Академия
Шрифт:
«Это было чудо. Конечно же, это было чудо», – размышлял Варфоломей, вновь и вновь перебирая в памяти все, что произошло с ним на злополучной рыбалке.
Болезнь его то наступала, то отступала, подобно морской волне, накатывающей на берег. И если продолжить это сравнение, тяжелая простуда, подхваченная Варфоломеем, похоже, угрожала обернуться не мирным прибоем, а штормовой волной, грозившей унести его туда, откуда уже нет возврата.
Приходя в себя, Варфоломей бессильно валялся в постели, обливаясь отвратительным, липким потом. Потом болезнь вновь обрушивалась на него высокой температурой и забытьем, и бредом. Тогда-то к нему вновь приходил недавний странный знакомец, опять садился с краю кровати и печально смотрел на
Елизавета Григорьевна, мать новоявленного Шерлока Холмса, почувствовав неладное своим материнским сердцем, явилась к сыну совершенно неожиданно с шумом, причитаниями и громкими нотациями по поводу запущенности квартиры. Но главное – с банкой наваристого куриного бульона и паровыми котлетками.
Варфоломей был у нее единственным ребенком и, по мнению женщины, вечно хвалившейся умением организовать и распланировать собственную жизнь, а потому постоянно ставившую себя в пример, ребенком совершенно неудачным.
Хотя, сказать по правде, и сама Елизавета Григорьевна звезд с неба не хватала. Однако тому были объективные причины. Дочь врага народа, она не могла получить высшее образование, путь в ВУЗ был ей закрыт. Тем не менее все, что было в ее силах, дабы выбиться в люди, она совершила. Еще совсем молоденькой девушкой вдвоем с матерью, чудом избежавшей репрессий после ареста отца, поселилась она в маленьком, неприметном городишке, одном из тех которые, подобно малым крупицам мозаики, украшают карту нашей Родины. Вероятно, уж совсем крохотной крупинкой был этот городок, потому что, кроме фабрики, выпускавшей спички, ничего примечательного здесь не было. Идти на фабрику Лизочке не хотелось. Вот и выбрала она по тем временам вовсе не престижную профессию – стала парикмахером, пройдя, как полагается, все ступени от ученицы до дамского мастера.
Судьба порой нежданно-негаданно преподносит нам сюрпризы. Кто бы мог предположить, что девочка обладает настоящим парикмахерским талантом. Как говорится в таких случаях, она была парикмахером от бога. Очень скоро у Лизы появилась своя постоянная клиентура, сначала небольшая, но потом все больше и больше жен местной номенклатуры стали посещать парикмахерскую, где работала Лиза. Очень скоро из робкой, запуганной девушки, таившей темное пятно в биографии, Лиза превратилась в уверенную, знающую себе цену молодую женщину, знакомства с которой искали многие.
Да и поворот в личной жизни не заставил себя долго ждать. Сын одной из постоянных Лизиных клиенток, заходя за мамашей в салон, как теперь стали называть некогда весьма скромную парикмахерскую, проявил явный интерес к молодой парикмахерше. Подружки шептали: семья состоятельная, смотри, не упусти парня. Она и не упустила. Только отношения их пошли совсем не по тому пути, на который по наивности своей рассчитывала юная провинциалка. Любить-то он, может, и любил молоденькую парикмахершу – а Лиза, надо сказать, была тогда чудо как хороша: черные, как смоль, волосы тяжело ниспадали на плечи, изогнутые словно бы в немом вопросе черные брови, да припухлые губы кого угодно могли свести с ума. Однако для молодого человека с видами на серьезную карьеру жена, в анкете которой значилось, что она – дочь осужденного врага народа, не очень годилась. Одним словом, роман их закончился и осталась потенциальная невеста без жениха, но зато с будущим сыночком Варфоломеем в проекте.
Мать Лизы, хоть и простая была женщина, но не робкого десятка. Она сама явилась в семью будущего Варфоломеева папаши и весьма энергично объяснила, что «моральное разложение», о котором она не преминет сообщить куда следует, никак не украсит биографию незадачливого жениха. И тут судьба совершила неожиданный кульбит. В оформлении брака было отказано наотрез, но в качестве, так сказать, компенсации папаша жениха, человек, видно, порядочный, подарил Лизе комнату на Малой Охте в Питере (какими путями он в те времена это сумел проделать, так и осталось тайной) и помог переехать, да и устроиться помог. Злые языки, правда, утверждали, что заботился он не столько о Лизе, сколько о том, чтобы убрать ее с глаз долой, от греха подальше. Уже много позднее, став солидной и уверенной в себе дамой, Елизавета Григорьевна любила повторять: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Так и стал Варфоломей с момента своего рождения обитателем города на Неве. Сама Елизавета Григорьевна работала не за страх, а за совесть, трудилась буквально с утра до ночи, но зато сумела обрести материальное благополучие. Все это и давало ей право не без оснований ставить свою жизнь в пример сыну и не скупиться на практические рекомендации, которые должны были осчастливить Варфоломея.
И сейчас к постели болящего она прибыла полная благих намерений – наставить сына на путь истинный. Пользуясь беспомощностью Варфоломея, она, по-своему обыкновения, начала с лекции о вреде холостяцкой жизни. Затем, к своему ужасу, Варфоломей увидел в ее руках старый семейный альбом, который являлся домашней реликвией и всегда хранился у матери на почетном месте в буфете. Сейчас альбом этот должен был послужить наглядной иллюстрацией к ее лекции.
«Ну все, – с тоской подумал Варфоломей, – в бой вступает тяжелая артиллерия». По прошлому опыту он уже знал, что демонстрация фотодоказательств материнской правоты скоро не закончится. Тут же на него обрушился поток поучительных рассказов из жизни его многочисленных – дальних и близких – родственников. Суть всех жизнеописаний сводилась к следующему: холостые были обречены на преждевременное вымирание, в то время как женатым жизнь вливала в их тела новые невиданные силы.
Монотонный голос матери все же сделал свое полезное дело: незаметно для себя Варфоломей впервые за свою долгую болезнь заснул крепким здоровым сном, в котором все было прекрасно, и все уже женатые, а также еще не женатые родственники плавно водили русский хоровод, которым руководила его мамуля. Неизвестно, сколько бы продолжался это замечательный сон, если бы над его ухом не раздался возмущенный возглас матери:
– Да ты меня совсем не слушаешь!
Кажется, Елизавета Григорьевна уже готова была начать свои поучения по второму кругу, но, видно, жалость к больному все же дала себя знать: она вдруг засобиралась домой, пообещав непременно навестить его в ближайшем будущем.
«Как бы мне успеть к этому времени поправиться», – думал Варфоломей, еще не совсем уверенной походкой добредя до прихожей и закрывая за матерью дверь.
«О боже, все-таки она свой чертов альбом оставила!» – раздраженно пробормотал он, вернувшись к постели и увидев семейную реликвию, торжественно возложенную у изголовья его кровати.
Все с тем же болезненным раздражением он схватил массивный альбом за его черную обложку, но альбом совсем, как живое существо, попытался вырваться. Подобно толстой скользкой рыбине, он выскользнул из рук Варфоломея и распластался на полу – часть фотографий тут же вылетела и него, веером раскинувшись по комнате.
– Ну, погоди! – прошипел Варфоломей, и впрямь воспринимая альбом как живое существо, упорно не желающее подчиниться его воле. – Вот я тебе! Завтра же отправишься на помойку! – бормотал он, кряхтя ползая по полу и собирая фотографии.
И вдруг он осекся.
Перед ним лежала старая, уже пожелтевшая, изрядно потрепанная фотография – с нее на него смотрел тот самый его недавний таинственный знакомец, так настойчиво посещавший его во время болезни. И смотрел он на Варфоломея все с тем же укором и одновременно с пониманием…