Алакет из рода Быка
Шрифт:
Ярко светит весеннее солнце. Вдалеке видны горы. У их подножия пять курганов. Еще дальше возвышается суровое изваяние каменной матери. Дышится легко, на душе радостно. Из сердца Алакета сами собой рвутся слова песни. Что за песня? Ее певали деды во времена славных боевых походов. В ней — любовь к родной земле, мечта юности о ратном подвиге…
О, как прекрасна ты, наша великая степь! Э-ге-гей! Весною мягкие травы твои закрывают коня выше холки! Э-ге-гей! В зелени буйных трав спрячешь ты, степь, грозных динлинских воинов, когда идут они походом на полдень в сторону черных пустынь!— Э-ге-гей, э-ге-гей! — подхватывают песню братья Алакета. Им вторят голоса остальных молодых всадников.
Кажется, будто кони и скот движутся в такт песне. Даже собаки умолкли. У порога крайнего жилища стоит девушка с длинными черными косами и смотрит из-под ладони на вереницу животных, всадников, кибиток. Глаза ее живые, черные и раскосые. Верхняя губа чуть приподнята, и от этого выражение лица кажется трогательным и слегка удивленным, словно весенний шум, тепло, яркое солнце неожиданны для нее.
Она не похожа на своего отца — динлина. В ней течет южная кровь матери, кровь скотоводов кыргызов. У нее динлинское имя, но все знают, что мать дала ей второе имя на языке кыргызов — Мингюль.
Вот до ее слуха долетела песня юношей, губы тронула задумчивая улыбка.
И когда предутренний туман оденет землю, обрушатся храбрые динлины на большое кочевье хуннов! Э-ге-гей! Ворвутся туда динлины, где полощутся на ветру лошадиные хвосты на длинной пике над золотой кибиткой кагана! Вот когда задрожат хуннские баатуры, вот когда побегут они, словно испуганное баранье стадо! Э-ге-гей! Э-ге-гей!Дальше поворот. За склоном горы исчезли курганы, каменная мать, селение, девушка с черными глазами.
Кто-то теплыми нежными руками обнял Мингюль за плечи. Вздрогнув, девушка легко, как белка, выскользнула из объятий и отскочила в сторону.
— Испугалась, суслик? — сзади улыбалась невысокая полная женщина. Смуглое лицо ее изрезали мелкие морщины, но живой и по-молодому задорный блеск черных глаз не уступал блеску круглых медных бляшек, украшавших головную повязку. Кажется, лучи маленькими солнышками сияли на бляхах и в глазах…
— А вот и нет, не испугалась, матушка! — пропела Мингюль, припав щекой к плечу женщины. — Мне нельзя бояться! Мой отец — динлин!
— Ну, запрыгал мой кузнечик! — засмеялась мать. — А скоро в поле. Вчера на камнях у нас сломались две мотыги. Возьми-ка рукоятки для мотыг да сбегай к отцу.
Тут лицо женщины стало сумрачным и тревожным, и она добавила полушепотом:
— Видно, великий хозяин гор немилостив к нам.
— Будет ли он милостив, если и без того узкая тропа от дома вашего к дому Могущественной совсем заросла дикими травами!
Женщины быстро обернулись. Мингюль побледнела. Губы матери задрожали. Обе женщины, сложив руки на груди, низко склонились. Перед ними на спокойном буланом коне гордо восседала высокая старуха в кожаном халате и лисьей шапке — прислужница Байгет.
— О, достойная служительница! — начала мать Мингюль дрожащим голосом. — Не гневись на нас! Сегодня муж мой к дому защитницы рода нашего пошлет сына, а с ним — лучшего барана из стада для Могущественной и две мотыги из бронзы для тебя, солнцеподобная.
— Пять мотыг, дабы умилостивить хозяина гор, — отрезала служительница, — и четырех баранов в дар владыке неба!
И, тронув поводья, она неторопливой рысцой направила коня к следующему дому.
Мингюль с матерью, опасливо оглядываясь, вошли в дом.
Здесь, сидя перед обложенным серыми обугленными камнями очагом, худощавая пожилая динлинка с грустными глазами похлопывала ладонями широкую ленту мокрой глины, распластанную на доске.
Взглянув на вошедших, она свернула глину в широкое кольцо, пальцы ее быстро и привычно забегали по стенке почти вылепленного глиняного горшка. Затем она по очереди стала брать отточенные палочки из дерева и лопатки из кости. Она ловко проводила палочкой по сырой глине, и на ней появлялись то ровные, словно степь, полосы, то острые, как вершины гор, зубцы, то плавные изгибы, подобные колышущимся волнам.
Три горшка стояли на огне очага, чтобы обожженная глина стала твердой и звонкой.
Это была вдова дяди Мингюль, погибшего недавно в горах во время снежной бури. По обычаю отец Мингюль взял жену брата в свой дом, став вторым отцом ее пятерых маленьких детей.
Вот и сейчас мальчик и девочка постарше размачивали глину в деревянном корыте, а трое малышей играли на шкурах в углу жилища.
Мать Мингюль прошла в другой угол, где стояла бочка с водой, перетянутая деревянными обручами.
В воде мокли длинные и толстые палки. Три такие палки, согнутые под углом и стянутые ремнями, сохли на стене жилища. Конец каждой палки был коротким, а другой — длинным. Это и были рукояти для мотыг.
Мать Мингюль сняла со стены рукоять, сощурила глаза, которые стали теперь похожи на щелки, и стала ее внимательно осматривать и ощупывать. Затем подала две рукояти дочери:
— Эти готовы, дочка. Беги к отцу.
Мингюль ласточкой выпорхнула из дома и побежала с холма. Весенний ветер вскидывал, словно крылья, полы короткого халата из синей шерстяной ткани. Шаровары из кожи дикой козы не стесняли движений, а босые пятки давно привыкли к острым камешкам, жесткой прошлогодней траве и колючей хвое горных лесов. Звенящая песенка Мингюль сливалась с голосами степных птиц:
Ой, милая сестричка Мингюль, пора брать тебе мотыгу! Скоро пригреет доброе солнышко, пора начинать сеять ячмень!У подножия холма полыхал огромный костер. В центре между камнями укреплен большой глиняный сосуд с круглым дном и очень толстыми стенками. К краям его подступала дышащая жаром багровая масса — это плавилась бронза. Невдалеке от костра сидел на камне старик с широким лицом и горбатым носом. Седая борода его сбилась на одну сторону. Длинные волнистые волосы спутались на ветру. Старый халат из оленьей кожи прожжен в нескольких местах. Перед динлином стоял деревянный бочонок с влажной глиной. Держа в руке бронзовый наконечник мотыги, старик склонился над бочонком, достал из него ком глины, размял в руках, а затем разделил на две половины и в каждой из них сделал оттиск половины мотыги. Эти части глиняной формы он положил у огня, а затем, взяв у костра уже затвердевшие, словно кирпич, формы, он сложил их вместе, еще раз обмазал сверху глиной и, захватив длинными железными щипцами, некоторое время подержал над костром.