Алчность
Шрифт:
Вот идут женщина средних лет, которая родила когда-то Габи, подростка, полного радости, она в точности такая, как и все другие, юная девушка, которая лучше хочет быть с кем-то, всё равно с кем, чем одна, и молодой парень, который в настоящее время ещё ходит в техническую среднюю школу, они идут от столба к столбу (когда они станут трухлявыми, их повалят и посадят новые, и тогда новые мужчины, которым деревня ещё будет нужна, станут лазить по ним, как белочки, и среди них господин Яниш-мл., он уже тоже отец школьника, хоть и молод. Ещё одна, последняя струя молока, выдоенная из весёлого вечера в танцевальном ресторане, а после перерыв в передаче, потом конец передачи, и всё) и оба прикалывают там вместе бумажки, на которых личико Габи, чёрно-белая фотокопия оригинальной «звёздной» фотографии, так точно, для того и была облюбована, но, к сожалению, возвращена адресатом назад, и теперь каждый может любоваться ею, волей-неволей. Этих фотографий не миновать. Время к вечеру, солнце греет вовсю. Кнопки протыкают просмолённое дерево столбов, которые терпеливо сносят это с высоко поднятой головой. Наконец-то они стали важными, не только для света и для телефона (и то и другое при трагедиях неминуемо! При свете убедиться, что могло бы произойти что-то и пострашнее, и рассмотреть всё как следует, и, конечно, тут же разнести дальше. Мы же все тут как тут, когда по телевизору мужчина хотел бы помириться со своей подругой и оба плачут-плачут-плачут так громко, что для этого может не хватить тока). Мать и друг Габи с самого начала знали: здесь что-то не то. Она исчезла не просто так, Габи, не сказав нам, куда она хочет исчезнуть. Жизнь — преступная история, чего только не происходит с человеком, по большей части это мелочи, но именно на них нужен намётанный первый взгляд, со второго взгляда люди совершенно неинтересны. Ну, для меня-то нет, я живу с их различия, с ним, во всяком случае, больше всего работы. Я никого не могу объявить скучным, а если объявлю, то должна обстоятельно объяснить почему. И почему у обоих, у матери и будущего зятя, такое нехорошее чувство? С самого ранья. Они идут вдоль дороги, которой Габи обычно ехала на автобусе или на велосипеде, они даже останавливают шофёров и спрашивают. Они зайдут ещё так далеко, что пешком дотопают до районного города, где строительная фирма, обучающая Габи, разбрызгана под шатром неба по зелёной пашне, которая окружает все наши города, даже самые маленькие, да их-то в первую очередь! Только там парковка для служащих и для клиентов бесплатная, потому что земля уже ничего не стоит. Зачем тогда вообще ставить машины на парковку? Пыльная дорога, усеянная бумажками обочина для дохлых животных, я не хочу снова и снова записывать всё, что здесь происходит, но я должна. Время от времени здесь бросают какую-нибудь разбитую машину. Раненых тоже надо убирать, не бросать же их на дороге. Они оставляют здесь свою кровь, часть её, и своё скромное достояние — ну, там, полуоткрытая дамская сумочка, ключ, захватанный кошелёк, маленький талисман на брелоке, тряпичный мишка, он-то хотя бы цел. Да, когда машина едет, лучше смотреть в оба, всегда вперёд, но иногда и в зеркало заднего вида, пожалуйста, не забывайте, и следует верить своим глазам, если грузовик на скорости восемьдесят собирается тебя подрезать, сворачивая у тебя перед носом направо; это всерьёз, если он подъезжает сзади, большой, как десять буйволов, и поднимает тебя на рога ещё до того, как ты услышишь его хрип. Деревенские дороги здесь — кровавые, а ландшафт — это кровооборот. Поэтому и мы всегда бежим по кругу и не приходим никуда, потому что карту мы не поняли.
Цветы продолжают цвести и теперь. Никто не берёт их с собой на прогулку, не убив перед тем. Но любимые руки уже ждут и подставлены, не будет ли новой побрякушки в придачу. О проблемах я от неё ничего не слышал, говорит друг Габи жандармерии, которая лучше бы торила новые пути охраны дорожного движения, чем неумолимо преследовать людей на их старой, протоптанной тропе, до самого сокровенного. Надо вовремя их догнать, пока они не сбежали и не попали под машину так, что их уже не опознать. В некоторых районах теперь начали создавать общественные группы по безопасности движения, вооружённые техническими средствами — вплоть до гражданских автомобилей! Да-да, вы только послушайте, ведь с виду это как вы сами и ваше конфиденциальное судёнышко, в которое вы каждый день ровно в ни свет ни заря садитесь, чтобы оживить его искрой божией и парами бензина из инжектора, будьте осторожны: за всем этим может скрываться волчара ненасытный в «БМВ»! Совсем новые возможности открываются благодаря введению в 1991 году лазерных пистолетов для контроля скорости. Вот стоит такой и сверкает молниями, но не Бог. Этого не может быть, вы тут же заявляете протест! Какие ещё доказательства, вы и сами знаете, что превысили. Быстрому указательному пальцу вождя потребуется ненамного больше, чем этому пальцу для камеры-пистолета, чтобы произвести проникающее (и остающееся, поскольку есть фото на память) действие, а цель — всегда вы. И пистолета не надо, мы на глаз видим, что было восемьдесят. Нет-нет, так просто сегодня уже не пройдёт. Было девяносто пять. Прибор поднатужился. Мы хотим знать точно, и законность всех мер наказания, которые до сих пор были допустимы, сохраняется также с вступлением в силу закона об охранной полиции, так что возьмите себя в руки. Возмущённая глотка или возмущённая пасть быстро придушена или разорвана, без единого инструмента, кроме загадочного глаза, который угадывает место, специально выбранное Смертью для пикника вдвоём, пусть хоть на несколько секунд, но ей и этого хватит. Да, здесь молено жить, думает она, Смерть, это мясо ещё новое или почти как новое. Меня не ждали, ну так я явлюсь без предупреждения, и никто об этом не узнает. Я и снова могу прийти, если в первый раз меня не увидели. В следующий раз я, может, приду среди бела дня, мне бояться нечего. В первый раз меня не поймали, хотя сектор патрулировался двумя дежурными — для покрытия минимального присутствия. К счастью, Смерть, лично информированная, знает, где будет проезжать патруль, бразды пушистые взрывая: я никого не боюсь и всегда всё делаю правильно, говорит она, или она может и по-другому: то, что я делаю, всегда правильно, я сама себе последняя инстанция, поэтому никакого права на апелляцию нет, ни в каком суде. Я вижу, вами овладевает испуг. Вы спрашиваете себя, как так, чтоб нельзя было торговаться, ведь вы торгуетесь даже в магазине электротехники и на строительном рынке, даже с самим жандармом! — и действительно сбиваете цену и покупаете дешевле, чем думали, а думаете вы только о вашем новом садовом гриле и кинопроекторе, на котором его демонстрации никак не сказываются. Меня вы получите даже бесплатно, но зато те вещи, которые вы купили раньше, я сделаю совершенно бесценными, то есть обесценю их. Итак, лучше не покупайте ничего, купите свечку за два шиллинга пятьдесят, она будет того стоить, — кому-нибудь, но для вас! Ну, кто сослужит вам эту службу? Желаю вам побольше новых знакомств, пока вы ещё можете, авось кто-то из новых друзей сделает это для вас. Знакомьтесь на радость! На радостях люди, правда, ничего не слушают, хоть в ухо им кричи, а всё от удовольствия. Кстати, это отжившая манера речи, этот пассаж вообще надо вычеркнуть, я нахожу, но тогда всё слишком сократится. Крики страсти, этот рёв, с которым гениталии, наши подданные, вытягиваются, как резиновые лягушки, которых дополнительно поддули, они уже почти как их обладатели, ну да, мы ведь, как-никак, ещё хозяева своим телам, да? Итак, эти крики должны быть подогнаны к современному словоупотреблению, верно? Так вы можете, например, спокойно отказаться от штампов и пустых фраз, которыми заговаривает с вами жандарм. И когда после этого он втискивает вам между ног свой член, выдранный из окружающих его брюк, лопатой руки откидывая мешающее ему бедро в сторону, и прёт вас в кусты, лучше всего сразу, пока вы ещё не допёрли, в чём дело, долбанув вас по затылку, чтобы вы поневоле опустили голову и заткнули хайло, поскольку вы пока не очень хорошо знаете немецкий, наш государственный язык, жандарм же мысленно уже далеко отсюда, он с теми, кто твёрдо стоит на ногах, как здание, а не валяется, как вы, и после этого считайте, что вы с ним познакомились и можете запросто говорить ему «ты» и «Курт» — кстати, где он? И где мы? Может, знакомство ещё не состоялось и ждёт вас впереди. Тогда вам не повезло. Тогда вам лучше сразу пройти с ним в камеру, не выбирая, чего бы я на вашем месте не делала.
Дикая, неукротимая вода, ты падаешь с высоко поднятой головкой, хоть тебя уже и обуздали! Здесь, где ты сейчас бурлитттъ, тебя ещё ни разу не хлорировали для жильцов, которые становятся в городе под душ и ещё хотят тебя пить (хотя предпочитают что-нибудь покрепче). Со склонов Высоких Альп, где мы как раз находимся, ты срываешься вниз, чтобы уйти отнас и сделать что — нибудь более полезное, а может, предпринять что-то весёлое, сперва одно, потом другое, делу время, потехе час, прохладная и чистая, с доставкой на дом. Нижнеавстрийские-штирийские известняковые Альпы по мне так пусть пропадают без тебя, что им с тобой делать, или нет, это не совсем так, это было, хоть и не здесь, но совсем неподалёку: целое озеро вместе с соседними деревьями исчезло в известняковых горах! Раз — и нету, как корова языком слизала, будто ему было мало себя самого, озеру, будто оно захотело принадлежать кому-то другому, горе, большое озеро, да, оно совершило шаг вперёд, хоть и в обратную сторону, внутрь, прочь от глазеющих зевак. И зевающие вокруг деревья оно тоже прихватило с собой, чтобы не лишиться ничего привычного в своей подземной горной темнице. А зрителей бросило здесь. Ах, милая вода, тебя сгонят с крутых лесных дорог, со склонов и лугов, вначале ты восхитительна — прозрачная, сверкающая, — потом ты станешь грязью, станешь отстоем, а мы, как и ты, впадём в бездонные известняковые дыры, но только в маленькие. Карстовых полостей, способных заглотить целое озеро, здесь нет. Для этого вам нужно дальше на юг. Вода: ты грядёшь, да, и тоже с доставкой на дом, со всеми потрохами в местные дома, чтобы посмотреть, что ты потеряла, решив остаться дикой. Но тут они перечеркнули твои решения и расчёты (и ещё один минерал у вас, так? Да. Я его заказывала, но так и не получила), уловив тебя и послав по трубам, без всякого послания, кроме самой чистоты, ради которой тебя поймали и удерживают в неволе. Какое счастье было поначалу застигнуть тебя среди Альп, ведь ты всегда утекаешь. Но скоро ты стала простым фактом, который можно использовать, хотя всё ещё нельзя постичь; итак, ты была схвачена на лету, чтобы в тебя, хоть и очень разбавленную, как все истины, всё же можно было верить.
Здесь, у подножия снежных Альп — а скоро он взберётся на гору ещё выше, по спирали, — мужчина в ярком спортивном костюме; он бежит так, будто скользит невесомо, как тень на камнях, в стороне от постороннего взгляда. Если вы меня спросите: такого не так-то легко обогнать, и после семи километров он всё ещё лёгок на подъёме. Это опять же типично: обеспокоенный, который еле удерживает под кожей свою задушенную тайную тревогу, зато его одежда сидит на нём как влитая, как вторая кожа. Мне нравится его энергичная воля. Но разве он не один из тех, кто вечно хочет зла и вечно совершает благо? Дух отрицания, который вечно говорит «нет», за исключением тех случаев, когда он говорит «да». Прелестно. Его постоянное недовольство мне тоже нравится. Так я составляю его по частям и могу судить о результате. Каждому своё. Что удовлетворило бы его, опять же нравится мне меньше. Так я сужу, а судья я беспощадный. Он давно хочет получить хоть что — нибудь в подарок, хотя бы целый дом, и я его понимаю. Остаётся только надеяться, что женщина, предназначенная им в порабощение, кем бы она ни была, подыграет ему, когда до этого дойдёт дело. Он приобрёл важное для его будущего знакомство, и теперь он его не упустит. Это будет нечто: подчинённый подавляет покорного. Успеха им обоим не добиться. Этот мужчина пошёл бы наперекор даже воде, если бы смог её найти, но вода окончательно заперта внутри, она сама по себе — очень пространное место, и оно растекается, тогда как мужчина, наоборот, ищет свои пределы. Никто их ему не укажет. Момент, теперь я вижу пределы, они стальные, с виду как перила, и притом передвижные. Он не сам их выставил, жандарм, это сделали его коллеги в столице, перед парламентом, чтобы отгородить проход, отделив народных представителей от народа, подчёркивая этой чертой: ты не наш, но не беспокойся, мы всё равно тебя хорошо представляем. Жандармский начальник встречает опаздывающих на службу наёмных солдат горькими словами, что сверхурочные больше не будут оплачиваться, потому что у страны нет на это денег, и господин Яниш принимает это известие Иова с виду покорно. Туда и дорога. Это мне тоже нравится. Что он может это принять. Мужчина должен быть решительно обузданным, ко свои желания не укротит никто. Ему нужна поддержка, ибо он не находит их, свои собственные границы, и не спеша плутует и блудит, нет, блуждает и плутает по своему бытию. Так, воду ему тоже больше не найти, мы свели её в могилу. Земля — пара губ, которые сомкнулись над ней. Мужчина в своём сдержанном гневе не переместился бы туда. Ведь там уже вода, для него не осталось места. Земля заглатывает даже дома — вспомните об исчезнувшей шахте Лассинг и о последствиях! Дом, почти целиком ушедший в землю, вы ещё сможете частично осмотреть эту достопримечательность (часть, которая торчит из могилы), если соседи вас пустят; ещё видны обычные для этих мест ящики для цветов вместе с их яркими обитателями, которые между тем печально повесили головы. Вы можете ещё увидеть верхушки мебели, дорогие гости, игрушки, безделушки, накопившиеся со временем, но никто не находит времени полить цветы. Для этого пришлось бы прыгнуть на десять метров в длину и уметь дышать в грязи. Соседи не желают никаких приезжих, прибывших полюбоваться катастрофой, но теперь у них самих такое место, на котором приезжие хотели бы оказаться, лишь бы только посмотреть. Сами они не нашли бы это место, им приходится смотреть по карте и расспрашивать соседей, потому что туда, где было что-то, теперь завернуло Ничто, чтобы ни свет ни заря навеки упиться. Но в более прочном доме я мог бы чувствовать себя спокойно, думает мужчина, несмотря на всё, что происходит с домами и что может произойти с человеком. На пропавших не нужно смотреть с жалостью, ведь их больше не видно. Жандарм как раз планирует дополнительный чулан в подвале, под лестницей. Если он отсюда что-то уберёт, а там что-то пристроит — неотёсанную, грубую подвальную каморку, например, — тогда ничего, даже если это будет пустое помещение, Ничто, которое тоже требует стен, без которых не было бы никакого Ничто, без которых не было бы и целого дома, который сам есть лишь полое пространство, состоящее из себя самого, похожее на поляну в лесу, которое возникает, лишь обретя границы, которые мы составим из дерева или камня и только после этого уютно расположимся внутри. Не так ли и этот мужчина в своём внушающем уважение одиночестве: свои границы давно потерял и хочет с кем-то познакомиться, кто их ему снова покажет? Но на сей раз они должны включать в себя большую, чем до сих пор, область, пожалуйста. Мы бы рады были увидеть однажды его лицо, лицо жандарма, а не просто найти по описанию в розыске. А если бы он сам протягивал границы, не забыл бы он чего-нибудь в себе самом? Что ему нужно, чтобы он больше не держал свой светильник под спудом, а мог запустить им в красивое меблированное пространство? Если пространство не двинется с места, светильник угодит ему точно промеж глаз и потом упадёт на персидский ковёр, как раз туда, где дырка, прожжённая сигаретой. Из-за этой дырки ковёр нам так дёшево и достался. Нам же, законопослушным, незачем заходить так далеко, чтобы обрести свои границы. Они ужасны, поэтому, к счастью, они охраняются вооружёнными. Достаточно, если мы пробежим три часа, пока у нас не вывалится язьж. Но полуголому марафонцу для этого не хватит и пяти часов, потом мы с ним почитаем газету, которая не хочет, чтобы границы пересекали иностранцы, если у них не забронирован номер в отеле или приют подешевле в наших крестьянских домах, в яслях для скотины. Эти три четвертушки строки, ни буквой больше — больше мне нечего подарить, — я посвящаю бедному мужчине из Шри — Ланка, которого вчера как единственного выжившего выудили из Дуная у Хайнбурга, остальные беженцы перевернулись на своей надувной лодке, утонули и исчезли. Специально изобрели инфракрасную камеру, чтобы контролировать границы. Людей, которые ищут защиты, видно в видоискателе, даже если они окончательно пали на дно и передвигаются ползком на брюхе. На этих человеческих коврах хотя бы нет прожжённых дырок, поскольку в данном случае мы сожгли ковёр целиком ковровыми бомбардировками; мы сильны во вкрадчивых манерах, которые применяем к любому чужому, которого должны погладить, убить и изъять. Остальные получат по зубам, а потом о них искрошат зубы наши реки, чтобы у нас с ними не было лишней работы. И на ковре из человеческого мяса уже никто не поскользнётся, люди получают поддержку, все они охвачены заботой, как наши родники, собранные и сброшенные в зарешеченные сборники. А если они там поднимут волнение, то сверху им будет и крышка. Мы снова вспомнили всё, что забыли о человечности, когда смотрели на скотину, а она на нас. И мы будем знать ещё больше, если посмотрим на чужих через этот прибор ночного видения, а они не будут нас видеть, потому что у них, со своей стороны, нет таких камер. Да. Даже если они распластались на земле, чужие, мы их всё равно видим: ага, значит, они там, наши собственные, единственные границы, уж мы их обнаружим, коли их однажды проложили. Самое позднее, когда партнёр гуляет на стороне с чужими, мы ему определённо можем показать наши границы.
Жандарм, которого мы, собственно, хотели описать до того, как забились в кусты, завёл себе специальные часы для бега с пульсомером и нож за большие деньги — ах нет, это не так, это же подарки одной женщины! Чтобы он мог дегустировать одного из этих бедняг, когда стоит на часах и знает, как их готовят. Жандарм человек информированный, но информация очень скупая: раньше здесь, прямо подо мной, была вода. В этой геоинформационной системе он ориентировался, этот турист и спортсмен. Этот человек закона — разумеется, своего собственного закона. Земля, вода, лес были неотторжимы, они имели, как и он, в высшей степени сложный круг задач и не должны были путаться, что когда делать. Теперь мы, к сожалению, природу потеряли; а когда мы её искали, мы практически одновременно наводили порядок. Вода в земле, лес на земле, вода не поверх земли, а лес не внутри воды, иначе вода была бы над нами, то есть она была бы превыше нас. Такие решения в политической, экономической и хозяйственно-технической области, с чрезвычайно далеко идущими последствиями, мне придётся принимать долгое время, если я пожелаю что-то сказать о природе. Иначе это не скажешь, потому что природы ведь больше нет, с какой стати она вдруг должна вернуться? Только для того, чтобы я могла взглянуть на неё поближе? Природа часто красноречива с нами, но слова из неё не выжмешь. Придётся надавить на неё, чтобы всё вышло наружу. Природу сейчас нигде не увидишь. Пожалуйста, дайте мне ваши выкладки, и на их основании я смогу написать о природе что-то совершенно новое, если вы всерьёз ждёте этого от меня.
В детстве жандарм со своим отцом иногда ездил на велосипеде в долину, они крутили педали вдоль ручья, а вода успокаивающе бурлила, только что сбежав с вершины горы, и, набрав разбег от своего истока, с изрядной высоты скакала по камням, своё собственное произведение, поскольку вся вода выходит из самой себя, поэтому она принадлежит самой себе и никому другому, и если мы имеем её, то лишь украденную и злоупотреблённую, что? Или нет? И сын прогуливался с отцом, я лично ещё помню это. Отец был приветливый, иногда даже добрый и покровительственный, как хижина в Альпах, совсем не то что метеобудка, про которую никогда не знаешь, что там к чему, — то девушка сверху, то опять парень, и невозможно решить, какой из двух вариантов тебе больше по вкусу. Только представишь, как вышеупомянутое лицо сидит у кого-то на лице голой задницей, свесив ноги поверх ушей, как две вишенки, слева и справа, и невольно думаешь: всё же лучше мальчик. У того всего больше. Может, отец, и жандарм тоже, оставлял желать лучшего в расцветке своего существа. Коли уж мы у воды: отец видится сыну однообразным, как будто в нём ничто не может отразиться, что можно было бы узнать, как будто его внутреннее было обеднено под давлением подъёма по службе и длительного исполнения долга, этим бывший сын маленьких людей должен был хорошо себя показать. Хотя у его сына потом было всё необходимое, это делается так: однажды оставить дитя без присмотра, потом снова строжиться, что совершенно справедливо, поскольку дитя, которое приносит утешение, упало с лестницы, ведущей в подвал. Строго смотреть за ребёнком, как можно чаще околачивать и подковывать, чтобы ноги были тяжелее. Это для его же пользы, поскольку отклонения в ориентации отца можно было заметить довольно рано, а именно по индексу прав животных.
Ориентация справедлива по отношению к животным, если заявлены следующие пункты: возможность передвижения, свойства почвы, социальный контакт, климат в месте содержания (проветриваемость! освещение! Бог!) и интенсивность ухода (натаска! палка! камень! удар!). Для этого даются пункты, и их больше двадцати пяти, если ребёнок должен сдавать экзамены и родители, которые, как следует из фамилии, старше, должны их выдержать. Во время прогулки отец рассеянно кивает — ну, значит, он не будет тебя бить, хотя бы в ближайшие десять минут. Он, может, побьёт мать, это он любит ещё больше, но тебя не тронет. На сей раз нет. В следующий раз да. Поживём — увидим. Отец между тем умер, от рака. Разве не вчера это было, когда он, отец, в качестве упражнения по чтению заставлял мальчика читать в городе вывески? Мальчик смотрел, что лежит на витрине, только потом говорил название магазина. Неправильно. Разве существуют только те веши, которые на виду, а? Даже леса не такое уж безусловное благо, потому что они ведь должны нас защищать, но, отводя опасность, растирают в порошок людей, посёлки и устройства, которые не придерживаются государственных мер или распоряжений. Да они лично снизойдут до этого, леса, если однажды выйдут из себя. Кто бы мог в них такое заподозрить. Им не больно видеть, как больно от этого вам, чей дом ещё недавно стоял на этом месте! Разве он не любил сына, отец, которому сын чуть на голову не сел, после того как отец нарочно наступил ему на ногу? Мол, сын должен поднимать ноги при ходьбе! Нечего так шаркать ногами по гравию общественного сада. Куда можно позволить себе зайти только раз в месяц. Если вам так уж хочется, можете с таким же успехом разглядывать реденькие кусты в мо- ^м садике перед домом.
У отца были большие заслуги перед сыном, но он оставался словно размытым в мареве далёкой чужбины, отец, и так оно, должно быть, и было. Ребёнок должен с благодарностью взирать на фотографию отца после его пребывания здесь: мы переехали. Новый адрес: ряд 14, могила 9. После этого кому нужен ребёнок, если отец у Бога. Для сырного пирога или другой нежной выпечки было бы неслыханным событием суметь подняться по лестнице, для человека же это плёвое дело, пустяк. Я не хочу этим сказать ничего, кроме как, и почему я этого сразу не сказала: каждый ребёнок хочет восхищаться своим отцом, просто так, ни за что, но денежное вознаграждение никогда не получают ни за что. Об остальном должна была позаботиться мать, об этом не надо забывать ни мне, ни кому-либо другому. В случае, по поводу которого мы тут собрали консилиум (потому что случай сам по себе нездоровый, и я пытаюсь докопаться до корней), мать была тайной любительницей красного вина, как многие женщины в наших краях. Где вода не только совершает марш-броски, но и постоянно бросается в атаку, я это уже говорила, её не так просто догнать, для этого вино должно литься рекой. Самый дешёвый сорт. Так, этот двойной мы не только достанем хоть сейчас из кухонной скамьи, но ещё и усядемся на неё. Если нам понадобится ещё и мы сможем встать, мы тут же его получим, стоит только откинуть крышку скамьи. Мать же пока ещё в состоянии ограбить хотя бы свой домашний склад! Он оказывается просторным и достаточно содержательным, особенно когда в глазах двоится, чтобы всё вино в его бутылочно-зелёном одеянии ящеркой скользнуло к вам в руки, юркнуло в рот, всегда в один и тот же, и могло там исчезнуть. Что отличает отношения матери и сына? Близость, тепло и сердечность, понимание и другие позитивные аспекты отличали бы их, если бы можно было создать такие отношения. Тут я должна немного отступить, поскольку мне, тёмной, известны литттъ отношения между матерью и дочерью, но и они далеко не обласканы солнцем. То есть румянца на моих щеках они не вызывают. В качестве приложения ко всему, но, к сожалению, слишком редкого над нами: небо неописуемой синевы, с чётко очерченными облаками, улетающими вдаль и отражёнными в раскрытых, по-стрекозиному сверкающих окнах. Кирная мать клюёт носом и тоже сму тно прорисовывается на стёклах, хотя прошло уже несколько лет; стоп, вот проходит ещё одно! Этого быть не может! Мама, да ты обмочилась, и попа у тебя перепачкалась, пока ты соблюдала постельный режим, бормочет сын себе под нос. Размышлять об этом он не намерен. Ждать ему нечего. И он уезжает: вдруг жизнь выведет меня на человека, который того стоит, на человека, не менее бесценного, как приходящие из Ничто прекрасные женщины в рекламе l'Oreal. Есть ведь женщины и не такие, как мама. Они скорее как ползучие растения, которые покрывают стену дома, хорошо ещё, если собственного, и если их сердечно попросить и как следует удобрить, то они дадут урожай, а мне останется только стоять раскрыв рот, чтобы в него падали плоды, думает жандарм.
Отец тогда снимал с матери грязное бельё, он вываливал мать из трусов, как мусор из мешка, куриные косточки выпирают во все стороны — мешок можно использовать второй раз, мусор нет. Стоп, наоборот, долой мочу, кал и всё, что, как всегда, воняет между ног. Не могли бы они найти себе другое место для привала, обе, впустив нас в серединку между ними, там как раз поместится целый человек, а нам туда очень нужно? Так это было. А потом снова оплеухи для матери с её вечным обосранством. Цветение этой женщины, кстати госпожи полковницы, казалось, уже за вечность до её фактического конца состояло из умирания, и с над-лежанием, крайне неохотным, Бог / отец, к сожалению, покончил задолго до конца. Поживите-ка вы на навозной куче, ещё и совершая при этом телодвижения! Никто в деревне не догадывался о свинском пьянстве матери жандарма. Или все это знали, потому что сами это делали, а у кого не было времени на это, за тех это приходилось делать их близким. Я ничего не знаю. но всё-таки скажу. Я и сегодня будто воочию вижу, как она тащит крошечного правнука за собой в педальную лодку, да, точно, Патрик, теперь я снова вспомнила его имя: совсем один, беспомощный перед орущей, ругающейся прабабкой, которая не держится на ногах, как и лодка. Неизвестно, к чему бы это всё привело в другом, более глубоком Эрлауфзе, которое и не почувствовало бы такую мелочь, но проглотило бы её, даже представить себе невозможно, и я не стану этого делать. Разве такого не было: старая женщина, ребёнок — и как же они быстро исчезли! Да, эта вода, это оживлённое место неподалёку от Марияцеллермутгер, где можно научиться ходить под парусом и даже нырять, хотела однажды и себе что-то позволить и заглотила целого шкипера. Окружено это всё дикими Альпами и высокогорными родниками, зато можно и съесть чего-нибудь, это я представляю себе запросто, а озеро бы мне, может, возразило, если бы оно могло. После того как жертва спрятана, красивое озеро поглядывало бы с газетного фото по — прежнему, лукаво подмигивая нам и приманивая новых чужих, которые должны стать друзьями.
Она между тем то и дело брала себя в руки, по крайней мере пыталась это сделать, мать Курта Яниша, тут я должна снова признать, что надо предаться справедливости. Это как раз то, чего Бог никогда бы не сделал; в пустынной стране, в тёмном бору, на вершине горы и в оврагах долины ведь пьют они все поголовно, почему только мужчины?
Нет, это делают и женщины, про которых даже и не подумаешь. М-да. Курт, сын, с тех пор, все эти годы, хочет свой рай построить для пущей надёжности на земле. Правда, вплавь можно спастись из затруднительного положения, если умеешь и если случайно окажешься как раз в воде, да, плавай, если надо, но на твёрдом жизненном пути далеко таким образом не продвинешься. И только то будет сделано хорошо, что ты сделаешь сам. Он всегда в принципе был противником алкоголя, жандарм. Но один раз погоды не сделает, и в какой-то момент этот принцип стал для него не совсем похеренным. И когда так случилось, что другая, из числа местных знакомых, пьющая коллега (так точно, она сидела в школе жизни рядом с матерью Курта Яниша, вы только посмотрите, вон там, в предпоследнем ряду! А другие ряды почти сплошь зЕшяты их подругами) в последней стадии разложения печени сдала свой домик в обмен на пожизненное содержание, а именно своему лично знакомому господину Эрнсту Янишу-я абсолютно не припомню, чтобы кто-нибудь хоть раз слышал от неё крики о помощи с тех пор, как её жених не вернулся с последней войны, а это, право, было уже давно. Итак, жандарм Курт Яниш, который подтолкнул это кривое дело в спину, после чего сын с его небольшой роднёй, в общей сложности три человека, перебрался к этой старой женщине в её стёганый конверт-домик, к женщине, которая, топая ночами по всему дому, как целое стадо животных, когда только сочтёт нужным, выступая на борьбу со злыми тварями всех видов, и по сей день выступает — так точно, она ещё жива, всё ещё жива! А вам уже приходилось испытывать сложности со всеми этими старухами? Не беспокойтесь! Если вы знаете хоть одну, вы знаете всех. Их мужья вкалывали, пока не остановилось сердце, а супруги пьянствовали, пока не остановился рассудок, потому что весь из них вытек. Про пожизненную содержанку больше ничего нельзя узнать — чтобы она не ушла в дом престарелых, а её собственный дом за это в последний момент не перешёл к чужим людям. Но твари, которых она ищет, всегда надёжно исчезают, если им как следует насолить, то есть только в том случае, если старуха рассыплет на раскалённую кухонную плиту муку, сахар, жир или ещё что-нибудь. Только рассыпанные воспоминания не надо будить, мы их всякий раз с удовольствием предаём огню, как только они восстанут и захотят что-то сварганить — древнюю страсть, например, которая давно уже неправда. Огонь всё устраняет быстро и чисто, даже то, чего вообще нет. Только наши родственники должны ещё какое-то время повременить, во всяком случае в нашей памяти, а уж потом они получат своих червей и личинок в бесконечной шахте под землёй, которые спокойно смогут обглодать их кости. Родственники в их гостеприимной земной коре, куда их вытряхнули, каким-то образом не настолько мертвы, как все почти бесследно сгоревшие, вы так не считаете? Я думаю, так захотел Христос, и тогда он основал наше государство, чтобы люди там ещё при жизни могли быть мёртвыми, чему он должен особенно радоваться, все они принадлежат ему, ныне и присно. Они хотят получить свою смерть ещё при жизни. Иисус верит, что всё это мероприятие только для него одного, эта прекрасная возможность! При этом лишь один воистину и вобезумие принадлежит ему, господин архиепископ по имени Кренн. Бог обещает вечную жизнь, а люди продолжают смиренно жить каждый день, как будто это будет длиться вечно. Поэтому они заводят сберкнижки. Здорово придумано. Скоро этим дивным книжкам придётся давать имена, анонимных больше не останется. Прекрасно придумано. И это тоже.