Алчность
Шрифт:
Решающей деталью, которую никто не видит или видит каждый, но не обращает на неё внимания, была машина, которая в холодные сумерки прошедшей зимы, до того как пришла весна и стало не до сна, почти каждое утро стояла, припаркованная у самой автобусной остановки. За рулём с высокой степенью вероятности ждал мужчина, который уже полгода тайком подвозил Габи в районный город к её фирме, а иногда, если позволяло его рабочее время, привозил и обратно. Наверняка большую половину этих поездок, расстояние довольно короткое, девушка проделала с этим неизвестным, о других поездках, ночных, безумных от удовольствия, мы даже не хотим заводить речь, иначе мы заморочимся, пытаясь представить, как они там приставлялись и прикладывались. Габи, должно быть, обманывала мать и друга. Другие не обманывались на её счёт, но никогда не говорили об этом. Никто об этом не знал, будем придерживаться такой официальной версии. В одной из этих поездок — если подойти ближе, увидишь больше — у Габи, когда она, может быть, сильно достала мужчину, которого хотела лишь побаловать, в зобу дыханье спёрло. Так не годится. Хоть немножко-то надо дышать! Пришлось оказать на неё давление, потому что Габи, избалованная ласками, совсем распоясалась. Язык, гортань, сонная артерия, лёгкие привыкли выступать на публике. Если им в этом отказать из благих побуждений, чтобы оставить человека наедине с его дыханием, эти двое последних выдохнутся в своём честолюбии обеспечить работу тела. Они издеваются над остальным телом, кричат ему: без нас ты ничто и никто. Можешь попробовать, это не возбраняется, но ты рухнешь, дорогое тело, и поднять тебя можно будет лишь с трудом, или, если ты Бог воскресший, то обнаружится это, самое позднее, к тому времени, когда женщины отвалят камень и поднимут вопль. Но если ты Бог, то в нас ты не нуждаешься. Кислород отводится от мозга, и мозговые русла мелеют, условия окружающей среды в мыслительном биотопе радикально меняются. Кто думает, что богатые видами симбиозы от мысли и задуманного становятся стабильнее, тот в принципе прав, но не всегда. Максимизация числа мыслей в таком проекте, как этот, не обязательно должна быть целью стремления, если вас удивляет, что здесь, в этом местечке, вы находите так мало мыслей. Уж вам придётся поискать! Да и зачем их много. Важно какие, и важно ещё проанализировать мои мысли на предмет роли, какую они играют в моём мозгу, ибо моему мозгу всё быстро наскучивает и он давно уже хочет затеять что-нибудь новенькое. И ещё надо подумать, какие стратегии из тех, что заполнили мою мозговую камеру, должны выступить на первый план, чтобы они могли достойно заступить на моё место, а я, в свою очередь, могла прилично заступиться за живущих здесь или бывших живущих людей. Чем многообразнее телефильмы, которые я опорожняю в мою головёнку, тем больше число видов организмов, урожай которых я смогу потом снять с моего письменного стола и с банка. Я беру себе мёртвое и делаю из него жизнь. Потом я велю себе её искусно приготовить. Ну, может быть, придётся ещё и газеты дополнительно почитать. Спасибо, я с удовольствием, это всегда окупается. Здесь, например, я уже многие страницы списала оттуда, но пока ещё не увязала всё это. Я всегда удивляюсь, как доверчиво естество жизни раскрывается мне, но потом я тут же всё-таки захлопываю дверь. Это мелко нарезанная охота за фактами, вы только начните, вы больше ничего не найдёте, потому что я расчленю труп, и тогда у меня его сегодня больше не получишь, если ещё добавить высокоэффективный очиститель канализационных стоков «Пастор Панди», британский продукт. Теперь и следа не осталось, как от глазуньи из двух яиц перед этим. О боже, теперь мне на голову выпали туманные намёки одной из подруг Габи, которая день-два назад задумчиво смотрела в небо (такой хорошенькой,
Чья же это машина — слушательницы водительских курсов? Коллеги по предприятию, пожалуйста, выйдите вперёд и говорите громко и отчётливо в этот микрофон, чтобы и наши служащие слышали. Ну, говорю я вам, это был световой эффект, когда Габи входила в бюро: казалось, сна носит драгоценности из бриллиантов, казалось, она купается в солнце или напитана им. Хоть выжимай. Только матерью она ещё не была, а всем остальным уже — и принцессой карнавала, и принцессой праздника урожая, — правда, что из того? Я бы с удовольствием описала, что за блеск царил в пивной под музыку из радио, где постоянные посетители заглядывали в свои кружки, потускневшие от постоянного мытья и потому неспособные отдать назад ни одного лучика. В этом, наверное, кроется причина того, что люди за столами для постоянных клиентов обычно не имеют ни проблеска мысли о чём бы то ни было. Такая хорошенькая девушка, Габи, как будто она не из здешних. Она часто смеялась, разве что к концу уже не так. И на краю умывального стола в дамском туалете лежит продолговатая косметичка, в которой губная помада, контурный карандаш и тушь для ресниц, они делали её ещё красивее, Габи, и маленькое колечко с горным хрусталём, дружеский подарок друга, тоже вносило свой вклад; когда она тихо опускала голову, волосы красиво гладили плечи, и то немногое время, которое она получала от кого-нибудь в подарок, она праздно тратила на себя одну, как будто у всех людей есть столько же времени на себя и, соответственно, они могут взять его себе, что потом гарантированно видно по результату. Это написано на кассе в супермаркетах «Билла», где продают временную штукатурку: тени для век, питательные кремы, даже пластырь для чистки пор. Всё это должно иметь глубинный эффект, хотя большинство людей предпочитают мелководье и болтают, покупая себе бархатный обод для волос, о том, что они хотели бы посмотреть тот или иной мюзикл. Растения и животные зависят друг от друга, и какие тени для век подойдут к какому цвету лица, зависит, естественно, тоже от того и другого, и они при некотором старании могут наилучшим образом сработаться, если только им позволит природа, по возможности заручившись помощью косметики. И она это делает! Всегда. Извольте, входите и сделайте невидимыми мои неровности и прыщики! Неважно, чего они хотят, эти краски, мы пустим их на нашу кону, в соответствии с рекомендациями, и мы спустим фосфаты в наши водоёмы, хотя нам это категорически не рекомендовалось. У Габи была тайна, ну что ж, у природы тоже свои тайны. Сегодня не разгуляешься с этим типом почвы, который находится на краю водоёмов. Завтра она погуляет с другим типом. Но с кем же загуляла Габи, если не со своим официальным другом из технического лицея? Никто не знает этого. Но ведь кто-то же есть. Никто не знает, сколько есть на земле форм существования воды, но многие хотели бы знать, поскольку виндсёрфинг, катание на моторных лодках, хождение под парусом и плавание — их хобби. И об этой молодой соседке из нашей среды никто ничего не знал подробнее? Ветер ужасно обращается с водой, сто метров — и там уж поджидает смерть, поглядывает на часы и позванивает своей косой. А где в это время Габи, об этом спрашивают себя другие, которые уже начали сильно нервничать. Их не так много. Друг и мать сидят друг против друга и соревнуются в банальности, лишь бы не возникло молчания. О чём им говорить между собой, кроме как о Габи? Мать тем временем думает только о своём друге в Германии, когда она сможет туда поехать и что он скажет. Они, мать и друг Габи, соревнуются также в солетти, которые всегда наготове. Это мне очень кстати, иначе пришлось бы выдумывать что-то другое. Друг впадает в задумчивость и молчит о том, как часто у него встаёт член при виде Габи, хотя он ещё не управился с едой, а порножурнальчик опорожнён ещё только наполовину; к сожалению, её сейчас нет. Наверное, сбежала, и дом как вымер. Царит пустота, которую молодой человек не может заполнить своими незрелыми мыслями. Едва он вошёл в дом, как его охватила странная робость, он просит природу сегодня вытравить из его мыслей вожделение к подруге, но толком не знает почему. Мысли ведь вольные. Он хочет сегодня думать о ней нежно, даже с претензией на духовные запросы, но духовные запросы ограничиваются посещением кино в районном городе, и некому предъявить претензии. Будет ли она ещё когда-нибудь держать его член у самого основания, как в прошлый раз, медленно поглаживая его вверх, до конца, где крепко залотмает его? Она говорит, ей страшно, она совсем не хочет смотреть, но он терпелив и может подождать, когда она снова сделает это, и снова, как он ей показал. Главное, она ведёт себя покорно и снова впускает его в себя и даже немножко шевелит бёдрами. Мечта, скажу я вам! Если бы вы и я вместе были домом, мы бы сейчас рухнули. Габи по своей природе не очень-то взрывная, но бутылка вина способна творить чудеса. Он недавно зашёл на минутку в её комнату, друг, открыл платяной шкаф, сам не зная зачем, понюхал её одежду, побрякал одним-двумя тоненькими золотыми браслетами на комоде, прислушался: ничего. Шкаф словно заснул. Всё прибрано. Кажется, вы что-то говорили о сути отсутствия? Нет? Скажите ей, что я её ищу! Как здесь тихо. Все две тысячи плюшевых зверят довольны, как всегда, своей красотой и тем, с какой любовью их выбирала хозяйка, каждого в отдельности, должно быть, собирала годами, вот почему у них такой самодовольный вид. Комнате пора кончать с темнотой по углам, а? Ведь всё же в порядке, а? Студент-техник открывает дверцы и других шкафов. Как будто Габи могла спрятаться и просидеть в шкафу двое суток. Водное хозяйство Земли продолжает усердно полоскать чашки, а люди, разбазаривающие воду, их вечно разворовывают — видимо, у них не хватает. Не все дома. О боже, это плохо, и, кроме того, это уже было. Извините, я часто сама за собой не поспеваю, во всяком случае многие ландшафты живут водой, вспомните об озёрах Каринтии и об озёрах соляных пещер, об этой сокровищнице, где надёжно окопались богатые, которые всегда выбирают свободу и на выборах голосуют за Партию свободы Австрии. По ним можно сверять часы. Мать тянется к сигарете, сегодня это уже пятнадцатая, они благотворно действуют на неё и успокоят, если Габи и дальше не отыщется. Бронхи матери дают о себе знать, но мы их не слушаем. Воды, из которой состоит человек, так много, что и после смерти его не надо класть в воду, — ни воду к воде, ни прах к праху. Я считаю, это излишне. Обследование грунтовых вод в лёгких матери показало бы: более чем достаточно, самое позднее через десять лет здесь можно будет разводить раков и бросать в овощное рагу по-лейпцигски, но мы тогда будем уже мёртвые, и нам не доведётся его отведать. Теперь мать плачет, и ей нужен новый носовой платок, потому что этот уже не впитывает и не сохраняет. Что уж говорить о земной почве, а тем более о моём жёстком диске, который я так хорошо отформатировала, буквально сровняв с землёй! От них можно бессовестно требовать всего, в простоте нашей.
Люди идут дальше своим путём и едут своей дорогой. Не слыхали ли они о Габи? Знать не знаем ничего. Одна женщина, прямо не знаю какая досужая, вышла из своего дома и тоже не знает зачем. Разумеется, она уже слышала новости, ещё два дня назад, но она помалкивает, потому что её никто не спрашивает. Она в этих краях всё ещё чужая, посторонняя. Приезжая. Сегодня утром она снова хочет быть одной и к тому же единственной, кому поклоняются, что ей видится приятнее, чем есть на самом деле. Я ей это говорю уже годами, но толку никакого. Позади неё заносится принаряженный дом, который хотел размять себе ноги, но невзначай помял человеку коленку, который стоит теперь перед ним и сам себя обнимает за плечи так, что руки на груди перекрестились. Ладони будто подпирают плечи. Теперь придётся человеку три недели, не вставая, сторожить постель строгого режима. Вчера эта женщина ждала от мужчины ещё большей дикости, ну хотя бы не меньшей, чем получила позавчера в горах, но мужчина больше не показывался целый день и вот ещё уже целых полдня. Другая женщина? О, Иисусе, что мне делать, с кем мне теперь это делать, если не с кем? Этот мужчина думал, что она любит деликатность, скрытую рекламу, например, но в качестве образца у него была только реклама Пальмерса, я считаю, она достаточно деликатная, там все тела видны почти до основания бытия; нет основания быть завистливыми, мои дорогие дамы, радуйтесь, что вы вообще есть на свете! Неужто вы действительно хотите, чтобы каждый мог заглянуть ещё и в ваши мысли? Во время рекламы эта женщина часто наскоро готовит себе лёгкую закуску на кухне, летом она сама делает даже шоколадное мороженое! И когда она снова возвращается, ей хочется, чтобы в этом мужчине взыграла дикость. Прямо на месте! Она знает, на каком месте. Там оно чувствительное. Кому ей теперь выплакаться? У неё никого нет, и поэтому она выклянчивает у мужчины семью, чтобы она снова могла выговориться и вы… баться на чём свет стоит. Долго-то он не простоит. Но у мужчины есть ещё дома жена. Ту он должен ради этой оставить, той и так хорошо в её доме.
Его жене он нужен не так, как этой женщине. Сегодня мы прихорошимся, и завтра тоже. Ради этого женщина любит и жертвует, как она в детстве научилась у монастырских сестёр Христа ради. Или она должна этого мужчину отпустить? Если она этого не сделает, он всё равно рано или поздно от неё сбежит. Она не может его удержать. Но если она сейчас проявит силу воли и отпустит мужчину назад к его семье — у него ведь уже внучок, — то он, может, по своей воле снова вернётся к ней, самое позднее — когда все эти персоны, по отдельности, умрут, а? А если она сейчас проявит силу, чтобы открыть эту баночку жемчужных луковиц, то ей будет дарована милость, и хлеб не покажется таким пресным, как в прошлый раз, когда она приготовила для него бутерброды с разными сортами колбасы. Колбаса немного скисла, это ясно, она, наверное, расстроилась, перед тем как её подали к столу, — или это только желудок женщины расстроился? Колбаса опять зацвела. Бережёного Бог бережёт, мы её выбросим и купим новую, всё выбросим и купим всё новое. Женщине неохота идти сейчас в лавку, она боится пропустить своего возлюбленного в эти десять минут. Оставим эту колбасу на бутербродах, сверху посыплем паприкой, не очень сильно, а то его желудок будет недоволен, как грешник в преисподней, где, на мой вкус, тоже горьковато, я уже опять вся мокрая. Только бы он больше не вернулся к Габи, это было бы слишком для этой женщины. Была бы она ещё не так молода, Габи. Была бы она старше, чем эта женщина, но тогда бы это была уже не Габи, а кто-то другой. Где же она? Любовь — это не только глубокое уважение к другому, идущее изнутри, его ещё надо уметь показать. Ей надо постараться. А мужчина разве неспособен показать свои чувства? Разве не обидно, что отрезвление приходит всякий раз ещё до того, как протрезвеешь? Три бутылки абрикосового шампанского из Вахау, он его любит, оно такое приятно-сладкое. Она предпочитает шампанское отдельно, абрикосы отдельно, однако не навязывает ему свой более тонкий вкус. Курт настоящий профи. Недавно он позвонил. Это я. Сейчас же приезжай на наше место в горы. Я тоже приеду. Ты поняла? Да, конечно, мы были там позавчера, и ещё много раз за последнее лето, разве ты забыла? Горный ветер уже ревёт от ярости, что женщина не намерена придерживаться этой договорённости. Что это с ней? Чего она копается у дома и ждёт, хотя давно должна быть в другом месте? Куда ей велено прибыть? Он ведь уже на пути туда в своих кроссовках, на ревущем весеннем ветру. Чего же она тянет? Или у неё есть причины? Ведь не боится же она? Странно. Она всегда делает то, что он велит, и тело её мигом раскрывается настежь и задирает вверх все жалюзи, правда, ещё до того как оно заслышит знакомые шаги, жалюзи надо опустить. Правильно. Я уже слышу, как срывается нижнее бельё, словно голос во мне, — наверное, у меня дурное предчувствие. Дом. Дом — это его всё, его цель, его одно и единственное, догадывается она, читает у него на лбу в моменты прозрения, хоть его и нет здесь. Но потом снова сомневается в себе и в своих наблюдениях. Он одним своим появлением прогоняет эти мысли, и они удаляются, обиженные. А он принимается возиться с этим домом, изучает все детали и подробности, будто хочет довести его до оргазма. Что вы хотите, это нежный, потентный мужчина, он исполнит дому все его тайные желания. Новые ставни? Пожалуйста, вот тебе! Кухонный пол кажется тусклым и безрадостным? Сейчас. Тут же появляется шериф, который он сам и есть. Женщина рядом со своим домом кажется себе маленькой и неприглядной. Она ревниво наблюдает за мужчиной, как он исследует все уголки и закоулки. Так любовно он никогда не раздвигал её срамные губы, как эти стеклянные раздвижные двери перед книжными полками с классиками. Могу себе представить. Перед её внутренним взором мужчина лежит, прижавшись к земле, как зверь, поглядывая на неё снизу вверх, а она милостиво разрешает ему встать и поднять к ней голову. О боже, он смотрит совсем в другую сторону, глупое животное! Не почудился ли ему шум, не хлопает ли входная дверь оттого, что плохо притворена, — хочешь, я тебе завтра починю её? А вот чтоб к ногам возлюбленной — нет, этого нет. Приходится ей выпустить любимого из рук на сегодня в надежде, что завтра она снова возьмёт его в руки там, где положила. Почему она не отправляется в горы? Немного движения ей не повредит. Сегодня она необъяснимым образом не может это, хотя у неё всегда влажные мысли, когда она открывает свой мозговой сундучок, чтобы извлечь оттуда одну из них, живую, сочащуюся, извивающуюся, скользкую, и алчно сомкнуть вокруг неё свой рот. Кто должен всё это проглотить? Она! Она может на сей раз в виде исключения всё это проглотить, он ей на сей раз разрешает. А обычно нет. Но почему Габи два дня назад не вернулась домой? Женщина слышала это отовсюду из бьющих из земли источников, для которых нет больше удержу. Эти источники уже не запечатаешь. Где же она, Габи, где она? Без понятия. Последний раз он был так нежен и внимателен с женщиной, его единственной любимой, поскольку Габи не в счёт, она до трёх не может сосчитать, бедная мышка. Женщина теперь хочет, чтобы он набросился на неё, сорвал с неё одежду или задрал вверх, как бывало, и с аппетитом впился бы в её гениталии, как в толстый сандвич, как бывало; но, когда он потом это делает, это опять не по ней, потому что больно, когда он основательно исследует её осадки и испарения и затем впитывает их в себя, чтобы в природе вновь возобладал порядок. Порядок как в этом доме. Да, у нас есть несколько видов размножения: вегетативное почкованием или, пожалуйста вам, мы можем и по-другому — неполовым путём, через споры, но можно, конечно, и половым, слиянием двух зародышевых клеток, двух ядерных половинок, — к счастью, это не всякий раз ведёт к катастрофе, хотя природа всегда охоча до катастроф. И она всегда любит, женщина, когда он с ней делает нечто такое. Это её природа. Но не очень любит, когда он причиняет её телу боль, неприятный вкус, изводит дюжину бумажных носовых платков, придав им неприятный запах, или забивает её фильтр дерьмом, вместо того чтобы просто ей вставить. С ним получается как с водорослями: если они сильно разрастаются, возникает густая, вонючая масса, как на озере. Женщина не хочет брать с него пример, хотя с удовольствием была бы такой же бездонной. Хотя бы раз в неделю он должен ей это делать, даже при всей своей мужской занятости. Остальные дни недели мы свободны и можем отдохнуть. Если бы он время от времени не распяливал её своими жёсткими пальцами, ей бы чего-то недоставало. Вода! Пожалуйста, вот у нас известняк. Он всё пропускает. Для неё существует лишь он. Для неё существует лишь он. Её соски напрягаются, как будто должны тянуть небольшую тележку. Они болят, но он держался с ней в последнее время иногда скучающе и рассеянно, она должна себе признаться, и я с ней соглашусь. И почему? Исключительно из-за Габи. Как только он её увидит, его глаза загораются и он весь возбуждается. Это природный феномен, который всегда можно описать, но который редко приходится наблюдать. Больше ему нельзя встречаться с Габи. Иначе с домом выйдет облом. Женщина ведь невзыскательная, даже не такая взыскательная, как так называемые индикаторные растения, раз уж мы на природе, которые очень придирчивы — к сожалению, часто к нам. При том что ценность этого вида растений как индикатора тем выше, чем специфичнее их требования. Этим можно воспользоваться, чтобы исследовать качество дна или найти воду. Нет, лучше пусть это сделают его руки, какое мне дело до этих индикаторных растений, ведь они только и могут показать, что я уже больше не молода и не так нравлюсь ему, как бы мне хотелось, думает женщина. Претензии она может предъявлять только потому, что у неё есть дом, а не потому, что она сама всё ещё тут. Без её дома она бы ничего не стоила в качестве показателя. Она была бы как часы без стрелки, она бы никогда не смогла показать воду, по ней никогда нельзя было бы судить о степени влажности, да этим бы никто и не интересовался. Да-да, природа, она требует своих прав, но получает их только после того, как ангажированные люди поработают на неё как минимум лет пятьдесят. Влага, что сейчас сочится из женщины,
Коллеги жандарма начали целенаправленно ходить по домам и задавать вопросы. Кто видел Габриэлу Флюх последним? Это не так просто установить. Даже поздно вечером, даже ночью маленький отдельный домик, в котором она жила, ярко освещен. Каждое окно светится так, будто всех приглашает к себе, и тогда Габи наверняка окажется среди пришедших, которые долго звонят в дверь, входят, не вытерев как следует обувь, и показывают нам журнальчики, на которые мы должны подписаться, или благочестивые мысли во Христе, которыми мы должны проникнуться. Нет, её среди них нет, Габи. Уже всё обыскали, обрыскали. Друг её между тем уже ушёл домой, ему ещё нужно готовиться к экзамену. Мать ему сразу же позвонит, если что. У него дома родители сделают то же самое, если что. Отдельный домик семьи Флюх стоит в маленькой группе таких же, построенных по одному проекту. Люди знают друг друга, но, может, не хотят знать так уж близко. Поскольку дома одинаковые, люди тоже хотят быть как все. Любой как любой другой, и никто не говорит ничего ни о другом, ни другому. Это посёлок рабочих, недорого построенный в шестидесятые годы, но в домах есть всё, даже вода, а обои мы можем подобрать какие хотим. Это как в жизни, в которой есть свои склонности, но если они однажды сменят наклон в другую сторону, мы ничего не сможем сделать против. Они нас подавят, никто не заплачет, результат вполне нормальный, ведь дом-то наш останется. В этом посёлке люди держатся вместе, даже не особенно хорошо зная друг друга, да это и не нужно. Все опросы остаются бесплодными. Они пока не особенно настойчивы, потому что ещё надеются на сегодняшний день, что Габи снова вернётся домой, болтая и посмеиваясь, она ведь никому ничего не сделала, кто же ей чего сделает. Никто ей ничего не сделает. Тут царит прочный и нерушимый мир. Никто на него не посягнёт, он разотрёт в порошок и самую затяжную войну. Окамененное нечувствие завладевает людьми, когда царит мир, войне не остаётся никакого шанса. Никогда больше! Мир должен немедленно всё охватить и всё взять в свои руки, и его господство должно быть вечным и бесконечным, он слывёт очень опытным, он справится с этим без сучка без задоринки, — любой мир, отдающий приказы, всегда строг с нами, строже, чем война. Так и должно быть, и мы готовно покоримся сильнейшему, миру, его власть обеспечена, его имени слава в веках, с короткими перерывами. Нет, не в вечности, там покоятся мёртвые, и над ними мир уже не властен, ведь они уже в мире. Сами по себе.
Не спрашивай ничего у лица человека, оно тебе ничего не скажет, оно скривится или притворится. Жандарм имеет пристрастие к темноте ночи. Место преступления всё время влечёт его, и другие места, которые знают лишь немногие, кто здесь родился, влекут его тоже. Кому помешает жандарм на своём пути? Лишь светлому бегу времени — или это бег кого-то другого, кто поспешает впереди него, во тьму, торопливым галопом, будто желая поднять жандарма на смех? Природа — ложе для жертв убийства, если им приходится валяться под открытым небом. Но для убийцы тоже ложе, которым он может воспользоваться, на всём готовом, и он расстилает его для мокрых дел в укромном месте, чтобы никто не подсмотрел, но всегда надо брать в расчёт случайности. Машина пропахивает ночь, в домах ещё горит свет, они проплывают мимо, словно корабли, хотя едет-то ясандарм. Вскоре лес слева и справа смыкается над ним, как гигантские сложенные домиком ладони над отчаянной головушкой. Деревня ускользает от Курта Яниша, а вместе с ней выскальзывает жизнь. Она часто отравлена актами мести соседей, но всё же это жизнь. Но и дома, в которых она разыгрывается, должны по праву все принадлежать ему, который сам замещает собою право; вот, пожалуйста вам, у него положенное табельное оружие, его ствол такой же тёмный, как ночь, не никелированный, не светлый, как этот день, который, словно близкий родственник покойной, с поникшей головой остался позади. Так, теперь окончательно правит она, ночь, за это мы будем свидетельствовать ещё самое меньшее восемь часов, мука, веселье и страсть скрылись в лесу, снег завис, как туман над горами, такой прозрачный, что в темноте его не видно. Женщина сегодня не явилась в горы на свидание, такого ещё не было ни разу. Плохой знак. Зато она постоянно звонит ему домой и кладёт трубку, если отвечает его супруга. Это уже становится подозрительным, но она ни о чём не думает, потому что ей было сказано: лучше приберись и смотри ничего не пропусти, под кроватями тоже. Этот пистолет, глок, его шестнадцать пуль смиренно лежат в магазине в ожидании своего великого мига (он однажды грядёт и не повторится!), окружённые лишь небольшим количеством металла и большим — полимерного пластика, рукоять у него лёгкая, но схватиться за неё человеку не так легко — по крайней мере, мы надеемся на это. Оружие сейчас так же расслабленно, как и его владелец, но внутри оно с трепетом устремлено навстречу событию, которое придаст ему значение. Ночь, блаженная ночь, сделай так, чтобы мне стало, наконец, страшно! Да уж сделаю, сделаю. В свете фар — ещё по-зимнему слепой склон, сухой кустарник, на сцену выступает ручей, пока совсем мелкий, но к лету раздуется, с тихим шорохом, который в машине не слышен. Здесь объезд, на самом краю поленница дров, куча по большой нужде, глаз, который положила сюда команда дровосеков, выколотый фарами из ландшафта, снова исчезает. Слева вверх карабкается склон, покрытый сушняком и прошлогодней сухой травой, этот груз он станет постепенно сбрасывать, поскольку чем выше, тем тяжелее тащить его на себе, пока не избавится от него совсем; пустой, ледяной, скалистый склон, на котором могут удержаться только серны, один, свободный и холостой, взберётся, наконец, наверх; там торчат лишь одиночные густы, редкие берёзы опоздали с первыми листочками, на равнине они уже распустились вовсю. Может, выше есть ещё остатки снега, пока не останется один лишь снег, здесь ещё бывают ночные заморозки, лакомый десерт, оставшийся ко дню.
Дорога доставляет нам неоценимое удовольствие голубой, нет, серой ленты, которую может перерезать только непогода. Жандарм на пути к месту, где он уже не раз прибирал ложе жертвы убийства, но его тянет туда снова и снова, сразу за деревней есть пятно, почва, обманутая и покинутая растительностью, пустошь, но сегодня жандарм едет дальше. Странным образом он не может вспомнить, все ли улики он устранил. Подобрал ли он бумажный носовой платок или нет. И если да, то не осталось ли там ещё одного. Он хотел бы ещё посмотреть, не осталось ли на другом месте, подальше, ще он тоже был с Габи, что-нибудь валяться, что ещё нужно привести в порядок. Он устранил каждую ниточку, каждый клочок, но вдруг осталась пара скомканных бумажных салфеток от прежних сношений, чуть дальше, которые он тоже хочет устранить, для верности, у него с собой сильный фонарик, чуть ли не прожектор, у жандарма. Его луч играючи прыгает за каждой ворсинкой, пока не догонит и не схватит. В такое время, в такой холод никто не заметит сильный, жёсткий конус его света, тем более там, внизу, у самой реки. Одно неверное движение — и вода схватит тебя и засунет в свой мешок. Так похолодало, будто снова вернулась зима. Вот согбенная спина пилорамы, её широкие контуры, тут же и мост (безрадостно отлитый из бетона, но подходящий для тяжёлого транспорта), по которому можно под — и отъезжать, пилы молчат, губы тоже, зато шепчет ручей, которого не слышно в остальное время из-за визга и скрежета металлического полотна, грызущего дерево и плюющегося им. Я говорю: долой ручей! Да здравствует: РЕКА. С ручья довольно. Спасибо за ваше бесплатное выступление, но вы мне великоваты, чтобы описать вас, хотя мне бы за это заплатили, если бы я потребовала. Я сейчас упражняюсь в малом, хоть и не в скромности, как другие коллега, например один лично знакомый мне господин К.
– нет, не тот, про кого вы подумали. Ещё раз, бог мой, каким грубым язьжом приходится порой изъясняться, чтобы тебя поняли даже растения с животными: заглушить мотор, слушать, как она шумит, другими словами, минуточку, скажем так: слушать, как она лопочет сама с собой, река. Итак, ручей скоропостижно скончался, и вот появляется она, бурная река, которая притащилась из-за поворота, чуть не промахнулась мимо нас и требует свою долю любования. И вот они бегут рядом, река и её прибрежная дорога, которую к ней прислонили, чтобы она выглядела более-менее прилично, но дорога упрямо останавливается, упираясь против желания реки утянуть её вниз, поиграть с ней, и только жители вершин бегут от неё прочь. Спасают свою шкуру.
Тёмные заросли ольшаника справа, внизу у реки, где они всегда и бывают, в этом я мало чего могу изменить. Но вот появляется настоящий раритет — аппетитный кусочек дороги, ночью почти пустой, и навстречу машина с багажником на крыше: как спокойно, должно быть, в этом гробу с нахлобученной шапкой, и этот гробоподобный ящик содержит спорт, игру и удовольствие в таком тесном пространстве, что людям там уже почти не остаётся места; как им, должно быть, забавно, что всегда есть место для их инструментов, но для них самих — никогда. Багажник на крыше — это так удобно, я считаю, в случае дорожной катастрофы можно похоронить себя прямо в машине. Машина проносится мимо, кратковременно попадая в полосу снежной крупы презрения, исходящего от жандарма, который вообще презирает всё, что не принадлежит ему. Чего зря волноваться. Так, он умчался, скоростной автомобиль, как подстёгнутый градом пудель, но на самом деле остался хозяином положения, это был «мерседес» S-класса.
Дорога реагирует сухо. Взгляд устремлён вперёд, не отвлекаться, сейчас будет развилка, которую мы ищем. Злодеяние произошло не здесь, но здесь могли, как мы уже намекали, остаться бумажные носовые платки от предыдущих сношений. Если кому-нибудь придёт в голову исследовать и их, то появится след, хоть и засохший и застывший. Но мы же не знаем точно, на что теперь способна судебная медицина. Уже вчера и позавчера Курт Яниш объехал все места, оба, где он бывал с известной молодой женщиной, которая пропала; лунатики, ночные странники, оба, всегда были как во сне, проделывая это, иногда, правда, перекликаясь телами: ты не можешь, нет, или можешь? Ты можешь! Вдруг мы по ошибке пропустили какое-то место этого тела? Тогда в следующий раз примемся за него, пока предыдущее заживает. Пока тело могло, ему ничто не возбранялось, до самого дома, где им неизбежно интересовался кто-нибудь другой. И те, кто там уже есть, которые никогда не выходят гулять, потому что они всегда терпеливо ждут тебя, за эту услугу хотят тебя сейчас же снова высосать, хот; ты приходишь туда уже опустошённой и сегодня никак не пригодна для ещё одного использования, разве что машину помыть, где тебе ничего не нужно делать, кроме как просто быть. Машина большего не требует. А воду поставит природа. Проехали. Ни звука в современной машине, которая скорее скользит, чем едет. Сейчас только бы не ошибиться в скорости, не попасться на глаза коллеге (очень маловероятно!), пока не добрался до берега и потом на определённом месте не спустился по обрыву вниз — идея, которая могла прийти в голову только местному. Другие, не знающие местность, подумали бы: карабкаться вниз по обрыву только ради того, чтобы немного потрахаться, и сломать себе шею или утонуть? — нет уж. Шею мы гораздо дешевле сломаем себе и на дороге, и без дополнительной спортивной нагрузки. Да, там, километра через четыре, есть спуск к реке, скрытый в зарослях, он покажет дорогу к потухшей улыбке, к кружащему крику, как будто слетелись птицы и больше не находят отсюда выхода.
Так не бывает, вы видите, что я вижу? Там, впереди, на дороге, большая тёмная масса, поспешная куча, которая быстро надвигается, но почему-то без фар и без задних огней, как же так? И нет у кучи ничего, похожего на крылья, чтобы можно было подняться в воздух, но, как ни странно, именно это она и делает, и долю секунды спустя следует мягкий удар тела, которое всё ещё мешковато болтается, которое ещё недавно, в лесу, никто бы не ударит и которое теперь словно невидимым лассо сдёрнуто с дороги вверх через лобовое стекло этой современной японской машины, чтобы тут же снова исчезнуть. На мгновение ночь ещё сильнее потемнела от целого мешка мускулов, который быстро и вместе с тем тяжеловесно (как будто рабочие с канатами, с кряхтением и стоном, упершись ногами в кузов, — раз-два — взяли! — подняли рывком свой груз) скользнул по капоту и через лобовое стекло вверх, как на плуг снегоочистителя, и снова исчез, едва появившись, причём вся эта тяжёлая масса была явно подброшена вверх поддевшей его снизу машиной, и, словно неопознанный летающий объект (всё-таки жандарм опознал, что произошло, в ту же секунду, как это произошло), поднялась над машиной и снова приземлилась на дорогу позади неё. Сотую долю секунды огромный, почти безвольный мешок из шерсти, костей и рогов ещё висел, как чужая чёрная луна, тихо и неподвижно, над транспортным средством, потом устремился ещё немного к небу, по траектории параболы, зенит которой (дельта t), поскольку объект, с учётом скорости автомобиля Курта Яниша, приземлится на проезжую часть в пятнадцати метрах позади японской машины, находится как раз посередине этого отрезка. Пока мешок с костями летит, он несколько раз без всякого изящества поворачивается вокруг своей поперечной оси, тяжеловесная комета, чья рогатая голова, с трудом несущая свой вес, почти величественно указывает в быстро меняющемся направлении, в зависимости от фазы полёта, а потом тело приземляется на дорогу и хотя бы на какое-то время полностью затихает. Машина Курта Яниша, совершенно неожиданно потеряв импульс (Р), который необходим, чтобы массу огромного оленя (ш), взрослого десятилетка, за отстрел которого охотнику наверху пришлось бы выложить кучу денег, если бы олень не выложился на дорогу сам, в пределах времени (t) поднять от уровня земли до высшей точки своей траектории (s), которая находилась позади машины, равно как и ускорить оленя в направлении движения автомобиля. И то и другое вместе привело к резкому замедлению машины жандарма на несколько километров в час. Машина ударила оленя выше малой берцовой кости, или как там это называется у этого и подобных ему животных, то есть бампером подсекла одну из бегущих задних ног, задняя часть тела животного из-за потери контакта с землёй просела, в аккурат на радиатор, и началось — полёт назад, через машину. Курт Яниш к соответствующему моменту времени ехал уже не очень быстро, он приближался к повороту в сторону реки и уже присматривал, где бы в кустах укромно припарковаться.