказываю Дилану уехать. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой, до потери сознания. «Сволочь! Сволочь!» – кричу я Зеду и всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.
Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь перечёркивается полётами спугнутых чаек. Целый день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшалась. Мы рассматриваем растения; от злости, раздражения, бешенства я раздираю
– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.
Я только проснулась; часы аккуратным, плотным отзвуком повседневности отбили пять утра. Дилан пробился сквозь серо-зелёную сонь раннего часа, которая всё обволакивала и обволакивала меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбнулась себе, Дилану, и ответила:
– Тебе стоило, но уже поздно. Всё в полном порядке, – лгу я.
Через пару часов мой ментор Даниэль подъезжает к дому, и мы направляемся в Окленд, где проводим вместе следующие дни за выступлениями. (Он может заснуть буквально в любом месте и в любой позе; Даниэль равнодушно относится к общественному мнению, считая, что прекрасно знает, что есть "хорошо" и что есть "плохо" и без других людей. Свободное время проводит за старинной печатной машинкой деда, сочиняя различные сценарии, которые после откладывает в большую шкатулку и закрывает на ключ, а через год перечитывает и ставит по ним пьесы). Спектакль с моим участием идёт полдюжины раз за эти три дня.
Звёздная ночь
Ночи необходимо многое совершить. Она не то вздохнула, не то застонала, подумала о своём, и вздохнула вновь, облегчённо, горько. Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскоком колючей веткой. Ночь будто бы надвое разорвало: одна её часть тянулась туда, где было дымчатое, тихое минувшее утро, когда навсегда ушла дорогая душа, а океан неизменно стоял в необычной дали; но другая часть упрямо, строптиво застряла тут, на лужке, возле незнакомого дома со знакомыми обитателями. Она увидела холст – он словно взмыл и, белый, неумолимо навязывался взгляду. И холодною белизной корил за все эти дёрганья и треволнения, за зряшную трату эмоций вечера и половины ночи. Она призывала саму себя к порядку; и, покуда расстроенные чувства покидали в смятении поле, как и она сама покидала завершившийся период жизни, Ночь начала разбирать вещи, самые личные и самые сокровенные в кладовке. Те, что нельзя никому показать. Пока нельзя.
Подобным образом она и провела оставшуюся половину темноты, время, находящееся под покровительством луны, перекладывая вещицы с места на место и рассуждая, как она будет рассказывать о них через несколько месяцев. Не знает Ночь, когда именно, но точно уж расскажет, поведает хоть кому-нибудь. Но сперва завоюет её сердце.
Грейс
После очередного выступления к вечеру я, наконец-таки, возвращаюсь обратно. Измотанная, но счастливая, проведавшая мать с отчимом и встретившая продюсеров на обеде в ресторане, я в конце концов вспоминаю о своих планах. Часы бьют пять вечера.