Алая Вуаль

Махерин Шелби

Моя улыбка превращается в гримасу.

— Жан-Люк не упоминал, что я его победила?

— О? — Он прочищает горло и продолжает чесаться, отводя темные глаза на свои ботинки, на окно, на все и вся, кроме моего лица. — Боюсь, эта часть… нет, она не всплывала.

Я сопротивляюсь желанию закатить глаза. Иногда я задаюсь вопросом, почему Бог велит нам никогда не лгать.

— Точно. — Я подношу кулак к сердцу, наклоняю шею и прохожу мимо него. — Если вы меня извините…

— Селия, подождите. — Он отмахивается от меня с обескураженным вздохом. — У меня нет к этому таланта, но, если

вам когда-нибудь понадобится ухо, не принадлежащее вашему жениху, я могу немного послушать. — Он колеблется еще одну мучительную секунду — все еще царапает, царапает, царапает, — и я молюсь, чтобы пол разверзся и поглотил меня целиком. Я вдруг перестаю обращать внимание на свои слезы. Я просто хочу уйти. Однако когда он встречает мой взгляд во второй раз, его рука опускается, и он смиренно кивает. — Когда-то я был очень похож на вас. Я не знал, где мне здесь место. Не знал, смогу ли я сюда вписаться.

Я хмуро смотрю на него, удивляясь.

— Но вы же архиепископ Бельтерры.

— Я не всегда им был. — Он ведет меня к парадному входу в Сен-Сесиль, и необъяснимая привязанность к нему расцветает в моей груди, пока он колеблется, не желая пока покидать меня. Хотя дождь прекратился, тонкий блеск влаги все еще покрывает ступени, листья и булыжную мостовую. — Нельзя жить ради одного мгновения, Селия.

— Что вы имеете в виду?

— Когда вы сделали укол Моргане ле Блан — самой сильной и жестокой ведьме, которую когда-либо знало это королевство, — вы совершили великий поступок для Бельтерры. Достойный восхищения поступок. Но вы не просто великая и достойная восхищения. Вы больше, чем тот момент. Не позволяйте ему определять вас и не позволяйте ему диктовать ваше будущее.

Я хмурюсь, и инстинктивно просовываю руку под плащ, чтобы погладить изумрудную ленту на запястье. Ее концы начали обрываться.

— Боюсь, я все еще не понимаю. Я выбрала свое будущее, Ваше Преосвященство. Я — Шассер.

— Хм… — Он плотнее обтягивает свою исхудалую фигуру и недовольно смотрит на небо. У него болят колени, когда идет дождь. — И это то, чего вы действительно хотите? Быть Шассером?

— Конечно, это так. Я хочу служить, защищать, помогать делать королевство лучше. Я дала обет…

— Не всякий выбор вечен.

— Что вы хотите сказать? — Я делаю недоверчивый шаг в сторону от него. — Вы хотите сказать, что мне не следует быть здесь? Что я не подхожу?

Он хмыкает и поворачивается обратно к дверям, снова резко став недовольным.

— Я говорю, что вы подходите, если хотите подходить, но если вы не хотите подходить, не позволяйте нам украсть ваше будущее. — Он оглядывается через плечо и, прихрамывая, возвращается в фойе, чтобы укрыться от холода. — Вы не дурочка. Ваше счастье так же важно, как и счастье Жан-Люка.

Я резко выдыхаю.

— И еще… — он беспечно машет шишковатой рукой, — если вы собираетесь на кладбище, загляните сначала к продавцу цветов. Элен собрала свежие букеты для могил павших. Возьмите один и для Филиппы.

Темно-пунцовые

розы сыплются из моей тележки, когда я подъезжаю к кладбищу за Сен-Сесилем. Огромные кованые ворота опоясывают территорию, их черные шпили пронзают тяжелые облака. Сегодня днем ворота широко распахиваются, но эффект от этого далеко не радушный. Нет, это похоже на то, как если бы я вошел в зубы.

Знакомый холодок пробирает меня по позвоночнику, когда я веду лошадь по мощеной дорожке.

Когда в прошлом году адское пламя Козетты Монвуазен уничтожило старое кладбище и катакомбы привилегированных и богатых людей под ним, у аристократии не было другого выбора, кроме как установить здесь новые надгробия для своих близких. В том числе и Филиппе. Несмотря на горячие протесты моего отца — представьте себе, его дочь вынуждена вечно лежать рядом с крестьянами, — могила наших предков сгорела вместе со всеми остальными.

— На самом деле ее здесь нет, — напомнила я матери, которая проплакала несколько дней. — Ее душа ушла.

И теперь ее тело тоже.

И все же эта новая земля — хоть и освященная самим Флорином Кардиналом Клеманом — кажется злой.

Она чувствует… голод.

— Ш-ш-ш. — Я наклоняюсь вперед, чтобы успокоить свою лошадь, Кэбота, который фыркает и взволнованно вскидывает свою огромную голову. Он ненавидит приезжать сюда. А я ненавижу приводить его. Если бы не Филиппа, я бы никогда больше не ступила на землю среди мертвых. — Мы почти пришли.

На задворках кладбища из земли, словно пальцы, поднимаются жуткие ряды надгробий. Они цепляются за копыта моей лошади, за колеса моей тележки, когда я спрыгиваю с седла и иду рядом с Кэботом, кладя на каждое из них букет роз. По одной могиле и по одному букету на каждого, кто пал в битве при Цезарине. По приказу Отца Ашиля мы каждую неделю приносим свежие цветы. Он говорит, что это для того, чтобы почтить их память, но я не могу отделаться от ощущения, что на самом деле мы хотим их умиротворить.

Конечно, это глупое представление. Как и Филиппа, этих людей здесь больше нет, и все же…

По позвоночнику снова пробегает холодок.

Как будто за мной наблюдают.

— Mariee…

Это слово, произнесенное так тихо, что мне показалось, будто оно прозвучало, уносится ветром, и я замираю на месте, дико мотая головой от тошнотворного чувства дежавю. Пожалуйста, Боже, нет. Только не снова.

Я уже слышала это слово.

Вздрогнув, я ускоряю шаг и не обращаю внимания на внезапное давление в висках. Потому что мне это привиделось — конечно, привиделось, — и именно поэтому я избегаю кладбищ. Эти голоса в моей голове не настоящие. Они никогда не были настоящими, и мой разум снова играет со мной, как в гробу Филиппы. Тогда голоса тоже были ненастоящими.

Они и сейчас не настоящие.

Я повторяю слова, пока почти не верю в них, и пересчитываю каждый букет, пока почти не забываю.