Алая буква (сборник)
Шрифт:
А затем глаза бедной Хепизбы наполнялись слезами, и, если ей не удавалось сдержать их поток, она стремилась забиться в самый дальний уголок, чтобы Клиффорд не увидел ее расстройства. Все радости того периода жизни вызывали у нее слезы. Он пришел так поздно, что казался своего рода бабьим летом, когда с солнечными лучами смешивается туман, а в самом веселом из дней сокрыты смерть и разложение. Чем больше Клиффорд познавал радостей детства, тем печальнее становилась видимая разница – с загадочным и ужасным Прошлым, которое уничтожило его память, с печальным Будущим, которое ждало его впереди. Он обладал лишь неосязаемым видением Настоящего, которое, стоило лишь присмотреться, было поистине ничем. Сам он, что проявлялось во множестве симптомов, мрачно отстранялся от собственного удовольствия и считал все происходящее детской игрой, которой можно забавляться, но в которую нельзя искренне верить. Возможно, Клиффорд видел, в зеркале своего подсознания, что является примером и представителем того огромного класса людей, который необъяснимое Провидение постоянно противопоставляет миру: ломая то, что кажется его же подарком их природе, не подпуская к единственной их пище, угощая ядом на банкете, и тем самым, – когда, казалось бы, человек создан был совершенно для иного, – делая их существование странным, одиноким и мучительным. Всю свою жизнь он учился быть сломленным, как учатся иностранному языку, и теперь, надежно усвоив урок, с трудом воспринимал свое эфемерное счастье. Довольно часто его глаза туманила тень сомнения.
– Возьми меня за руку, Фиби, – говорил он тогда. – И ущипни посильней своими пальчиками! Дай мне розу, чтобы я мог сжать пальцы на ее шипах и доказать себе этой острой болью, что я не сплю!
Очевидно, он желал этого укола мимолетной боли, чтобы уверить себя единственным ощущением, в реальности которого он не сомневался, что сад, и потемневшие от погоды шпили дома, и хмурый взгляд Хепизбы, и улыбка Фиби так же реальны. Без телесного подтверждения он не мог считать их более существенными, нежели пустые забавы воображения, которыми он пытался подпитывать свой дух, пока даже этот источник пищи для ума не истощился.
Автору нужна великая вера в симпатию его читателей, чтобы описывать мелкие инциденты этой садовой жизни. То был Эдем для сокрушенного громом Адама, который бежал искать там укрытия от мрака и страданий дикого мира, в который он был изгнан.
Одним из доступных ему развлечений, которые в основном придумывала для Клиффорда Фиби, были куры, порода которых, как мы уже говорили, с незапамятных времен передавалась в семье Пинчеонов по наследству. Повинуясь капризу Клиффорда, которому не нравилось видеть их в загородке, кур выпустили на свободу, и теперь они свободно бродили по саду, делали мелкие пакости, однако сбежать им не позволяли три дома, огораживавшие сад, и деревянный забор с четвертой его стороны. Б'oльшую часть своего досуга они проводили на краю источника Молов, который был местом обитания неких улиток, очевидно, считавшихся среди кур деликатесом; а солоноватая вода, какой бы тошнотворной она ни была для всего остального мира, судя по всему, высоко ценилась данным куриным семейством, поскольку их часто видели запрокидывающими головы и смачивающими горло с таким видом, с каким дегустаторы вин собираются у испытуемой бочки. Их в целом тихое, но крайне разнообразное общение, а иногда и монологи – во время выкапывания червяков из жирного чернозема или пощипывания растений, отвечавших их вкусам, – велись таким домашним тоном, что заставляло задуматься, не пересекаются ли хозяйственные идеи людей и кур. Все куры обладают достойными изучения манерами, но не бывало в природе других птиц столь удивительного вида и поведения, как у этого древнего семейства. Они наверняка унаследовали традиционные странности долгой череды предыдущих поколений, передаваемые в непрерывной последовательности отложенных яиц; или же именно этот петух и две его женушки уродились шутниками, а вдобавок слегка помешались от долгого уединения и симпатии к Хепизбе, своей покровительнице.
Как же странно они выглядели! Сам петух, хоть и смотрел на всех с высоты своих длинных тонких ног и не менее длинной родословной, размером был не больше обычной куропатки, а две его женушки – не больше перепелок, что же до единственного цыпленка, он все еще мог без труда поместиться в яйце и в то же время был вполне взрослым, оперившимся, умудренным и опытным, чтобы основать собственный род. Вместо того чтобы быть в семье младшим, он словно собрал в себе все минувшие годы не только представителей своей семьи, но и всех прародителей, чьи особенности проявились в его маленьком теле. Мать относилась к нему как к единственному в мире цыпленку, необходимому для того, чтобы этот мир существовал. Этим отношением мать оправдывала защиту своего цыпленка, раздувая свою крошечную персону буквально вдвое и бросаясь в лицо тому, кто осмелился хотя бы посмотреть на ее бесценное дитя. Не меньшая ревность прослеживалась в истинном фанатизме, с которым она копалась вокруг избранных цветов и овощей в поисках самого толстого червя у его корней. Нервное квохтание, когда цыпленок скрывался из глаз в траве или под листьями тыквы, мягкие звуки одобрения, когда он прятался под ее крылом, вопли плохо скрытого страха и воинственности, когда она видела главного своего врага, соседского кота, сидящего на высоком заборе, – эти звуки можно было слышать во дворе на протяжении всего дня. И со временем наблюдатели начинали испытывать почти столько же интереса к цыпленку из почтенного семейства, сколько испытывала его мать-курица.
Фиби, подружившейся со старой курицей, порой позволялось брать цыпленка в руку, и маленький ее кулачок практически полностью скрывал его тельце. Когда она с любопытством изучала наследственные черты – едва заметный гребешок, забавную кисточку на голове, шпоры на лапках, – пернатый наследник, как позже она уверяла, вполне разумно ей подмигнул. Дагерротипист однажды шепнул ей, что эти признаки принадлежат к числу странностей семейства Пинчеон и что цыпленок является символом жизни старого дома, необъяснимым и загадочным. То была пернатая загадка, тайна, проклюнувшаяся из яйца, и столь же необъяснимая, как если бы яйцо было тухлым!
Вторая жена петуха со дня прибытия Фиби находилась в состоянии тяжкого уныния по причине, как оказалось позже, своей неспособности снести яйцо. Однако настал день, когда ее полное собственного достоинства поведение, гордые повороты головы, косые взгляды, которыми она оценивала разные уголки сада, – произнося непрерывный монолог с невероятным самодовольством, – сделали очевидным, что именно эта курица, столь недооцененная человечеством, несет в себе нечто столь достойное, что невозможно оценить ни золотом, ни драгоценными камнями. Вскоре последовали громкое квохтание и поздравительные песни петуха и всего его семейства, включая тощего цыпленка, который, похоже, осознавал происходящее не хуже отца, матери и тетки. В тот день Фиби нашла крохотное яйцо – не в обычном гнезде, поскольку яйцо было слишком драгоценным для этого места, – а в тайнике под смородиновым кустом, на сухой подушке прошлогодней травы. Хепизба, узнав об этом, немедленно завладела яйцом и приготовила его Клиффорду на завтрак, рассчитывая на определенную нежность вкуса, которой, по ее заверениям, славились эти яйца. Так беззастенчиво старая женщина принесла в жертву непрерывность древнего пернатого рода: и лишь для того, чтобы угостить брата мелочью, которая едва ли могла заполнить чайную ложку! Стоит отметить ярость старого петуха, который на следующий же день в компании безутешной жены предстал перед Фиби и Клиффордом и разразился бранью, прерванной смехом Фиби. С этой минуты оскорбленный пернатый вышагивал на длинных ногах, полностью игнорируя Фиби и весь род людской, пока девушка не помирилась с ним, задобрив пряным хлебом, который помимо улиток был самым любимым лакомством старого аристократа.
Но мы, без сомнения, слишком уж медлим у этого мелкого ручейка жизни, текущего в саду дома Пинчеонов. Перечисление маленьких происшествий и радостей простительно лишь потому, что они довольно заметно пошли Клиффорду на пользу. В них был аромат земли, который придал ему здоровья и твердости. Однако некоторые места влияли на Клиффорда намного хуже. У него была странная привычка, к примеру, склоняться над родником Молов и наблюдать за постоянно меняющейся фантасмагорией картин, которые создавала водная рябь над галечной мозаикой дна. Он утверждал, что видит обращенные к нему лица – прекрасные лица с завораживающими улыбками, – и каждое из них столь красиво и румяно, каждое так солнечно улыбается, что исчезновение образа воспринимается как потеря, пока то же мимолетное волшебство не сотворит нового лица. Но иногда он внезапно вскрикивал: «Темное лицо смотрит на меня!», после чего остаток дня проводил в унынии. Фиби, заглядывавшая в фонтан рядом с Клиффордом, ничего подобного не видела: ни красоты, ни уродства, лишь цветные камешки, которые вода словно встряхивал и перемещала. А темное лицо, столь беспокоившее Клиффорда, было всего лишь тенью, отброшенной веткой сливового дерева на светлую гальку дна. Однако истина заключалась в том, что его воображение – оживая прежде воли и разума и всегда превосходя их по силам – создавало прелестные формы, символизировавшие присущий ему характер, и время от времени придавало образам жуткую форму, олицетворявшую его судьбу.
По воскресеньям, после того как Фиби возвращалась из церкви, – поскольку девушка была прилежной прихожанкой и совесть не давала ей покоя, стоило ей пропустить молитву, пение, проповедь или благословение, – то есть только после окончания службы в саду собиралась небольшая компания. Помимо Клиффорда, Хепизбы и Фиби туда входили еще два человека. Первым был Холгрейв, который, несмотря на свои связи с реформаторами и иные странные и спорные черты, продолжал занимать высокое место среди тех, к кому была расположена Хепизба. Вторым, почти со стыдом вынуждены мы признать, был почтенный дядюшка Веннер, в чистой сорочке, в пальто из приличной ткани, куда более респектабельном, чем его обычный наряд, несмотря на тщательно обметанные заплаты на каждом локте и легкую неровность брючин. Клиффорд даже несколько раз, похоже, получил удовольствие от бесед со стариком, голос которого отличался негромким, но радостным тоном, схожим со сладковатым привкусом подмороженного яблока, которое можно найти под деревом в декабре. Старик находился в самом низу общественной лестницы и тем самым становился для падшего джентльмена куда лучшим собеседником, нежели представители среднего класса. Более того, поскольку молодость Клиффорда была давно утеряна, он наслаждался возможностью почувствовать себя молодым по сравнению с преклонными годами дядюшки Веннера. Подчас казалось, что Клиффорд почти намеренно прячет от собственного сознания свои года и дорожит видениями земного будущего, которое все еще возможно, однако образы эти неминуемо приводили к разочарованию – и, без сомнения, к депрессии, – когда воспоминание или какой-нибудь случай вновь заставляли его почувствовать себя увядшим листом.
Это странное разношерстное общественное собрание проходило, как правило, в старой беседке. Хепизба – как всегда, величественная и снисходительная – выказывала вполне любезное гостеприимство. Она вежливо общалась с бродячим художником, с достоинством истинной леди принимала мудрые советы пильщика деревьев и посыльного по мелким делам, иными словами, философа в заплатках. Дядюшка Веннер, который изучал мир на перекрестках и других столь же подходящих для наблюдений местечках, был готов делиться своей мудростью так же щедро, как городской насос делится водой.
– Мисс Хепизба, мадам, – сказал он однажды после откровенного разговора, – как меня радуют эти тихие воскресные встречи! Они так похожи на то, что я ожидал получить только после ухода на ферму!
– Дядюшка Веннер – заметил Клиффорд сонным отрешенным тоном, – всегда говорит о своей ферме. Но у меня для него куда лучшие планы. Еще увидим!
– Ах, мистер Пинчеон! – сказал обладатель заплат. – Вы можете планировать для меня что угодно, но и я не откажусь от собственного плана, даже если не сумею его воплотить. Мне кажется, что люди совершают ошибку, пытаясь накопить как можно больше собственности. Делай я так, и я чувствовал бы, что Провидение уже не заботится обо мне, и уж точно не стал бы заботиться город! Я из тех, кто верит, что вселенная достаточно велика, чтобы вместить нас, а вечность – достаточно длительна.