Алая буква (сборник)
Шрифт:
– Но ведь так и есть, дядюшка Веннер, – заметила Фиби после паузы, поскольку ей требовалось время, чтобы осознать глубину и величие этого заключительного изречения. – Однако в нашей короткой жизни хочется иметь свой дом и небольшой участок земли рядом с ним.
– Мне кажется, – сказал дагерротипист, улыбаясь, – что в основе мудрости дядюшки Веннера лежат принципы Фурье [42] , вот только они не столь упорядочены, как у этого француза.
– Пойдем, Фиби, – сказала Хепизба. – Пора подавать смородину.
42
Франсуа Мария Шарль Фурье (1772–1837) – французский философ, социолог, один из представителей утопического социализма. (Примеч. пер.)
И затем, когда желтое богатство заходящего солнца все еще заливало открытый сад, Фиби принесла буханку хлеба и фарфоровую миску со смородиной, недавно собранной с кустов и перетертой с сахаром. Это, и еще вода – но не из печально известного источника, расположенного поблизости, – составляло все угощение. В это время Холгрейв пытался беседовать с Клиффордом, побуждаемый, как могло показаться, исключительно вежливостью, чтобы хоть немного развеселить бедного отшельника. И все же в глубоких, проницательных и все замечающих глазах художника то и дело появлялось выражение не спокойствия, но вопроса, словно в его поведении был иной резон, не только лишь интерес незнакомого, юного и ничем не связанного с происходящим искателя приключений. Внешне его настроение то и дело менялось, он стремился оживить собрание и добивался такого успеха, что даже мрачная Хепизба стряхивала с себя часть меланхолии и, насколько могла, смягчала оставшуюся грусть. Фиби говорила себе: «Каким же милым он может быть!» Что же до дядюшки Веннера, то в качестве знака дружбы и одобрения он с готовностью предоставил молодому человеку всевозможную поддержку – в частности, позволил дагерротиписту вывесить его образ, столь знакомый всем в городе, у входа в студию Холгрейва.
Клиффорд, по мере того как компания пировала, становился едва ли не самым радостным из них. Либо то был один из тех взлетов духа, которым так подвержены люди в смятенном состоянии разума, либо же художник мягко задел в нем струну, породив живую мелодию. Что бы ни было в том приятном летнем вечере и симпатиях маленького круга добрых душ, восприимчивая натура Клиффорда не могла не оживиться и не прислушаться к беседе. Он и сам озвучивал свои мысли, легкие и воздушные настолько, что они буквально мерцали в беседке, прежде чем вылететь в одну из щелей в ее зеленых стенах. Он был, без сомнения, столь же радостен и в компании одной только Фиби, но никогда еще не проявлял знаков острого, хоть и частично разрушенного интеллекта.
Но когда солнечный свет покидал шпили старого дома, исчезало и веселье в глазах Клиффорда. Он оглядывался смутно и печально, словно потерял нечто ценное, и потеря была еще горестнее оттого, что он не мог ее определить.
– Я желаю собственного счастья! – пробормотал он наконец, хрипло и неразборчиво, едва выговаривая слова. – Много, много лет я ждал его! Уже поздно! Уже поздно! Я хочу своего счастья!
Увы, бедный Клиффорд! Ты стар, истрепан бедами, которые неминуемо тебя находили. Ты почти сошел с ума, ты руина, ты неудачник, как почти все остальные, – пусть в меньшей степени, не столь явно, как их товарищи. Судьба не предполагала для тебя счастья, разве что покой в старой семейной резиденции с верной Хепизбой, длинные летние вечера в компании Фиби и эти воскресные сборы с дядюшкой Веннером и дагерротипистом достойны называться счастьем! Почему бы нет? Если не само счастье, то нечто чудесно на него похожее, а то и превосходящее то нереальное и непостижимое качество, которое исчезает, стоит лишь к нему присмотреться. Так наслаждайся же им, пока можешь. И не ропщи, не сомневайся, а впитывай каждый миг!
11
Арочное окно
По инерции (можно так назвать его растительное существование) Клиффорд, пребывая в обычном своем настроении, предпочитал проводить день за днем – по крайней мере, в летнее время – в бесконечном повторении того, что описано на предыдущих страницах. Считая, однако, что ему пойдет на пользу разнообразие, Фиби иногда предлагала ему взглянуть на жизнь улицы. Для этого они вместе поднимались по лестнице на второй этаж, где в конце широкой площадки находилось арочное окно необычайно огромных размеров, затененное парой штор. Оно располагалось над крыльцом, где ранее был балкон, балюстрада которого давно сгнила и была убрана. У этого арочного окна, открыв его, но оставаясь за занавеской, Клиффорд мог наблюдать за фрагментом жизни большого мира, протекавшей на одной из самых дальних улочек не слишком густонаселенного города. Однако они с Фиби представляли собой зрелище, достойное взглядов не меньше, чем иные городские достопримечательности. Бледный, седой, впавший в детство, старый и грустный, но столь же часто простодушно веселый и понимающий Клиффорд наблюдал из-за полинялой алой занавески за монотонностью повседневной жизни с безбрежным интересом и серьезностью, и всякий раз, когда увиденное задевало его чувствительную натуру, обращал взгляд к ярким глазам юной девушки, ища сочувствия!
Вид из окна на улицу Пинчеон, в прошлом не такую скучную и пустынную, все же предоставлял Клиффорду немало объектов для созерцания, если не восхищения. Вещи, с детства знакомые новым поколениям, поскольку окружали их с самого рождения, для Клиффорда были внове. Забитые людьми кэбы и омнибусы, то тут, то там подбиравшие и высаживающие пассажиров, олицетворяя тем самым бесконечность движения и мира, – такие объекты он провожал завороженным взглядом, но забывал прежде, чем поднятая колесами и копытами пыль успевала осесть на дорогу. Что касается новшеств (в число которых входили упомянутые кэбы и омнибусы), его разум, похоже, терял способность их воспринимать и запоминать. Дважды или трижды, к примеру, в солнечный полдень бочка водовоза, предназначенная для поливки улиц, проезжала по улице Пинчеон, оставляя за собой широкий след влажной земли вместо белой пыли, которая поднималась столбом даже от легких женских шагов. Это было похоже на летний дождь, который городское управление поймало и приручило, сделав самой привычной рутиной всех дневных проявлений. К поливальной бочке Клиффорд так и не привык, она всякий раз удивляла его, словно впервые. Его разум воспринимал резкое впечатление, а затем полностью терял воспоминания об этом самоходном душе до следующего с ним столкновения, так же быстро, как теряла воспоминания сама улица, которую вскоре снова иссушала жара. То же самое было с железной дорогой. Клиффорд мог услышать громкий вопль парового свистка и, слегка высунувшись из арочного окна, заметить череду вагонов, проносившуюся мимо дальнего конца улицы. Мысль о чудовищной энергии, которую сумели таким образом обуздать, всякий раз заставала его врасплох и вызывала столько же изумления в сотый раз, сколько и в первый.
Ничто не создает более печального ощущения разложения, нежели потеря возможности справиться с непривычными вещами, умения идти в ногу с быстрым течением времени. Вероятно, это лишь потеря жизненных сил, поскольку, если подобная способность действительно может исчезнуть, бессмертие души потеряло бы всякий смысл. Мы были бы хуже призраков, случись с нами подобное после смерти.
Клиффорд, несомненно, относился к самым закоренелым из консерваторов. Он дорожил всеми старыми чертами этой улочки, даже теми, чья грубость естественным образом покоробила бы его утонченные вкусы. Он любил дребезжание старых телег, древние пути которых сохранились в его давно позабытых воспоминаниях и оживали, как ожили накатанные древними колесницами дороги у Геркуланума [43] . Повозка мясника с белоснежным навесом была приемлема для его тонкой натуры, равно как тележка рыбака, который возвещал о себе протяжным свистом рожка, и телеги с овощами, запряженные терпеливыми лошадьми, которые двигались от двери к двери, надолго замирая, в то время как возница продавал свою репу, морковь, летние кабачки, фасоль, горох и молодой картофель, торгуясь с половиной хозяюшек квартала. Телега пекаря, сопровождаемая резким звоном колокольчиков, производила на Клиффорда самое приятное впечатление, поскольку разномастный ее звон был точно таким же, как множество лет назад. Однажды вечером точильщик ножей установил свое колесо под Вязом Пинчеонов, на который выходило арочное окно. Дети бежали к нему с материнскими ножницами, кухонными ножами и отцовскими бритвами, со всем прочим, чему недоставало остроты (кроме разве что бедного разума Клиффорда) и что точильщик мигом прикладывал к своему волшебному колесу, возвращая обновленным. Колесо станка, приводимое в движение ногой точильщика, соприкасалось с потерявшей остроту сталью и производило шипение столь яростное, словно сатана и все его демоны были втиснуты в его маленький круг. То был мерзкий, тонкий, ядовитый, словно змея, шум, крайне отвратительный для людского уха. Но Клиффорд вслушивался в него с жадностью. Звук, при всей своей невыносимости, нес в себе саму жизнь и, вместе с любопытными детишками, наблюдавшими за вращением колеса, давал Клиффорду более живое, активное, яркое ощущение бытия, нежели все иные доступные ему способы. Хотя все очарование точильного колеса принадлежало давно прошедшему детству, в котором Клиффорд слышал похожие звуки.
43
Город у подножия Везувия, погребенный его извержением. (Примеч. пер.)
Иногда он печально жаловался, что в нынешние дни не осталось почтовых дилижансов. И спрашивал уязвленным тоном, что случилось со всеми старыми квадратными фаэтонами с бортиками, в которые раньше запрягали плуговых лошадей, чтобы фермерские жены и дочери могли привозить в город чернику и ежевику. Исчезновение фаэтонов, признавался он, заставило его сомневаться, не перестали ли эти ягоды расти на широких пастбищах и вдоль тенистых проселочных дорог.
Однако все, что имело хоть какое-то отношение к красоте, пусть даже самое малое, не требовало поддержки подобных старых ассоциаций. Это стало заметно, когда один из итальянцев (представлявший собой довольно новую особенность наших улиц) появился под старым вязом и остановился в его прохладной тени. Быстрым наметанным взглядом оценив лица, глядящие на него из арочного окна, он, открыв свой инструмент, начал извлекать из него мелодии. На плече его сидела обезьянка, одетая в шотландский плед; кроме того, взорам почтенной публики он представил целое собрание фигурок, обитавших в деревянном ящике шарманки и приводимых в движение музыкой, которой итальянец зарабатывал себе на жизнь. При всем своем разнообразии – там были сапожник, кузнец, солдат, леди с веером, пьяница с бутылкой, молочница рядом с коровой – это веселое маленькое общество по-настоящему наслаждалось гармонией существования и превращало жизнь в танец. Итальянец поворачивал ручку, и – смотрите! Все эти маленькие человечки забавно оживлялись. Сапожник трудился над ботинком, кузнец ковал свое железо, солдат размахивал блестящим мечом, леди создавала ветерок своим веером, пьяница жадно прикладывался к бутылке, ученый открывал книгу и, влекомый жаждой знаний, водил головой из стороны в сторону над страницей, молочница деловито доила корову, скупец пересчитывал золото – и все это происходило одновременно. И та же ручка приказывала влюбленному припасть к устам своей любимой! Возможно, какой-нибудь циник, одновременно веселый и недобрый, решил показать этой пантомимой, что все смертные, вне зависимости от дел и развлечений, танцуют под одну мелодию и, несмотря на всю забавную суету, не создают ничего серьезного. Самым же примечательным было то, что стоило музыке прекратиться, как все мгновенно замирали: сапожник с незаконченным башмаком, кузнец с бесформенным железом, и в бутылке пьяницы не уменьшалось бренди, ни капли молока не было в ведерке молочницы, ни одной дополнительной монетки не появлялось в сундуке скупца, и ученый ни на страницу не продвинулся в своей книге. Все застывали в том самом состоянии, с которого началась их забавная суета, не прибавив себе ни радости, ни золота, ни мудрости. Печальнее всего было то, что влюбленный не сделался счастливее даже после поцелуя своей любимой! Но, вместо того, чтобы проглотить этот последний горький ингредиент, мы отрицаем всю мораль зрелища.
Обезьянка с несообразно длинным хвостом, торчавшим из-под ее пледа, в это время занимала свой пост у ног итальянца. Ее морщинистая уродливая физиономия обращалась к каждому прохожему и к каждому из ребятишек, которые вскоре собирались вокруг, и к двери лавочки Хепизбы, и даже вверх, к арочному окну, откуда выглядывали Клиффорд и Фиби. То и дело обезьянка снимала свой горский берет и раскланивалась перед публикой. И еще чаще она отправлялась попрошайничать лично, протягивая черную ладошку и иными не менее ясными знаками показывая, что жаждет получить любое вознаграждение, завалявшееся у кого-нибудь в кармане.
Низкое и гадкое, но крайне похожее на человеческое выражение морщинистой физиономии, пытливый хитроумный взгляд, свидетельствовавший о готовности воспользоваться любым, самым мелким преимуществом; длинный хвост (слишком длинный, чтобы спрятаться под габардиновой юбочкой) и плутовская природа, которая давала о себе знать, – все это делало эту обезьянку ярким воплощением Мамоны [44] , символом самой отвратительной любви к деньгам. И не было возможности удовлетворить этого алчного маленького дьявола. Фиби бросила вниз целую пригоршню медных центов, которую обезьянка собрала с безрадостной жадностью, передала итальянцу на хранение и немедленно изобразила пантомиму, требуя еще.
44
Демон стяжательства. (Примеч. пер.)