Аквариум

Байер Томми

Джун. Теперь я понимаю, почему ты против секса. Не хочешь изменять своей мертвой возлюбленной.

Барри. Не знаю.

Джун. Ладно. Буду читать дальше. Пока я только в больнице.

Барри. Читай. Мысленно я с тобой.

* * *

Пришлось выудить из Сети новую игру, потому что тишина в квартире была невыносимой. Мне хотелось звуков: писка, щелчков — чего-нибудь. Желание достать из шкафа колонки и подключить их стало почти непреодолимым. Но я ведь поклялся

никогда больше не делать из музыки шумовой фон. Поэтому предпочел отыскать игру, где было много звуков, и отдавался этому занятию до тех пор, пока на экране не замерцало имя Джун.

Джун. Никогда не думала, что можно называть женщину хорошенькой, вложив в свои слова столько презрения.

Барри. Тогда я был настроен против тебя.

Джун. Считал, что я обожаю музыкальные фестивали. Эх, мальчик, мальчик!

Барри. Прости.

Джун. Матиас больше не появлялся?

Барри. Нет. Я снял с него груз, а потом стыдился себя.

Джун. Да. Ужасный сон. Твои сны, как правило, трагичны.

Барри. Последнее время — да.

Джун. Даже тот, где мы занимаемся любовью?

Барри. Вспомни: ты упала и лежала на полу как мертвая.

Джун. Я сделала тебе больно?

Барри. Немного.

Джун. Сны иногда выдают то, в чем человек не хочет себе признаться. Не лучше ли держаться от меня подальше?

Барри. Нет. Сны — просто вспышки в мозгу. Они не выдают ничего. Игра с обрывками впечатлений.

Джун. Ах да. Забыла, что ты рационалист. И потом, я всерьез думаю, не повесить ли мне у себя парочку картин? Но только не Климта, которого я, кстати, очень люблю.

Барри. Я его тоже люблю. Просто он не подходит к интерьеру.

Джун. А все подходить и не должно.

Барри. Верно.

Джун. По-твоему, я красива?

Барри. Да. Разве я этого не говорил?

Джун. Не исключено. Женщина забывает комплименты так же быстро, как люди вообще забывают со временем вкус пищи, которую недавно принимали.

Барри. Ого! Точное замечание.

Джун. Удалось преодолеть то, что на тебя свалилось?

Барри. Нет. Но надеюсь, когда-нибудь боль утихнет.

Джун. А меня спрашивал!

Барр и. Думаешь, глупо?

Джун. Со стороны такого человека, как ты, — глупо. Если не веришь, что во всем есть свой смысл, остается только ждать, когда станет не так больно.

Барри. Но если ты не такой человек, как я, значит, не стоит задавать тебе вопросы. Лучше задавай их сама.

Джун. Нам обоим все еще больно. Твой рассказ тоже разрывает мне сердце. Я хочу помочь тебе, как ты помог мне.

Барри. Нет слов.

Джун. И не надо. Хорошо и так. А что ты чувствуешь сейчас?

Барри. Переполнен жалостью к себе.

Джун. Джон Уэйн! Скорбь — не то же самое, что жалость к себе.

Барри. Употреби ты выражение «скорбная работа», я послал бы тебе вирус, который уничтожил бы твой компьютер.

Джун. Таких слов не употребляю. Не раздражайся и не уходи в сторону. Ты же не такой идиот, чтобы считать самообладание проявлением мужества.

Барри. Аминь.

Джун. Пауза.

Барри. Ты сердишься?

Джун.

Пауза.

Все снова пошло вкривь и вкось. Мы вспыхивали, как горючие вещества. Почему? Слишком сблизились? Или просто знали теперь друг о друге многое, что нас пугало и делало уязвимыми? В чем причина? Неизвестно.

Я попытался заглушить беспокойство с помощью музыки, но никак не мог выбрать подходящий диск. Что-то поставил, но на первой же песне отвлекся и погрузился в мысли о Джун, о Шейри и ее матери, о стенах в клинике «Шарите», на которые я смотрел в течение долгих недель, — слушать музыку не получалось. Я выключил плейер и сел за пасьянс.

Раскладывать пасьянс меня научила медсестра Карина. Совсем молоденькая, лет двадцати, говорившая на саксонском диалекте. Я ей нравился, она советовала мне, что почитать, и даже покупала для меня книги. Может быть, именно ее я должен благодарить за то, что после многих лет рутинной работы в студии я снова пристрастился к чтению. Ее рекомендации свидетельствовали о хорошем литературном вкусе, мне нравилось почти все. Пока я был в больнице, она давала мне и собственные книги.

Всего три раза успел я разложить карты, когда зазвонил телефон. Мужской голос спросил, я ли тот самый Бернхард Шодер, который недавно пережил несчастный случай. Я сказал «да», не успев даже подумать, с кем говорю: с полицейским или с продавцом телефонов. А потом оцепенел.

Из водопада слов, тут же на меня обрушившегося, я понял, что это водитель «хонды». Он был совершенно согласен с госпожой Лассер-Бандини: ему необходимо поговорить со мной, чтобы преодолеть, как он выразился, свою проблему.

Наверное, он назвался, но я не успел вовремя отреагировать. Пока он говорил, говорил и говорил, я пребывал в состоянии оцепенения, мне хотелось удрать, все равно куда, подальше от его болтовни. Перед глазами опять возникла черная «хонда», выруливающая с кукурузного поля, я услышал знакомый фальцет и почувствовал, что на лбу выступает пот, а левая рука так сильно сжимает трубку, что еще чуть-чуть — и раздавит ее.

— Вы согласны? — спросил мужчина.

— С чем?

Мои слова прозвучали пусто и плоско, словно штемпель шлепнулся на лист бумаги.

— Мы поговорим?

— Ни за что, — ответил я. Голос по-прежнему был механическим, словно я не человек, а что-то другое. Например, магнитофон. Или служба точного времени. — Не смейте ко мне приезжать и больше никогда не звоните.

Я положил трубку.

«Ушел, объявлюсь позднее», — написал я Джун и так резко сдернул куртку с крючка, что оборвалась вешалка.

Они стояли на лестнице. Юноша все еще прижимал к уху мобильник, возможно, опять набирал мой номер. Так и есть: в моей квартире зазвонил телефон. Женщина была хорошо одета, с длинными темными волосами, ее лицо выражало озабоченность и участие. В других обстоятельствах она могла бы мне понравиться. Красивая женщина с умными глазами. Увидев меня, непрошеные гости преградили мне путь.