Алая буква (сборник)
Шрифт:
Пока Фиби приседала в ответном реверансе, судья подался вперед с оправданным и даже похвальным намерением – учитывая кровное родство и разницу в возрасте – наградить юную родственницу семейным поцелуем, выразив естественную симпатию. К несчастью (без умысла или же с инстинктивным умыслом, который остается порой незамеченным разумом), в критический момент Фиби отпрянула, так что ее высокоуважаемый родственник, перегнувшийся через прилавок и вытянувший губы, оказался в довольно абсурдном и затруднительном положении человека, пытающегося поцеловать воздух. Он являл собой современное подобие Иксиона, обнимающего облако [36] , и это было тем более забавно, учитывая, что судья неизменно гордился умением избегать легкомысленных ситуаций и никогда не путать иллюзию с реальностью. Правда же заключалась в том – и это единственное оправдание Фиби, – что, хоть сияющее добронравие судьи Пинчеона и было в чем-то приятно женскому взгляду, если смотреть с другой стороны улицы или даже с противоположного конца небольшой комнаты, но становилось слишком интенсивным, когда его упитанная красная физиономия (вдобавок плохо выбритая, так как придать ей гладкость было не по силам ни одной бритве) стремилась к фактическому контакту с объектом его внимания. Так или иначе, в проявлениях такого рода было слишком много от самого судьи как мужчины. Фиби опустила глаза и, не понимая почему, почувствовала, что заливается румянцем под его настойчивым взглядом. Пусть ее целовали и раньше по меньшей мере полдюжины разных кузенов, как младше так и старше этого елейно-благожелательного судьи с черными бровями и неприятной неопрятной бородкой, но с ними она не чувствовала ни малейшей неловкости! Почему же с ним так не получилось?
36
В греческой мифологии Зевс обманул Иксиона, предоставив ему вместо Геры облако, наделенное ее чертами. (Примеч. пер.)
Подняв глаза, Фиби была испугана переменой, произошедшей на лице судьи Пинчеона. Она была столь же поразительной и явной, как разница между пейзажем, согреваемым лучами солнца, и им же в преддверии бури. Однако выражение его было лишено эмоционального накала последней, став холодным, жестким и безжалостным, словно нависшая грозовая туча.
«Боже мой! Что же теперь делать? – подумала деревенская девушка. – У него такой вид, словно душа его тверже камня и безжалостнее восточного ветра! Я не хотела его обидеть! Ведь он и вправду мой кузен, и следовало позволить ему поцеловать себя!»
Затем Фиби внезапно и с удивлением осознала, что этот самый судья Пинчеон и был оригиналом изображения, которое дагерротипист показал ей вчера в саду. И это жесткое, безжалостное выражение, появившееся на его лице, было копией того, навеки запечатленного солнцем. Значило ли это, что оно являлось не результатом минутного настроения, а искусно скрываемым подлинным нравом? И более того, было наследственным и перешло как фамильная ценность от того бородатого предка, чье выражение и внешность в исключительной степени предсказали черты современного судьи?
Философ более искушенный, чем Фиби, нашел бы эту идею крайне ужасной. Подобная мысль подразумевала, что слабости и пороки, губительные страсти, дурные наклонности и нравственные болезни, приводящие к преступлению, передаются от одного поколения другому куда вернее, чем это признает человеческий закон, склонный считать, что потомство наследует лишь ценности и добродетели.
Но как только Фиби взглянула судье в лицо, вся эта уродливая жестокость исчезла, сменившись удушливой, словно летний зной, благожелательностью, которую этот прекрасный человек изо всех сил излучал в окружающую атмосферу, – словно змея, что наполняет воздух своим специфическим запахом, прежде чем загипнотизировать жертву.
– Мне это нравится, кузина Фиби! – воскликнул он, одобрительно кивая. – Очень нравится, моя маленькая кузина! Вы доброе дитя и знаете, как себя подать. Юной девушке – особенно если она очень красива – никогда не стоит быть щедрой на поцелуи.
– Несомненно, сэр, – сказала Фиби, пытаясь обратить все в шутку, – я не хотела показаться суровой.
Однако, то ли благодаря неудачному началу их знакомства, то ли по иной причине, она все же чувствовала определенную сдержанность, совершенно чуждую ее открытой и доброй натуре. Ее не оставляла фантазия, что в магазин вошел тот настоящий пуританин, о котором она слышала так много мрачных преданий, – прародитель всех Пинчеонов в Новой Англии, основатель Дома с Семью Шпилями, так странно погибший в нем. В нынешние времена это было довольно просто устроить. Прибывшему из иного мира полковнику достаточно было найти четверть часа для посещения цирюльника, который подрезал бы густую бороду пуританина и пару его седых усов, а затем навестить заведение, торгующее готовой одеждой, и сменить бархатный камзол и мрачный плащ с пышным шейным платком на белый воротничок, галстук, пиджак, жилет и панталоны; а напоследок отложить свой широкий меч со стальной рукояткой и взять в руки трость с золотым набалдашником. И двухсотлетний полковник наверняка бы сошел за нынешнего судью!
Фиби, конечно же, была слишком благоразумной девушкой, чтобы рассматривать эту идею без улыбки. Возможно также, что, окажись оба этих персонажа одновременно перед ее глазами, она нашла бы в них больше различий, чем общих черт. Разделявшее их долгое время, изменившийся климат, столь непохожий на тот, что был привычен старому англичанину, наверняка привели к значительным изменениям организма его потомка. По количеству мышц судья едва ли мог сравниться со старым полковником, различался и вес их тел. Хоть судья и считался дородным мужчиной среди своих современников, а нижняя часть его торса была откровенно фундаментальна, соответствуя массивному судейскому креслу, однако, если взвешивать современного судью Пинчеона на одних весах с его предком, потребуется как минимум одна старая гиря весом в пятьдесят шесть фунтов, чтобы уравновесить чаши весов. К тому же лицо судьи потеряло красноватый английский румянец, который смягчал мрачные черты и загрубевшие от ветров щеки полковника, приобретя взамен сероватый оттенок, свойственный его землякам. Если мы не ошибаемся, то и определенная нервозность проступала на лице обсуждаемого потомка непоколебимого пуританина. Одним из ее проявлений была подвижность, несвойственная старому англичанину, и оживленность, пришедшая на смену суровости, и эти обретенные новшества воздействовали на наследственные черты, словно растворяющая их кислота. Данный процесс, насколько нам известно, является следствием великой системы человеческого прогресса, который с каждым своим восходящим шагом уменьшает потребность в животной силе, истончая наши черты настолько, что со временем мы можем стать исключительно духовными сущностями, лишенными грубых плотских материй. Если так, то судье Пинчеону для подобного изменения могло бы потребоваться на пару веков больше, нежели большинству людей.
Сходство судьи Пинчеона с его предком в сферах интеллекта и морали проявлялось даже сильнее, чем можно было бы предположить, основываясь на схожести физиономии и поведения. В надгробной проповеди над старым полковником Пинчеоном священник живописал своего покойного прихожанина практически как святого, открывая тем самым портал в крыше церкви, сквозь который небесные сферы показывали полковника сидящим с арфой в руках в числе избранных музыкантов духовного мира. На его надгробии выбили предельно хвалебную эпитафию, да и история, на страницах которой он был отмечен, не отрицает постоянства и твердости его характера. То же было верно для нынешнего судьи Пинчеона: ни священник, ни законный критик, ни гравировщик могильных камней, ни историк общей или местной политики не сказали бы ничего плохого об этом добром христианине, почтенном муже, строгом судье, храбром и верном представителе своей политической партии. Однако помимо этих холодных, пустых формальностей, достойных гравировки, провозглашения и записей в интересах грядущего поколения, – которые неизменно теряют большую часть правды и свободы выражения от одной мысли о публичном их назначении, – о предке сохранились легенды, а о судье ходили эфемерные слухи крайне нелестного толка. Зачастую полезнее доверять женскому, домашнему и частному мнению о публичной персоне, поскольку нет ничего интереснее огромной разницы между парадным портретом для публики и карандашным наброском, который передается из рук в руки за спиной оригинала.
К примеру: семейные предания приписывали пуританину жажду обогащения, о судье же, при всей его показной либеральной щедрости, говорили как о предельно скаредном человеке. Предок отличался мрачным добросердечием, грубой честностью в обращении и манерах, которые большинство людей приписывали искренней теплоте его натуры, что пробивалась сквозь толстый защитный слой его крайне мужественного характера. Его потомок, в соответствии с требованиями более мягких времен, превратил свою грубую доброжелательность в широкую сердечную улыбку, которая сияла полуденным солнцем на улицах или, как яркое пламя, в гостиной его особняка. Пуританин – если верить некоторым странным историям, которые по сей день передаются рассказчиками вполголоса, – был склонен к определенным грехам, которые люди со столь сильным животным началом склонны, вне зависимости от веры и принципов, оправдывать слабостью плоти. Не будем пятнать страницы многочисленными современными скандалами того же толка, которые шепотом приписывались судье. Пуританин, будучи домашним тираном, пережил трех жен, и с неизменной жестокостью и твердостью своего характера, проявляемого в браке, затем искренне оплакивал их похороны. Но здесь заканчивается эта своего рода параллель. Судья женился лишь раз и потерял жену на третий или четвертый год брака. Были, однако, слухи – которые не столь уж маловероятны и нетипичны, учитывая манеры судьи Пинчеона, – о том, что леди получила смертельный удар еще во время медового месяца и с тех пор больше ни разу не улыбалась, потому что муж заставлял ее прислуживать себе, по утрам требовал подать ему кофе – в доказательство того, что он ее господин и повелитель.
Однако тема семейного сходства слишком обширна – и частое повторение черт поистине неисчерпаемо, если оценивать их накопления за минувший век или два. А потому мы добавим лишь только, что пуританин – по крайней мере, так свидетельствуют семейные разговоры у камина, которые часто сохраняют предельно точные воспоминания о человеке, – был грубым, властным, упорным; цели его были глубинны, и следовал он им без отдыха и угрызений совести, шагая по головам слабых и используя все свои связи для убеждения сильных. В какой степени судья смог унаследовать эти его черты, расскажет дальше наша история.
Едва ли хоть одна упомянутая выше параллель была очевидна Фиби, родившейся и выросшей в деревенском доме, не знавшей большинства семейных преданий, которые вились вместе с паутиной и дымом в комнатах и уголках Дома с Семью Шпилями. И все же было одно обстоятельство, само по себе несерьезное, которое привело ее в ужас. Она слышала о проклятии Мола, которое казненный колдун наложил на полковника Пинчеона и всех его потомков, – о том, что Господь напоит их кровью, – а также расхожее мнение, что эта таинственная кровь может время от времени бурлить у них в горле. Последнее утверждение – как положено человеку разумному, в особенности члену семейства Пинчеон, – Фиби отбросила как совершенно абсурдное. Но древние суеверия, угнездившиеся в сердцах людей и проникнувшиеся их дыханием, переходящие из уст в уста на протяжении нескольких поколений, обладают крайне сильным влиянием на человека. Столь долгое время смешиваясь с очевидными фактами, они и сами приобретают подобие правды, настолько привычной и незаметной, что их власть над нами становится куда сильнее, чем кажется. А потому, когда Фиби услышала некое бульканье в горле судьи Пинчеона – вполне обычное для него, хоть и не вполне добровольное, но при этом указывающее разве что на легкое раздражение бронхов, или, как намекали некоторые, на приближающуюся апоплексию, – когда девушка услышала это странное и неприятное клокотание (которого автор не слышал, а потому не берется сейчас описать), она всплеснула руками и диким взором уставилась на судью.