Агрессия: хроники Третьей Мировой войны
Шрифт:
На должности главного военного прокурора, Мордвинов тоже оказался крут, однако, это был не тот случай, когда «дыба, костёр и чистосердечное признание» правили бал, отнюдь. Просматривая дела мордвиновских людей и те решения которые выносил он сам, я видел суровость, но вместе с тем и справедливость, а часто и снисхождение одного фронтовика к другому, пусть и давшего слабину, оступившегося. Тем жёстче работал полковник с теми, кто сейчас сидел в «Солнечном». Ни один не получил послабления, все ждали расстрела… кроме главного зачинщика – Афанасьева. И когда я спросил, почему, Мордвинов лишь дёрнул щекой и сказал:
– Он
– Толково ты это сказал, Валерьян Петрович! Вот что мы сделаем: подручных всех конечно, по законам военного времени, а вот таких как этот деятель, нужно беречь как зеницу ока. Вези их всех сюда: наших вези, импортных собирай, кого солдаты не пристрелят, а потом будет суд. На весь мир покажем, пускай все знают как и что было.
– Есть, товарищ Председатель Государственного Комитета Обороны! Будет исполнено, не сомневайтесь. Только вот, послушают ли они нас, в мире-то?
В зелёно-карих, красных от недосыпа глазах военного прокурора мелькнуло сожаление. Такое всегда можно увидеть во взгляде добросовестного работяги, когда он предвидит пренебрежение к результатам своего труда со стороны несведущих. Я сердечно пожал его крепкую ладонь и сказал:
– Эта война снова, как и семьдесят лет назад, докажет нашу правоту. Но на этот раз, только от нас самих зависит, насколько долгой будет память поколений. Давай постараемся, чтобы никогда не забыли. И слушали очень внимательно. Сверхзадача всегда мобилизует, Валерьян Петрович…
…В комнате для допросов всё было как обычно: привинченные к полу прямоугольный стол, два стула по обе его стороны, яркая лампа дневного света и никакого окна, даже мелкой форточки. С непривычки, я даже слегка оглох от навалившейся разом тишины. Она была абсолютной, гасила все звуки, даже голоса звучали здесь как-то особенно глухо. Отставив костыль в сторону, прислонив его к краю обитой алюминием столешницы, я с облегчением опёрся локтями о край стола. Переход по длинным коридорам, поездка в лифте и ещё несколько коридоров с тусклым освещением настроения не улучшали. И не от того, что я боюсь низких потолков и подземелий, отнюдь. Живя с начала войны в бункере, давно уже привык, даже на открытом воздухе стало чего-то нехватать.
Я подсознательно чувствовал, что Афанасьева этот антураж не сломит. Такие более всего обожают показные страдания, возможность проявить силу характера. Мол, смотрите: я не боюсь подземелий и палачей «режима». Тюрьма призвана воспитывать раскаянье через страх, человек должен чувствовать лишения, в этом весь смысл таких заведений. Но мазохиста, с манией величия этим не пронять. Поэтому, я не удивился, когда заключённого ввели, усадили напротив и защёлкнули особое кольцо в цепи кандалов, прикрученное к середине столешницы. Бывший генерал поднял на меня светло-карие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, лёгкая щетина и растрёпанность побитых сединой чёрных курчавых волос даже шла ему. Поняв, что нормального разговора не получится, но время всё-таки потрачено, я сказал:
– Ну здравствуй, Саша! Про самочувствие не спрашиваю, вижу, кайф от своего положения ловишь.
В глубине глаз предателя метнулся испуг, он внешне он лишь широко улыбнулся, как бы с презрением:
– А вы Алексей Макарович, почему без регалий, ведь немало теперь их у узурпатора-то?
Пикировка с тем, кто находится в более уязвимом положении унижает, поэтому пропустив мимо ушей эти вымученные колкости, я продолжил:
– Про регалии это потом, после войны поговорим. Уверен, народ наш всё справедливо присудит. Я сюда ехал, чтобы спросить тебя, Саша, какую власть ты собрался посреди войны провозглашать, когда враг от тебя в двух десятках километрах стоял?!
– Демократическую, которой присягу давал… и Вы, генерал Широков, тоже присягали! Или нет?!
…Подспудно, у меня было чувство, что Афанасьев скажет именно это. И не просто скажет, а вот так, с пафосом, бросит мне в лицо. Время до встречи с китайским эмиссаром госсовета КНР ещё оставалось, почему бы не оказать бывшему коллеге хотя бы эту честь, дать ответ на мучающий его вопрос. Чуть отстранившись, чтобы дать отдых начинающей ныть культе и дырке в простреленном лёгком, я утвердительно кивнул:
– Да, разумеется. Только вот правительство испарилось в облаке раскаленной плазмы, в ноль шесть утра двадцать шестого июля, Саша. А последний представитель этой демократической власти, губернатор Хабаровского края Свартин, Юрий Семёнович… Напомни мне, что он тебе предложил, когда твои комендачи привели его, грязного и оборванного к тебе на КПП. Амеры тогда утюжили позиции корпуса авиацией, время было горячее. Так что он тебе предложил, когда ты взяв под козырёк, затребовал указаний и связи с правительством страны?!
Лицо Афанасьева потемнело, на скулах вспухли узлы желваков, я даже отчётливо услышал, как пленный скрипнул зубами. Сдавленным голосом он нехотя процедил:
– Затребовал полного прекращения огня и связи с американским командованием… чтобы те связали его с семьёй на французской Ривьере.
– И что ты ему тогда ответил? Пропустил «народного слугу» через линию фронта?!
Афанасьев вдруг вскочил, дёрнулся вверх, порываясь отойти от стола. Но кандалы прочно удержали его на месте, ему удалось лишь пошатнуться на стуле. Дверь в камеру мгновенно приоткрылась, но я махнул рукой, охранник исчез и дверь снова затворилась. А заключённый заговорил опять:
– Да! Расстрелял эту гниду, потому что он тоже нарушил присягу, предал конституцию которой обязан служить. Он тоже был предателем, для меня вы оба на одной доске!
– Система в которую ты веришь, Саша – была изначально порочна, ибо строилась не на волеизъявлении народа, а на предательстве его интересов, кучкой преступников и авантюристов. Эти «ценности», завезли к нам те, что сейчас жгут наши города и травят граждан страны газом! Заметь, Саша: той самой страны, которой мы оба присягали. И вот я, предатель и узурпатор даю им отлуп и бью без пощады! Бью и буду бить пока могу и вцеплюсь им в глотку когда буду помирать хоть зубами. А ты, поборник закона и конституции открываешь им фронт, позволяя творить Зло. Непоправимое, чудовищное по размахам Зло, Саша!..