Алая буква (сборник)
Шрифт:
А как же Фиби относилась к Клиффорду? Девушка была не из тех, кто тянется к странным и исключительным человеческим характерам. Больше всего ей подходил ровный тракт накатанной и обычной жизни, и компаньоны, которым она радовалась бы, встречались на каждом шагу. Тайна, которой был окутан Клиффорд, не производила на нее ни малейшего впечатления, разве что вызывала досаду вместо пикантного очарования, которое могла бы найти в ней иная женщина. Однако ее врожденная доброта проявлялась не столько благодаря мрачному очарованию его судьбы и тонкостям его характера, сколько благодаря простому сочувствию к столь одинокому сердцу, на которое не могло не откликнуться ее собственное живое сердечко. Она относилась к Клиффорду с ласковой заботой, поскольку он так нуждался в любви и так мало ее получал. С исключительным тактом, результатом немеркнущей и всеобъемлющей чувствительности, она всегда определяла, что следует для него сделать. Всю болезненность его разума и прошлого Фиби игнорировала, тем самым сохраняя здоровыми их отношения, при всей своей неосторожности, но с дарованной Небом свободой, из которой она состояла. Слабые разумом и, возможно, телом тем безнадежнее и ужаснее заболевают, чем больше видят в окружающих отражение собственного недуга, а потому вынуждены вдыхать яд собственного заразного дыхания, бесконечно ходя по кругу. Но Фиби позволила своему бедному пациенту вдохнуть чистый воздух. Она напоила этот воздух ароматом не дикого цветка – поскольку дикость не была ей присуща, – но благоуханием садовых роз, гвоздик и других столь же сладко пахнущих растений, которые природа и люди выращивали из года в год, из века в век. Подобным цветком для Клиффорда стала сама Фиби, и так же радовал его глоток ароматного воздуха.
И все же нужно заметить, что порой ее лепестки опускались под гнетом мрачной окружающей атмосферы. Она чаще бывала задумчивой. Наблюдая за лицом Клиффорда и видя поблекшую элегантность почти угасшего интеллекта, она пыталась уяснить, что же произошло в его жизни. Или он всегда был таким? И эта вуаль накрывала его с рождения? Вуаль, под которой его дух больше прятался, чем проявлялся, и сквозь которую он столь смутно видел реальный мир, – была ли эта серая материя сплетена из еще более темных страданий? Фиби не любила загадок и с радостью избавилась бы и от этой. И все же ее размышления о характере Клиффорда были полезны, поскольку в своих непроизвольных умозаключениях, а также благодаря очень странному обстоятельству, достойному отдельной истории, она постепенно привыкла к его ужасному состоянию. И при всей жестокости мира, она слишком хорошо знала кузена Клиффорда – или же думала, что знает, – чтобы содрогнуться от прикосновения его тонких и хрупких пальцев.
Спустя несколько дней после появления этого замечательного жильца повседневная жизнь старого дома, о котором ведется этот рассказ, обрела поразительную размеренность. По утрам, вскоре после завтрака, Клиффорд обычно засыпал в своем кресле – беспокойно, то и дело выныривая из густой тучи дремы в более тонкие туманы, которые наполняли его сознание, – и так проводил время до полудня. Эти часы дремоты рядом с братом проводила старая леди, в то время как Фиби занималась лавкой, и люди быстро привыкли к этому расписанию, предпочитая ходить за покупками к юной лавочнице именно по утрам. После обеда Хепизба откладывала вязание – длинных чулок из серой пряжи, которые готовила брату на зиму, – и, со вздохом нахмурившись на прощание Клиффорду, отправлялась за прилавок. Наступала очередь девушки быть сиделкой, хранительницей и подругой по играм – все эти названия ей подходили – седовласого старика.
10
Сад Пинчеонов
Клиффорд, если Фиби активно не вмешивалась, обычно был склонен к апатии, которая поглощала все его способы бытия и которая неспешно советовала ему проводить в утреннем кресле все время до самого вечера. Но девушка редко терпела поражение, когда увещевала его перейти в сад, где дядюшка Веннер и дагерротипист проделали столько работы над крышей беседки, что та отныне являлась вполне достойным укрытием от палящего солнца и частых дождей. Хмель так пышно разросся по бокам небольшого строения, что превратил его интерьер в зеленое убежище с бесчисленным количеством окошек и щелок, сквозь которые можно было созерцать сад – такое же убежище, но чуть большего размера.
Здесь, в этой зеленой игровой комнате солнечных зайчиков, время от времени Фиби читала Клиффорду. Ее знакомый, художник, который оказался любителем литературы, поставлял ей книги и памфлеты, в том числе несколько томиков поэзии, отличавшейся как стилем, так и вкусом от тех, что Хепизба выбрала для развлечения брата. Однако книги принесли мало пользы, поскольку в искусстве чтения девушка ненамного превосходила свою престарелую кузину. Голос Фиби всегда был музыкальным и мог как оживить Клиффорда радостью и весельем тона, так и успокоить непрерывным потоком щебета, похожим на журчание ручья. Однако романы – в которые деревенская девушка, непривычная к работам подобного рода, порой чересчур погружалась, – либо крайне мало интересовали ее странного слушателя, либо не интересовали вообще. Картины жизни, сцены страсти или сентиментальности, игра ума, юмора, пафоса – все это было впустую потрачено на Клиффорда. И даже хуже, чем просто потрачено, – либо по той причине, что ему не хватало опыта, чтобы оценить их правдивость, либо потому, что его собственные печали стали краеугольным камнем его реальности, с которой вымышленные переживания не выдерживали никакого сравнения. Когда чтение вызывало у Фиби жемчужный смешок, он иногда смеялся с ней вместе, но чаще отвечал недоуменным вопросительным взглядом. Если слеза – светлая девичья слеза над вымышленным несчастьем – падала на печальную страницу, Клиффорд либо принимал ее за выражение истинного страдания, либо же становился капризен и раздраженным жестом приказывал закрыть книгу. Что ж, это мудро! Разве мир недостаточно печален сам по себе, без поддельного горя?
С поэзией было немного лучше. Клиффорда радовали взлеты и падения ритма в радостном сочетании рифм. К тому же он был способен проникаться словами поэзии – возможно, не самими глубинами и высотами смысла, но той ускользающей эфемерностью, которая в нем таилась. Невозможно было предсказать, в какой отточенной фразе сокрыта сила, способная его пробудить, однако, поднимая взгляд от страницы к лицу Клиффорда, Фиби убеждалась, что лицо это озаряет свет разума, который куда тоньше ее собственного мог проникнуться сиянием только что прочитанного. Но подобное озарение часто сменялось длительными часами мрака, поскольку, когда свет оставлял его, разум Клиффорда терял все силы и пытался отыскать их наощупь, как слепой мог бы искать свое зрение.
Его настроению и внутреннему благополучию куда больше способствовали простые разговоры с Фиби, ее замечания и живость ее ума, которая проявлялась в описаниях и ремарках. Жизнь сада предлагала достаточно тем для разговоров, которые так подходили Клиффорду. Он не забывал интересоваться, какие цветы расцвели со вчерашнего дня. Его любовь к цветам поражала, и коренилась она не столько в изысканном вкусе, сколько к эмоциях; он любил вертеть цветы в руках, внимательно рассматривая и то и дело переводя взгляд с лепестков на лицо Фиби, так, словно девушка и садовый цветок были сестрами. Он наслаждался не только тонкостью аромата, красотой формы или яркостью оттенка, радость его была связана с восприятием жизни, его характером и индивидуальностью, которые наделяли его такой любовью к садовым цветам, словно те были мыслящими и чувствующими созданиями. Подобное восхищение и симпатия ко всему цветущему обычно свойственны женщинам. Мужчина, наделенный той же чертой, вскоре теряет, забывает, учится презирать ее в контакте с более грубым миром. Клиффорд и сам давно позабыл о ней, но вновь обрел, медленно избавляясь от своей холодной апатии.
Просто удивительно, сколько всего замечательного происходило в этом закрытом саду, что Фиби умела обнаружить. Еще в первый день она слышала и видела там пчел. И часто – почти постоянно – с тех пор пчелы продолжали прилетать сюда, Бог знает по какой причине желая столь отдаленных нектаров, в то время как гораздо ближе к дому маленьких тружениц расположились пышные клеверные поля и самые разнообразные сады. Однако пчелы летели сюда, ныряли в цветы тыквы так радостно, словно иных цветущих лоз не было на расстоянии дневного полета или словно сама земля сада Хепизбы даровала растениям те самые компоненты, которых недоставало маленьким волшебницам, чтобы придать ароматы Имитоса [41] всему урожаю меда Новой Англии. Когда Клиффорд слышал их солнечное деловитое жужжание в сердцевине больших желтых цветов, он оборачивался на звук и острее ощущал тепло, голубизну неба, зелень травы и вольный господень воздух повсюду, от земли до самых небес. В конце концов, не важно было, почему эти пчелы так стремились в зеленый уголок посреди пыльного города. Господь посылал их обрадовать бедного Клиффорда. Они приносили с собой тепло лета, унося взамен немного меда.
41
Гора Имитос (Гимет) находится в Греции, возле Афин. С античных времен известна как «медоточивый Гимет» благодаря ароматному тимьяновому меду местных пчел. (Примеч. пер.)
Когда расцвели бобовые лозы на подпорках, среди них особенно выделялся некий вид с большими алыми цветками. Эти бобы дагерротипист нашел на чердаке одного из семи шпилей, они были спрятаны в старом комоде одного из Пинчеонов давно минувших дней, который в свое время увлекался садоводством и явно собирался посадить их на следующий год, но вместо этого сам оказался колоском под косой Смерти. Холгрейв посадил часть найденных семян, чтобы проверить, есть ли в них еще жизнь, и в результате этого эксперимента появилась чудесная грядка фасоли, быстро обвившая столбики опор и покрывшая каждый виток спиралями алых соцветий. Стоило распуститься бутонам, как ими заинтересовалось огромное количество колибри. Временами казалось, что на каждую сотню цветов приходится одна крошечная птичка размером не больше пальца, в своем разноцветном оперении парящая и дрожащая над опорами для фасоли. Клиффорд наблюдал за колибри с неописуемым интересом и искренней детской радостью. Он даже выглядывал из беседки, чтобы лучше их видеть, жестом приказывал Фиби молчать и замечал ее ответную улыбку, от которой его радость лишь возрастала. В такие минуты он не просто молодел, он возвращался в детство.
Хепизба, видя эти проявления энтузиазма, качала головой со странным смешением материнской и сестринской любви, удовольствия и печали. Она говорила, что Клиффорд всегда был таким, когда прилетали колибри, – всегда, с младенчества, – и что восхищение этими птичками стало самым ранним признаком его увлечения всем прекрасным. Старая леди считала лучшим из совпадений то, что художник посадил эти цветущие алым бобы, – которые так привлекали колибри и которых сад Пинчеонов не помнил уже сорок лет, – в тот самый год, когда Клиффорд вернулся домой.