Аквариум
Шрифт:
Третье: «Ты сердишься на меня? Я сделала что-то ужасное? Я очень страдаю».
Нет, сказал я себе, ты ничего ужасного не сделала, тогда еще нет. Хотя, возможно, до колик посмеялась над моей глупой доверчивостью, потом пригласила нескольких любовников — за деньги ведь можно получить все, — бродила в свое удовольствие по «Галери Лафайет» или заглянула в «Армани» узнать, что у них новенького. «Свидетель» — из дома, и кошка на свободе.
Поначалу я хотел ответить, но не удавалось выдержать достаточно ледяной тон. Лучше вообще не стану ей больше писать. Выключая компьютер, я наконец ощутил что-то вроде отчаяния. В животе заурчало,
Мне вдруг захотелось убежать, снять комнату в гостинице, только не быть с ней рядом, не смотреть в ее окна, не видеть, как она вернется домой и усядется в инвалидное кресло. Но я никуда не пошел. Потому, наверное, что перспектива столкнуться с Джун на улице пугала меня еще больше.
Придется учиться, решил я: с этой минуты я должен находиться здесь и не интересоваться ею. Присутствовать, оставаясь неживым. Так точнее. Я действительно стал неживым. И для нее, и для себя самого.
Двух таблеток могло хватить, но я принял три для большей уверенности, что не увижу ее во сне. Сработало. Я проспал до одиннадцати.
То, что я и потом видел ее лишь смутно, могло быть вызвано как последействием снотворного — меня все еще покачивало, так и туманом за окном, через который пробивались лишь отдельные солнечные лучи. Джун была одета в черное, волосы собраны в конский хвост. Она сидела за компьютером и выглядела подавленной, усталой. Я не мог видеть лица, но то, как она оперлась лбом о ладони, продолжая смотреть на экран и правой рукой двигая «мышку», позволяло предположить, что она чувствует себя несчастной.
«Почти не сомневаюсь, Барри, — с тобой что-то случилось. Ты собирался вернуться только сегодня вечером, но твое молчание должно иметь причину. Это просто идиотизм — писать тебе, если ты, возможно, сейчас валяешься где-нибудь в кювете. Нет, я этого не выдержу. Пока пальцы бегают по клавиатуре, я по крайней мере могу представлять, что разговариваю с тобой. И пусть слова уходят в пустоту, а ты — неизвестно где, может, даже и неживой, или раненый, или в опасности. У меня разрывается сердце».
Я вышел в булочную, купил газету, круассаны и молоко. На обратном пути взял почту из ящика. Пять писем: одно из банка, одно от Карела — разумеется, приглашение на вчерашнюю тусовку, два письма от сетевых брокеров и одно — от госпожи Лассер-Бандини.
За завтраком я просмотрел газету и вскрыл письма. Принял к сведению выписку со своего счета; бросив взгляд на письма от брокеров, кинул их в мусорную корзину; туда же отправилось и письмо Карела — это действительно оказалось приглашение; собирался, не распечатывая, послать вслед за ним письмо от Лассер-Бандини, но решил все-таки прочесть.
Письмо было написано от руки и отправлено из Берлина:
«Дорогой господин Шодер, это послание — последнее. Больше я не стану вам докучать. Пишу эти строки, превозмогая стыд, ибо, заглянув вам в глаза, поняла, какую боль вам причиняю. Прежде я до конца не осознавала, что не имею такого права, хотя вы дважды недвусмысленно дали мне это понять. Я вас не слышала. Упорствовала, считая, что меня оправдывает желание помочь клиенту. Мне хотелось бы извиниться за те неприятные минуты, которые
«Барри, я просто глупая. Пожалуйста, забудь все, что я написала. Миллион разных вещей могли помешать тебе связаться со мной, пока ты в дороге. Ты просто в дороге, ничего более, и вернешься сегодня вечером. Утром у меня появилось чувство, что ты на меня смотришь. Наверное, это предвкушение твоего скорого возвращения. Да, я радуюсь. Ты — самое лучшее, что со мной случилось в последнее время. Разве не странно? Я ведь видела только написанные тобой слова да пару раз слышала твой голос по домофону. Возможно, ты похож на Дина Мартина[52] или на Гарри Ровольта.[53] Мне все равно. В твоих словах присутствует душа, и теперь я ее знаю. Она — прекрасна. Мне кажется, я всю жизнь тебя искала. Только не бойся, что придется на мне жениться: ты совершенно свободен, и меня устроят любые отношения. Но пусть будут хоть какие-нибудь отношения. Я не готова смириться с такой потерей».
Я прочитал газету от начала и до конца. До последнего объявления. Потом сложил и хотел уже выбросить, но тут заметил, что, читая, изорвал страницы. На некоторых появилась настоящая бахрома — сверху или сбоку. Оказывается, машинально во время чтения я рвал бумагу.
«Ах, Барри, это удивительно: меня не покидает чувство, что ты уже здесь. Я ощущаю твое присутствие кожей, кончиками волос, ловлю на себе твой взгляд, в то время как ты несешься по магистрали. Может, у меня крыша поехала? Я рассказываю это тебе, чтобы ты, вернувшись, знал — я тебя ждала. Жду и сейчас».
Я продержался два дня и полторы ночи. При помощи снотворного, кино и нового компьютера — его подключение и загрузка нужных программ отвлекли меня больше чем на целый день.
Письма Джун становились все жалобнее, и мне было стыдно за свою холодность. Но я молчал. Каждый раз она занималась самовнушением, сообщала мелкие новости, строила разные предположения о том, что могло помешать мне вернуться вовремя, чтобы в следующем письме снова поддаться отчаянию и унынию. В конце Джун неизменно умоляла ответить ей.
А потом перестала писать. Убедилась, что я дома, но на письма не реагирую. Сидела у окна и смотрела на мои окна. Часами.
Я передвигался по стенке. Любое перемещение — на кухню или в ванную — было теперь связано для меня с большими трудностями. Ярость не стала меньше — я был тверд как камень. Внутренний голос все время уверял меня, что она это заслужила, ведь никто другой не потешался надо мной так, как она, что Джун лжет, фальшивая насквозь, лжет и будет лгать, а ее страх перед «потерей» — такая же лживая игра, как и все остальное. Но постепенно внутренний голос становился все тише и в какой-то момент смолк. Как я ни старался, мне не удалось заставить его заговорить снова. Теперь мне было стыдно за трусливое и гнусное молчание. Я понял, что мучаю ее.