Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь

Алексеева Татьяна Сергеевна

Больше вспоминать Анне было не о ком. Всех ее братьев и сестер, кроме Виктора, уже давно нет на свете. Самого Виктора она не видела много лет и не знала, где он. Мама жила под Киевом у своей сестры и лишь изредка отвечала на письма единственной оставшейся в живых дочери: после того, как ее старший сын Андрей покончил с собой, она окончательно замкнулась в себе. У друзей, собратьев по поэтическим кружкам и просто знакомых была своя жизнь, не менее трудная, и всем им было не до Анны. Даже ученики и коллеги Николая, которые еще недавно вместе с Ахматовой пытались его спасти, теперь были заняты собственными проблемами. Хотя Анна уже и не рассчитывала ни на чью помощь.

Она посидела еще

немного, ни о чем не думая, а просто отдыхая после отнявшей у нее много сил поездки, а потом ее мысли снова вернулись к сегодняшнему дню. Ахматова открыла глаза и обнаружила, что на улице погасли редкие фонари и комната погрузилась почти в полный мрак. Осторожно поднявшись с дивана, она принялась ощупью искать в ящике стола огарок свечи и спички. Наконец нашла – и маленький дрожащий огонек с трудом осветил угол, в котором находился стол. В остальных углах по-прежнему клубилась темнота, но Анну это уже не беспокоило. Она достала из другого ящика чернильницу и старую исписанную тетрадь – одну из тех, в которых писала, еще будучи замужем за Николаем, часто тайком от него. В конце тетради оставалось еще несколько чистых страниц. Анна открыла первую из них и занесла руку с пером над чернильницей. Как это нередко бывало с ней, она не знала, о чем начнет писать в следующую минуту, но не сомневалась, что обязательно что-то напишет…

Свеча медленно догорала, крошечный огонек захлебывался в лужице расплавленного воска, и в комнате становилось все темнее, но склонившуюся над столом женщину это не смущало. Она продолжала выводить в тетради одно слово за другим, время от времени зачеркивая целые строчки и записывая вместо них новые. Лицо ее было сосредоточенным, но усталые, чуть припухшие глаза смотрели на исписанную бумагу с едва заметной радостью. Она писала стихи, несмотря на все свалившиеся на нее несчастья, она занималась любимым делом и чувствовала, что возвращается к жизни. И ей уже было ясно, что с этого дня она будет писать всегда, не обращая внимания ни на чьи оценки и ни на какие внешние обстоятельства.

А еще она никогда не будет оправдываться перед теми, кому не понравятся ее стихи, и пытаться доказать, что они написаны хорошо. Больше – никогда. Теперь ей достаточно того, что она сама знает об этом, и того, что ее произведения когда-то, пусть и не сразу, но все-таки признал стоящими Николай.

Тетрадные страницы переворачивались одна за другой с легким шорохом, перо скользило по ним с едва слышным скрипом. За окном постепенно становилось все светлее. Наконец на последнем листе появилась последняя точка и дата. Анна отложила перо и откинулась на спинку стула. Это стихотворение было закончено. Но оно было далеко не последним – сидевшая за столом женщина знала это точно.

Эпилог СССР, Ленинград, 1938 г.

Качается ветхая память

В пространстве речных фонарей,

Стекает Невой меж камнями,

Лежит у железных дверей.

Л. Гумилев

Самый большой лекционный зал университетского филфака был заполнен до отказа. Студенты-историки, доучившиеся до четвертого курса, успели хорошо узнать, что профессор Лев Пумпянский не знает к прогульщикам ни жалости, ни снисхождения и всегда припоминает пропуски на зачетах и экзаменах. Поэтому на его лекцию о поэзии начала ХХ века подтянулись даже самые злостные разгильдяи, и в аудитории собралось почти двести человек – весь четвертый курс, за исключением нескольких заболевших.

Правда, слушали его студенты не слишком внимательно. В верхних рядах огромного амфитеатра не смолкал тихий, но назойливый гул. Студенты болтали, обсуждали последние новости, сидящих в отдалении сокурсников

и других преподавателей, выпрашивали друг у друга конспекты пропущенных лекций, спорили, шутили… Чуть ниже тоже было шумно: занявшие эти места четверокурсники пытались утихомирить сидевших над ними болтунов и злобным шипящим шепотом требовали, чтобы те замолчали. Еще ниже будущие историки старательно изображали внимательных слушателей, но на столах перед ними лежали не только конспекты, но и газеты, учебники по другим предметам и книги, не имеющие никакого отношения к литературе недавнего прошлого. И только несколько самых первых рядов, которые были хорошо видны лектору, заняли добросовестные слушатели. По большей части, впрочем, добросовестные поневоле, так как заняться каким-нибудь посторонним делом на глазах профессора Пумпянского им было слишком трудно. Приходилось прислушиваться к его словам, время от времени записывать одну-две фразы в тетрадь и сдерживаться, чтобы не зевнуть во весь рот и не выдать таким образом свое истинное отношение к учебе. Правда, тех, кому лекция была интересна и кто торопливыми каракулями записывал каждое слово профессора, тоже было достаточно на всех «этажах» амфитеатра. Некоторые даже поглядывали на часы не с нетерпением, а с сожалением, что выступление Пумпянского постепенно подходило к концу.

– Так, у нас осталось еще двадцать минут? – Профессор тоже поднял глаза на круглые настенные часы и заговорил чуть громче, чтобы вернуть внимание уставшей аудитории.

Студенты, услышавшие последнюю фразу, напряглись и оторвались от своих дел в надежде, что преподаватель решит отпустить их пораньше на перерыв. Однако их ожидания оказались напрасными.

– Я как раз успею рассказать вам еще об одном поэте… – объявил лектор, и мечтающие отдохнуть четверокурсники снова сникли. Еще один мало кому известный стихотворец, наверняка такой же скучный, как все предыдущие! Еще двадцать минут сидения в душной аудитории! Теперь даже самые прилежные студенты, занявшие первый ряд, принялись, не особо скрываясь, зевать и громко вздыхать.

– О Николае Степановиче Гумилеве, – продолжил тем временем Пумпянский.

И тут же не без удивления заметил, что в аудитории как будто стало потише. Он привык, что шум на занятиях постепенно возрастает и под конец болтуны разговаривают громче всего, какие замечания им ни делай. А тут вдруг за четверть часа до окончания лекции его, наоборот, стали слушать более внимательно! А один молодой человек, сидевший во втором ряду, и вовсе уставился на Пумпянского внимательным выжидающим взглядом. Это было что-то новенькое!

– Итак, Николай Гумилев, – начал рассказывать профессор, с интересом поглядывая на притихших студентов. – Он родился в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Темы его стихов мало отличаются от поэзии его современников, о которых вы только что услышали. Точно такой же чуждый нам декаданс, упадничество, пессимизм. Единственная нетипичная для его единомышленников тема – путешествия, экзотические страны. Другие поэты о них не писали, а у Гумилева такие сюжеты были одними из любимых. Хотя в стихах о дальних странах тоже полностью проявляется фальшивость той поэзии…

В аудитории было тише, чем на самых трудных госэкзаменах. Пумпянский недоумевал все сильнее. Неужели студентов так заинтересовал этот никому не нужный и известный только литературоведам поэт, чьи стихи остались в прошлом? Даже странно, о других-то стихоплетах они слушали вполуха… Или их внимание привлекли слова о путешествиях?

– Все стихи Гумилева, посвященные другим странам, – выдумка, – решил Пумпянский осветить эту тему более подробно. – Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Такой вот пример нашего, отечественного Тартарена!