Алая Вуаль
Шрифт:
Опять это слово — шрамы. А разве Одесса сказала, что я пахну как Алая Дама? Как я могла…
Осознание проносится низко и стремительно в моем животе — до тошноты, — когда все части встают на свои места, но я стараюсь сохранять бесстрастное выражение лица, прекрасно понимая, что они пристально смотрят на меня. Я прекрасно понимаю, что на мне все еще плащ Коко.
Я не единственный спутник Госпожи Ведьм с черными волосами.
На крыльях этого осознания приходит другое, не менее леденящее: У другой были целые созвездия — она вырезала
Они не получат Коко.
Нет, если я могу помочь.
— Неужели? — Несмотря на все мои усилия, его хватка сжимается на моем подбородке, и он наклоняет мое лицо вперед-назад в поисках шрамов, его взгляд касается моих глаз, моих скул, моих губ, моего горла. В последний момент его челюсть застывает. — Как тебя зовут? — наконец спрашивает он, и его голос становится мягче. Зловещий. Я знаю, что лучше не обращать на него внимания. Мои инстинкты снова и снова трепещут, предупреждая меня оставаться неподвижной, предупреждая, что этот мужчина — нечто большее, чем кажется.
Когда я тяжело сглатываю и замираю, обдумывая свой ответ, его глаза отслеживают движение.
— Почему вы хотите знать? — наконец спрашиваю я.
— Это не ответ, питомец.
— Это тоже не ответ.
Скривив губы в досаде, он отпускает мой подбородок, но все облегчение исчезает, когда вместо этого он приседает передо мной, его глаза оказываются прямо на одной линии с моими. Я изо всех сил стараюсь не обращать внимания на то, как его предплечья упираются в колени, как сцепляются его пальцы, когда он рассматривает меня. Обманчиво непринужденно. У него большие руки, и я не понаслышке знаю, насколько они сильные. Он может пережать мне горло за секунду. Словно прочитав мои мысли, он пробормотал:
— Будет гораздо приятнее, если ты будешь хорошо играть.
Я повторяю его слова.
— А если я откажусь?
— В отличие от тебя, у меня есть средства, чтобы заставить тебя согласиться. — Он мрачно усмехается. — Однако, опять же, они не будут приятными и не будут вежливыми. — Когда я ничего не говорю, закрывая челюсть, его глаза сужаются. Его колено задевает мою голень, и даже от этого легкого прикосновения у меня по позвоночнику бегут мурашки, поднимая волосы на шее. В этой позе, почти на коленях у моих ног, он должен выглядеть покорным, возможно, благоговейным, но он не может быть более властным. Он наклоняется ближе. — Мне рассказать тебе, что именно я намерен с тобой сделать?
— Я же говорила, что он может быть нудным. — Подойдя к свече, Одесса берет со столика под ней свиток. Развернув его без интереса, она отбрасывает его в сторону и выбирает другой. Обращаясь к кузену, она говорит: — Поторопись, Михаль. Я хочу поскорее покинуть это мерзкое место.
— Ты сказала, что жаждешь свежего воздуха, кузина.
— Воздух в Цезарине далеко не свежий, и не думай, что я не услышала осуждения в твоем голосе. Воздушные ванны приносят огромную пользу здоровью. — Она взмахивает рукой и перебирает
— Хватит, Одесса.
К моему удивлению, она подчиняется без протеста, не закатывая глаз и не бормоча оскорблений под нос, и это немедленное повиновение выглядит более зловещим, чем любая угроза, которую мог бы произнести мужчина. Лу рассмеялась бы ему в лицо. Жан-Люк напал бы через секунду.
Подозреваю, что оба они были бы уже мертвы.
Мужчина — Михаль — делает размеренный, контролируемый вдох, прежде чем вернуть свое внимание ко мне, но даже я вижу, что его терпение иссякает. Он вскидывает бровь, его глаза становятся еще темнее, чем прежде. Ровные, пугающе черные. — Ну что? Каким я тебе придусь, питомец? Приятный или неприятный? — Я решительно смотрю на него, пока он не кивает с мрачным удовлетворением. — Очень хорошо.
— Козетта. — Я произношу это имя сквозь стиснутые зубы, не желая разрывать зрительный контакт. Хороший лжец никогда не отворачивается, не колеблется и не опускает руки, но я никогда не была хорошим лжецом. Теперь я молю Бога помочь мне стать им. — Меня зовут Козетта Монвуазен.
Его лицо еще больше мрачнеет от очевидной лжи.
— Ты Козетта Монвуазен?
— Конечно, я.
— Сними плащ.
— Я… Что?
Возможно, он видит панику в моих глазах, чувствует внезапное напряжение в моем теле, потому что он наклоняется еще ближе. Его ноги прижимаются к моим. Его губы кривятся в жесткой ухмылке.
— Снимите плащ, мадемуазель Козетта, и покажите нам свои шрамы. Как у Алой Дамы, у вас они должны быть.
Я вскакиваю на ноги — отчасти чтобы изобразить возмущение, отчасти чтобы избежать его прикосновения, — и стул за моей спиной падает на пол. Одесса поднимает взгляд от своих свитков, любопытство разгорается, а мои щеки пылают, а руки сжимаются. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — молю я, — но теперь я не могу повернуть назад. Я должна солгать так, как не лгала никогда прежде.
— Как вы смеете, мсье? Я Алая принцесса, и я не позволю, чтобы со мной разговаривали в такой непристойной и привычной манере. Вы сами сказали, что чувствуете магию, текущую в моих жилах. Очевидно, что я в меньшинстве, поэтому, пожалуйста, послушайте свою кузину и осуществите все свои планы на этот вечер. Давайте не будем затягивать неприятности. Скажи мне, чего ты хочешь, и я постараюсь исполнить ваше желание — или убейте меня здесь и сейчас. Я не боюсь смерти, — добавляю я, устремляя на него свой самый свирепый взгляд, — так что не вздумайте пугать меня пустыми угрозами.
Все еще приседая, совершенно невозмутимый, он наблюдает за моей тирадой с язвительным равнодушием.
— Лгунья.
— Прошу прощения?
— Ты лгунья, питомец. Каждое слово, произнесенное тобой с момента нашей встречи, было ложью.
— Это не…
Он щелкает языком в мягком порицании, качает головой и медленно поднимается на ноги, словно разворачивающаяся тень. Я не могу не сделать шаг.
— Как вас зовут? — спрашивает он, и что-то в его голосе — возможно, внезапная неподвижность — предупреждает, что это в последний раз.