Алчность
Шрифт:
Я слышу музыку, которая как моя бесплодно прожитая жизнь, — её едва заслышишь издали, музыку жизни, а она глядь — и отзвучала. И я не лучше, чем она, увы. Поднимайтесь потихоньку и расходитесь по домам, там наверняка найдётся книга — лежит, вас дожидается, — которая сумеет это лучше меня.
Они липнут к нему, женщины к жандарму, как члены корпуса, который имеет свой кодекс чести: твёрдо стоять на своём! Но у него всегда есть из чего выбрать, у этого мужчины, прежде чем он затеет с женщиной возню под кипящими тучами, перед грозой, за танцплощадкой, на скалистом склоне, где последние фруктовые деревья чуть не погибли в осыпи и в испуге перед первыми холодами сбросили свои плоды раньше, чем они успели созреть. Женщины, которые поставили свои машины на этой обдуваемой всеми ветрами первой горной парковке (отсюда открывается панорамный вид, а выше есть ещё одна парковка, но там природа уже звенит и трепещет на ветру, как знамя) и пошли до ветру, присев в укрытии под горной сосной, чтобы справить нужду там, где никто не услышит, и при этом шумно дышат, потому что не привыкли к таким восхождениям, — короче, эти женщины созрели для любви, но пока не обрели счастье сбора урожая. И теперь они требуют его, этого урожая, поскольку он и есть они сами, эти краснощёкие полководицы, которые растеряли своё войско на упорном пути к вершинам. Они кивают всякому мимоидущему — немного робко, почти смущённо, и никто не замечает, что они имеют в виду одного-единственного, который прислал им на сегодня повестку Они хотят следовать лишь за ним, чтобы он мог важничать, что не кажется мне ни нужным, ни целесообразным, потому что они, в конечном счёте, всё растеряют, не разжившись даже несчастным горшком для цветов. Несомненно, один им нравится особенно, но они не признаются в этом, женщины. По профессии он жандарм. Им бы не следовало вверять себя именно этому мужчине, да ещё и подписываться под этим, так что их в любой момент могут привлечь к суду по долгам, за которые они отвечают своим имуществом, где они поклянутся под присягой, что им являлся сам Иисус и напророчил им счастье с этим мужчиной. С Ним. Им нужно только отречься от всех остальных. Такие мужчины уже арестовывали на красном светофоре матерей малолетних детей, и дети оставались брошенными на произвол уличного сношения, под обстрел фар и автоматные очереди моторов. И они бросались в его объятия, хотя я их предупреждала, женщин, что пора кончать и отлепляться, пока клей не высох, а теперь от него осталась только одна стена, на которую они хотели повесить его портрет, да не успели, он слинял. Я думаю, их тяга к нему должна дать тягу, пока у них ещё есть время на это. К сожалению, женщинам всё ещё довольно, чтобы им подарили чувство, потом им никак не удаётся вспомнить, кому же они его показали. Оно всякий раз неожиданно исчезало, кто испытывал его последним? К сожалению, и я не знаю. Неважно, отношения продол жаются, напряжения в семье тоже нарастают, их назовут неустойчивыми, не знаю почему, ведь они держатся на мужчине, прочном, как скала. В чём не сомневаются — так это в любви, что питают — так это подозрение. Тому, кто её читает, даже перелистывать не надо, он уже знает её наизусть. Хватитесь — будет поздно, сколько раз уже я писала эту фразу, а она всё ещё не истрепалась. Она очень ноская, эта фраза. К сожалению, её всегда приходится говорить, когда уже поздно. На сей раз пока до этого не дошло, но у меня нехорошее предчувствие. Ну, ладно. Вот стоят мои часы, прямо передо мной. Писать всё равно что палить из пушки по воробьям. Тупые коровы, женщины. Все. Особенно
Жандарм всегда весь обращён в слух — к себе самому, никого и ничего другого у него нет. Ему никто не нужен. Всё идёт правильно. Но они упорно твердят, что с ними обошлись не по правилам, Вы только почувствуйте на минуточку или послушайте! Даже деньги не настолько эгоистичны, чтобы расходовать себя и при этом сохраняться. Вот они что-то закидывают — удочку, что ли? — а на крючке это разве не золотая рыбка, всё ещё живая и весёлая, как в одноимённом старом фильме? — неважно, что это, оно свистит в воздухе, разматываясь над ландшафтом, это женское Я, да, теперь я вижу, это правильное Я, которое стало привычным лишь последние несколько лет, с тех пор как для этого появилась специальная женщина-министр, которая сейчас, к сожалению, уже в отставке, да ещё газеты постоянно подбивают принимать только собственные решения. И вот ты однажды принимаешь его и решаешь в пользу того, кто у тебя на глазах и мешает там, и вызывает слёзы, и постепенно всё приводит к краху. Для этого ему не нужны никакие дебаты. Ему достаточно просто быть. Я борюсь за тебя, говорит женщина. Нет, спасибо, не надо, это лишнее, говорит мужчина. Это тот, кто спокойно заводит связи: дома, участки, сады, квартиры. В этом он пока не очень преуспел, но вскоре, может, выйдет в герои целой флотилии домов. На своём пароходе он будет адмирал. Следы крови на лестнице? Вытрем, вот и не осталось ничего. Следы спермы на чужих лобковых волосах, принадлежащих мёртвой? О боже! Об этом раньше нужно было думать. Было бы лучше слегка пережать этой оторве нервный центр (расположенный на изгибе сонной артерии), а теперь, поскольку мы оставили материал для определения ДНК, как тот волос в знаменитом убийстве карандашом, он может однозначно указать на определённую персону. Нет, ведь мы не знаем, как волос попал в дело. Поскольку в нашем случае до сношения дело не дошло, мы не должны в этом смысле тревожиться, на сей раз сносились только её рот и его рука, слегка и наспех. В наших краях пропало уже довольно много женщин: я только хотела сказать, никто не знает, куда они подевались, — другие пошли времена, вот и эти женщины пошли, пустились в путь, незнамо куда: автостоповки, горные туристки из чужих стран, одна вдова, которая жила одна, — я совсем не знаю, где теперь они все. Однажды нашли в лесу скелет, вокруг шеи которого был обмотан дамский чулок, многое от этого скелета растащили звери, для судебно-медицинской экспертизы мало чего осталось. Волосы на голове скелета, остатки волос, мёртвого цвета львицы, — как узнать, чьи это волосы? Энергия удерживает человека в вертикальном положении, а мы его в этом и в других случаях от энергии отключили. Что было совсем нетрудно. Но всё же перед этим, за три дня до этого, эта, к примеру, оторва, запрокинув голову назад, защемила член в своей половой щели так, будто не хотела его больше выпускать. К чему это привело? К концу, который всё же удалось вывести. Такая влюблённость, переходящая в западню, эта молодая женщина, мужчина даже не мог из-под неё выбраться на сиденье автомобиля. Он даже запаниковал. Сначала она его мягко направила в себя, а потом он подумал, что ему больше не выбраться. Она набросилась на него в этот вечер так, будто впилась клещом в новую возможность существования, а он на самом деле был нетронутый, а она уселась на ту штуку, которая у него, как всегда, стояла колом вверх. Не было никакого шанса на оборону. Эта женщина тогда метнулась на него, ни с того ни с сего вытащила его член и использовала его как путеводную нить внутрь себя. Но когда он оказался внутри — зияющая пустота. Откуда только берёт человек свою личность, если её не хватает даже на то, чтобы заполнить себя? Часто приходится другим заполнять его и платить за это высокую цену. А если не захотят платить, то поплатятся за это. От этого можно и умереть! Это основной закон порнографии, хоть его нигде не прочитаешь: туда и сюда, и через пару сантиметров опять конец. Дальше не выходит. То есть не входит. В другой обстановке проходило бы лучше. Ведь делает это со мной любая дверь, любой карандаш может сделать это с моим нагрудным карманом, почему же эти двое друг с другом не могут? У мужчины это происходило, может, не вполне по своей воле, он просто не обещал себе ничего из того, я думаю, но молодая плоть — это такая партия, которую не так легко не заметить, такая она громкая, для господина Хайдера, ещё и музыку им подавай. Но многие играют свою музыку против этого господина и тоже получают своё удовольствие. Потом мы взяли из багажника тряпку и вычистили юной женщине влагалище, но ведь эта тряпка наверняка оставила волокна, а мы просто выбросили её в кусты, но в нескольких километрах дальше, нет, к сожалению, мы обронили её там, где стояли, — ах, если бы мы могли вспомнить точно! Не поленись мы устранить эту тряпку, было бы лучше, тогда бы о преступнике не сложилось впечатления непроходимой глупости. Там уже валялось несколько бумажных носовых платков, затвердевших от того, чем они напитались при жизни. Но важнейшей уликой могут оказаться именно эти дурацкие волокна, налипшие на срамные волосы. Но что с них проку, если тряпку нельзя связать с определённым человеком? Прок был бы, если бы задержавшаяся на волосах сперма могла привести к задержанию определённого человека, на которого вывело бы исследование этой спермы. А по секретам, которые налипли тут же, можно схватить и женщину, которая была плотно схвачена пластиковой плёнкой, стоп, нет, женщина у нас и так уже есть, у нас нет только её убийцы. Итак, я думаю, тут же станет ясно, кем была эта жешцина, ведь её фото приколото к каждому столбу. Да её здесь и так все знают. Итак, мужчина должен, желательно до закрытия лавочки и обнаружения девочки, вернуться на место наслаждения и обыс кать кусты. Тряпку надо будет выбросить где-то подальше, и, как знать, вдруг там найдутся и более старые следы, на бумаге, которые укажут на него, на радость жандармам. Ничего весёлого тут нет. Придётся мужчине порыться в дерьме, чтобы эту тряпку найти и обезвредить. А не то коллеги отправят её в лабораторию. Мужчина устал. Все соки из него выжаты.
Нет, всё-таки нет, не могу в это поверить: опять член чуть не выглядывает у него из ширинки, как любопытный ребёнок, стоит ему только подумать об этом. О женщинах и о том, что он с ними делал и что будет делать ещё. Кажется, ему понравилось, он хочет знать, что стало с этой девушкой, которую он преднамеренно и зло употребил. Но он же знает это. Этот мужчина неисправим, нет для него эффективного планирования и стимулирования, если он хрен слушает, который ужесточается и хочет в ком-то закрепиться, но сам не имеет для этого никаких привязок. И рано или поздно женщины с него спадают, а он из них вываливается. Каждую ночь, засылая рядом со своей женой, он одиноко и сиротливо теребит свой ствол, своё рождественское дерево, способное стоять хоть целый год, ещё и сверху что-нибудь висит, просто удивительно. Мужчине кажется, что это теребление усыпляет его, — должно быть, это так, ведь есть покой и неутомимому, когда на него наконец снизойдёт сон. Такой красивый отвлекающий узор мы нарисовали на стене. Я не могу от него оторваться. Можно собирать о людях всё больше и больше сведений, но полицейские, следователи видят во всём только то, что само идёт в руки, и только поверхностное. Всё остальное идет в отбросы. Полицейский психолог с его изломанным профилем преступника тоже должен вернуться в школу искусств и заказать себе новый. Результат поиска, труп, мы нашли, стоп, его у нас пока нет, но скоро будет, однако зерно фантазии, повлёкшее за собой убийство, мы, к сожалению, не можем найти, поскольку мы не знаем, где его вообще искать. Этот человек дикий, но он сам по себе, у других для этого есть комната со спортивными снарядами или приборами для хобби, и они довольствуются этим. Не удивительно, что психолог всегда может расписать эту комнату, да комнате это и необходимо. Поскольку человек с детства любит заниматься своими фекалиями, но он, понятно, не делает этого на людях, ведь он не собака, и мы не можем застать его за этим занятием вживую. И камеры на него нет, хотя эти камеры уже повсюду. Жаль, что мы лишены такого зрелища. Но скоро появится на телевидении и такая передача, где смогут высказываться убийцы. Детство под впечатлением смерти матери-алкоголички, но это смелая интерпретация, пьют-то все, но не все с такими последствиями, попробуй найди потом шкуру сына, пробитую синей печатью крадущейся смерти. Найдут только от ворот поворот, и холод, и скользкую гладь, и голод — но по чему, не известно, и найдут слипшуюся тряпку, но не то, что было положено. Большой пластиковый рулон сидит на женщине как влитой, как будто эту женщину влили в рулон. Кажется, под испачканной тряпкой была положена лишь лесная почва. Больше ничего. Послушай, случилось что-то ужасное! И вот уже воспоминания о мёртвой, связанные с её непрекращающимся плачем, с боязнью темноты, и тут же рядом снова умерла женщина, не от любви, не совсем своей смертью, но всё же. Она ничего не могла поделать, ведь она была лишь враждующей стороной в невидимой битве кусающего локти сознания против своего хозяина, который и сам огрызался от страха. Он бросался кусаться ещё до того, как пора. Чтобы потом с ним ничего не случилось. Соски и срамные губы многих женщин могли бы спеть об этом свои негармоничные песни, но они поют их не обязательно в хоровом коллективе, а в стороне от размеченной дороги, поэтому одна ничего не знает о других. Мне кажется, из-за этого мужчина, о котором я говорю, конкретнее и живее женщин, которых он встречает. Они думают, что знают, отчего они с ним, они ощутили горячее дыхание любви, почувствовали жаркие зубы желания, и эти следы укусов в форме полумесяца докажут им, если они забыли, боже мой, больно же, а я и не знала, что это так больно, когда я так любовно давала, нет, просила. Но с виду выглядит так, что эти женщины дают свои телесные дома в обмен на что-то более долговечное: заложенное кирпичами или забитое досками. Тоже неплохо, но куда им тягаться. Дело вкуса: кому нравится поп, кому попадья, а кому попова дочка. Итак, они должны передать свои домики в виде полуфабрикатов, чтобы их наконец смогли отремонтировать, чтобы перед ними болталось на верёвке бельё, но не их бельё, которое весело вьётся по ветру, как песня, которая давно может странствовать по свету не на верёвке, а самостоятельно, стоит только погромче вкрутить радио. Но лучше покрутиться самому, на перекладине. Раны надо дезинфицировать и приложить к ним пузырь со льдом. Остудить можно и прижав к груди отчаянную голову: она либо ревёт, действуя тебе на нервы, либо кусается. У кого ничего нет, должен заинтересоваться хотя бы их имуществом, если уж больше нечем, думают эти женщины, и они уже готовы раздарить всё, что у них есть, лишь бы скорее проснуться в чудесном свете любви, льющемся из человека, который проглотил — нет, не палку, а карманный фонарик. И он теперь их солнышко. Они были бы для мужчины, так сказать, наполнителем заварной трубочки, таким лёгким, таким прелестным, со всем их имуществом, которым они опутаны и которым они опутали мужчину, м-мц, пальчики оближешь! Так они про себя думают. Пока вообще не потеряют представление, что же в них есть, и тогда отправляются к адвокату, чтобы он им это объяснил и чтобы посмотреть, кто или что к ним вернётся через некоторое время — если вернётся — после того, как они через нотариуса перевели своё имущество другому, который оказался его недостоин. Ничего, зато имущество его достойно. И теперь она одна. Никого. Теперь адвокат её должен спасти, нет-нет, он бессилен, ведь подпись уже стоит, и он рассеянно подпиливает свои ногти. Да, кто завистлив к удовольствиям других, тот обречен на расстройство, дорогая госпожа пианистка! А вот и оно, расстройство.
Жандарм умеет обращаться с женщинами, владеет этим таинством. Эта персона, одна на пыльной дороге, потом в окне съёмной квартиры, сейчас она целиком предоставлена самой себе в её нетерпеливом беспокойстве, так, сейчас она довольно долго готовила еду, уже пора и телефону зазвонить. О, это ты. Рада слышать. Ты где? Всё это время она была в поиске самой себя, то есть в поиске того, кто бы её понял, поскольку лишь тогда она будет знать, кто она. Тонна путеводных книг с дорожными указателями у кровати, где мы все их громоздим, и вот она наконец нашла себя. Не удивительно, что поиск длился так долго, ведь она нашла себя как раз в другом, где и не рассчитывала найти. Заважничаешь тут. Обмен кольцами, то, сё, где сейчас твоё золотое кольцо, скажет будильник. Подъём! Пора! Жизнь уже на пороге и сейчас войдёт к вам в дверь. Ведь вызов жизни ты подписала у господина нотариуса, Герти, Хайди, Карин. Хорошо. Теперь женщины снова знают, что написать в их до мельчайших подробностей продуманном исковом заявлении, которое они всё равно скоро заберут назад. Это должно было сработать так-то и так-то, но не получилось. Уже несколько лет ходят слухи, в том числе и в районном городе, что жандарм иногда пускал в ход удар левой и правую тоже применял, но как это проверишь. Коллег не проверяют, даже если их терпеть не можешь. Если посмотреть на его долги, ему не позавидуешь. И зачем он покупает земельные участки, у него же есть один, от жены. Называется имя, я не знаю, как оно звучит и где могло состояться формальное мероприятие, на котором было названо это имя. Скала — это не препятствие, его легко преодолеть. Но беспрепятственность этих женщин непреодолима, — нет, я поверить не могу, они оставляют настежь даже садовую калитку, которая и так-то высотой по грудь, лишь бы поскорее приступить к любви. Они каждый день представляют собой новое спецпредложение со скидкой. К ним так и кидаются те, кто не хочет тратиться. То, что они принимали за начало, оказалось концом. Как будто любовь не смогла бы перелезть через забор, если бы действительно хотела войти. У женщин пропал аппетит. Сегодня они снова выпускали джинна из бутылки, и теперь хотят, чтобы их уложили на месте. Как солнце ласкает цветок, так же легко, а главное так же быстро. Лучше прямо сейчас. Мы должны опередить солнце. Ведь оно всегда уходит в тот момент, когда цветку лучше всего. Они хотят сами добывать себе пропитание, женщины, а это издревле мужская привилегия. Но зачем же действовать себе во вред, глупые, лучшее время которых, кажется, наступает только при смерти, когда у их постели будут конкурировать сразу несколько человек, не зная, кто первый. Да, солнце тоже кажется, это его цель, оно прилагает усилия, чтобы показаться. Чем больше сил Они приложат к жизни, тем больше сил им будет потом недоставать, женщинам, в доме престарелых на Мальорке, где, естественно, приходится говорить на их языке — языке денег, если от них ещё что-то осталось. От денег. Их поиск — это как Тихо встаньи Иди домой.Но они ещё ненадолго остаются, стереть пыль с мебели; безделушки, милые мелочи, излишества — всё валится у них из рук. Но им по-настоящему больше ничего и не нужно, кроме любви. Потому что у них больше ничего и нет. Я вас спрашиваю: вам что-нибудь нужно? Но на это вы мне уже ответили. Они ответили мне поисками самих себя. Должно быть, где-то однажды себя потеряли, только для того чтобы снова победно схватить себя и тут же швырнуть кому-нибудь в пасть. Вот вам, а соусом полейте по вкусу. Зачем мы вмешались в их цели? Женщины в целом, по прошествии тысяч лет, наконец-то повзрослели и сами выбирают на карте и по карте вин, и они выбирают на выборах, и кого же — самих себя, причём в ком-то другом, кого они далее не знают толком. Он как я, думают они, он не такой, как Вальтер или Герхард, которых я больше знать не хочу. Пошли они. Эта позиция, однако, никогда не приводит женщин к неторопливому движению. Да это и не нужно, они ведь знают, где хранится их сокровище. Теперь я отчётливо вину, что вот-вот что-то случится. Я вижу это с испугом, в моей маленькой кузне, где сейчас выковывается моё произведение, правда
Жандарм быстрым шагом идёт впереди женщины, волчьей рысью, через луг, где скоро поднимутся стога сена. Он может написать не только своё имя, он может добавить ещё кое-что сверху, чтобы нотариус всё переписал набело, тогда как моя черновая рукопись маячит передо мной на экране и хоть и светится, но высвечивает за раз лишь маленькую часть моего мозга. Жандарм же имеет хороший кругозор и помнит всё. Он всегда всё помнит. Имя этого человека более или менее что-то собой представляет. И как раз там, где оно сейчас стоит, на векселе, который он выставил и который на имя Хуго. Но мужчина знает, где он может что-то получить. Ещё не вечер. А если и вечер, то я наконец могу прекратить, это говорите вы. Разве вы его не видите, это тело, которое стоит у меня перед глазами, я сама чуть было не заинтересовалась им, мои глаза требуют непотребного, а мои руки хотят трогать непристойное и играть с ним, но потом, к сожалению, я всегда хочу выразить только несуразное, как это неприятно, пусть даже только мне. Спокойно, мою комнату ещё нужно прибрать, до этого я никого не могу допустить. Да, это тело, при котором мы сейчас остаёмся на бобах, стрела, вставленная в пустынную тетиву ландшафта, и тот, как нарочно, тот должен стать добычей этой женщины? Нет, я лично не верю в это. Я думала, она сама стала добычей. Однажды она наконец очнётся, и потом, на Рождество, но нет, ничего она не получит в подарок. Когда-то однажды наступит день платежа, когда выписки со счёта упадут ниже основания моря, только состоянием счёта можно обосновать, почему море такое бездонное. Сегодня не её день, думает женщина, но пробьёт и её час. Тогда он разведётся, женится на ней и получит от неё и всё остальное. Она верит в это, она просто пропитана этим убеждением. Она хочет дать ему нежный ответ, шёпотом на ухо, на радость всей жизни, но его здесь нет. Но наконец он её послушает. И вот это случилось: её ответа ему недостаточно, ответ для него недостаточно конкретный, не дорос до него. Так он ей и говорит вслух. Будь же взрослой, наконец. Сейчас он снова будет бесноваться на улице, мужчина, потому что дверь окажется запертой, но не всерьёз. Женщине кажется, что он то и дело загоняет её в угол, хотя она годами исправно брала уроки игры на инструменте и, может быть из мести, сама их давала. Но на этом инструменте она не может играть. Чем больше её любовь к нему, тем меньше и незначительнее она себя чувствует. Часто, когда она видит себя в зеркале или в стекле витрины, у неё в голове не укладывается, что он — с нею и что она — это она. То ли я, то ли не я? Что я слышу, не притопывающий ли такт жизни в качестве сопровождения? Пожалуйста, не надо! Зачем мне его слышать, если я знаю только классическую музыку жизни, подобно женщине, о которой я говорю, которая тоже любит классику. К сожалению, для жандарма это пустой звук. Если бы он занимался самоанализом, он сказал бы: эта женщина очарована мной. Я излучаю внутреннюю силу, по которой она всегда тосковала. Как хорошо для меня, это же золотая жила. Нет, этого мужчину не сравнить ни с кем, кого я знаю. Может быть, он равен морю или горам, которые я тоже знаю, но лишь поверхностно, горы немного лучше, на mix можно хотя бы строить, если они перед тем не выбросились вниз. Строительство здесь запрещено ландшафтной комиссией и ещё двумя сотнями других организаций. Можно только шастать по горе, если ты летний или зимний спортсмен или всепогодный. Горы принадлежат в равной степени всем людям. Мы покорим их только в небе. Жандарм принадлежит этой образованной, и очаровательной, и привлекательной, и активной женщине — только ей одной, как она надеется. Ей хочется наконец найти приют и внутренние покои. Это безумие.
По мне так пусть бы она столкнула его живьём в кипяток и бросилась следом и, сама распалившись, съела бы его со всеми потрохами, женщина — жандарма, или что там она хотела с ним сделать. Я уже достаточно долго удерживала её, ради её же блага, чтобы она не глотала его, отдав ему взамен всю посуду и весь дом. Он её переварит и исчезнет, бесследно. Я это наперёд вижу. Он обращён к ней, такой он делает вид, и это стоит ему больших усилий, ведь он больше склонен отворачиваться от человека. Только ночное недержание мочи, и то против его желания, сопровождало его довольно долго в детстве, как надоевшее домашнее животное, которое никак не отстаёт от тебя. Момент, а где же опять женщина, не ушла ли она сварить ещё один кофе? Ей больше нечего делать? Он тихо тащится за ней и изучает её, как школьник, как будто она текст, который надо выучить, чтобы достигнуть классной цели, а это как раз собственность, собственность, собственность. Его партия, к которой он приписан, тоже так говорит, она говорит своим приверженцам, что они отчётливо выделяются среди других и заслуживают всё или больше, чем они имеют и хотят иметь ещё. Только дамы и господа депутаты не должны получать за службу больше шестидесяти тысяч австрийских шиллингов, но и это уже не действует. Собственность должна стать красивым хобби, но нужно как следует натренироваться с финансовыми службами, чтобы удержать эту собственность при себе. Этого мужчину следует признать — и с моей стороны тоже — в качестве школьника, главный предмет: жить, а не давать жить другим. Пусть даже в качестве студента высшей школы жизни, ведь он знает, от чего всё зависит — от тихих ценностей. От собственности. Разве вы когда-нибудь слышали, чтобы дом говорил, если не считать шума вечеринки или звука телевизора из открытых окон? То, что нам представляется лёгким, этому мужчине даётся тяжело: быть человеком, так говорят поэты, которые ничего не понимают, но сами постоянно хотят объяснять. Так. Верховный комиссариат занавеса сейчас закрыт, чтобы не заметили, что здесь ведутся служебные переговоры. Итак, этот мужчина — соученик, но такой, который на самом деле ничему не хочет учиться, никогда, ни от кого. До его головы доходит, что тело куклы, купленной в секс-шопе, в известном смысле неаппетитно, ну, так на голову можно надеть при онанировании пластиковый пакет и завязать на шее, пока она не перестанет соображать, а когда снова подступит, пакет нужно резко, внезапно сорвать — только не забыть! — и вот он, оргазм, который когда-то мы имели, но которого нам давно не хватает, вот он снова, сильнее, чем когда бы то ни было прежде, сильнее, чем с женщиной, сильнее любой руки. А мы-то думали, его уже вообще больше не будет. Но полным — полна коробочка. Каждая рука к богатству тянется, это такой же естественный феномен, как и то, что в задний проход можно вставить всё что хочешь, как мелкие, так и на удивление крупные предметы. Но тогда это приходится делать другой рукой, потому что одной ведь надо завязывать пакет. Так левая рука всегда знает, что делает правая.
Раз в месяц он идёт в парикмахерскую, жандарм, стричься, но сегодня не такой день. Убеждение подталкивает его внезапно, и тогда он обходит стороной области ничегонеделания, ничего, зато он обходит служебные области, а там ему всегда перепадает. Женщины нарушают по неосторожности, по рассеянности или по неспособности к вождению, и вот жандарм берёт их в оборот и больше не упускает, если они ему подходят, и получает их адрес. Как быстро они идут на всё и на большее — он не успевает их распаковывать. Это была практичная упаковка, только дёрни за верёвочку, всё и откроется. Он разжигает в них огонь. Тела можно выбросить, а головы надо крепко держать, чтобы они не говорили беспрерывно, женщины. Они неистощимые золотоносные жилы. Они ему тут же предлагают деньги на поездки, подарки, потом самих себя, а потом и всё остальное. За это они хотят всё на нём строить. Он замышляет с ними то же самое. Только он хочет прибрать к рукам и то, что они уже построили. То, что нам представляется трудным, — укокошить кого — нибудь и изготовить воротник из цемента, чтобы надёжно утопить добычу, — для мужчины это естественно. Пожалуйста. Для того он и здесь, и он хочет поставить себя на место любого другого, которое, к сожалению, пока ещё занято другим телом: в одну или несколько комнат, в одном или нескольких домах. Проникнуть в другое тело тоже неплохо, тогда тебе больше достанется, ворон, который, хрипло крича, скачет по падали, выискивая глаза, чтобы начать с них, чтобы даже дохлятина не засекла его какими-нибудь чувствами. Хочет остаться незамеченным, мужчина. С мёртвой матерью не удалось, но ему это ещё удастся. Ему хочется проникнуть внутрь всюду, внедриться и уже не упускать, быть и оставаться самим собой, нанося раны, от которых другие, с маленькими, дрожащими частями тела, всегда умирают, после того как они месяцами, годами с тревогой смотрели, что же получится из этого ребёнка. Когда на жандарма так смотрят, ему хочется самому себя сожрать, чтобы не на что было так смотреть, чтоб после него остался только дом, ещё один дом и ещё один дом. Он бы тогда всё равно ушёл. И что он за человек? Он как ангел, с внутренним взором, — нет, не ангел, который озирается, не стоит ли кто у него за спиной с камнем. Его мускулы и жилы тоже не понимают, что они натянуты под его тонкой, но прочной нейлоновой кожей, способной обуздать любую форму тела, туда бы она ни рвалась. Но не надолго. Сейчас он снова вцепится в клок волос и рванёт вниз всё, что к ним прикреплено. Точно так он поступит и с этим костюмом, один очень похожий был в рекламе отпуска в Австрии, разумеется скрытой рекламе, иначе бы он никому не понравился, костюм, — нам тут покажут население в одежде страны и всё, чем они занимаются: спортом, давайте и вы тоже! Но всё население заперли в их одежду, чтобы они из неё не вырвались и не натворили безобразия, как это часто бывает с нашим населением, — ах, опоздали, оно уже оторвалось, теперь оторвётся и бесконечная горная панорама на заднем плане, которая должна изображать безграничность этой на самом деле очень ограниченной, жирной страны. От этой цели мы тем временем снова отказались. Люди больше не хотят к нам ехать. Вчера они нам по телевизору показали новые костюмы для международных лыжных гонок, и всех нас раздражал их вид; я видела только вспышки и блеск. Меня ослепило. В истории: сплошное преступление. В современности: сплошное удовольствие на высокой горе, куда ведут дорожки, чтобы мы могли посмотреть на других сверху вниз, дорожки, на которых мы, спортсмены и спортсменки, могли бы кататься и бегать. Мы — партия, которая принимает в свои ряды только нас. Мы — партия, в которой мы уже состоим, потому что: она и есть мы. Близнецы-братья.
Тем временем надвигается, злобствуя, непогода. Нам всем угрожает гроза, зато наша совесть наконец успокоилась, да и что бы она могла против этой угрозы, которую мы не заказывали, нам её навязали, и это нам только навредит в глазах посторонних, потому что уже третий день непогода, град, камнепад и оползни. Кто развлекает детей в пансионате «Альпийская роза», пока не распогодилось? Как чудесно, прямо настроение поднимается, когда, после того как горы поднялись против нас, снова переступишь порог хижины, где хозяйка даст чаю, похлёбки из хвоста и хлеба с салом, тогда как снаружи всё мировое общественное мнение бежит мимо и даже не завернёт к нам. Он бежит, задрав штаны, мир, с его органами печати, без свитера и даже без кроссовок, которые мы-то все себе купили, мы их выбрали по каталогу. Так нам больше нравится смотреть на мир — голый, босый и тупой, чтобы нам сподручнее было обвести его вокруг пальца. И мы снова что-то собой представляем, но что? Мы европейцы, свалившиеся прямо с неба, как первые лучи солнца, которое наконец-то проглянуло, — для этого мы сделали много и больше, чтобы порадовать других и сделать их друзьями! Но это нам пошло на пользу. Цивилизованные нас снова приняли! Вот спасибо-то!
Во всём прочем он скорее развязный мужчина, жандарм, но от молодых рекрутов требует тем большего почтения. Ему ведь всё безразлично, кроме этого дома, того и вон того. На этом мне следовало бы остановиться более подробно, но ни к чему, поскольку на его место может поставить себя любой и тут же подписать договор строительного сберегательного вклада. Но всё же я, право, не знаю, у таких людей не бывает гостей, там накрывают — наверное, из скаредности — всегда только для себя. Это значит, что людям, которые к ним прибьются, уже не помечтать, придётся жить в реальности. Кто в них влюбится, уже вскоре начнёт поглядывать на них с тревогой. Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни? Такие люди всегда принадлежат только себе, даже если они кому-то себя и подарят ненадолго или, скорее, дадут взаймы. С виду это так, будто они из кожи лезут, чтобы побаловать собой других. Время у нас есть, мне нужно всего полчаса, но не эти, чтобы объяснить вам всё подробнее. Вы зеваете, вы уже не раз соприкасались с этим. Я знаю. Даже кроссовки жандарма по отношению к каменистой почве, с которой они бегло, но твёрдо соприкасаются, трактуют это так, что им принадлежит всё, что они попирают. Мы пристально следим за нашей родной землёй, нам приятно держать её под контролем, а кроссовки — фирменные, хоть я и купила их по случаю, со скидкой. О, маленькое стадо серн, среди них даже два телёнка, как они красивы, метрах в десяти ниже горной тропинки. Они вообще ничего не потопчут. Как легко они отталкиваются от скал своими тонкими ножками, эти кажущиеся такими крупнотелыми животные, мы завистливо любуемся, отступаем с тропинки и растаптываем протектором несколько кустиков травы на краю, где они только что перед этим были живые и годились на корм животным. Высоко наверху парочка канюков, они подняли крик, чтобы вовремя успели разбежаться мелкие грызуны, которые всё ещё живут старым жиром и держатся из последних сил. Местность стала отчётливо пустынее с тех пор, как родники перестали выбиваться на поверхность всем на удивление. Это бросается нам в глаза. Оттого и туризм, а также и по другим причинам, заметно оскудел, многих беспокоит, куда же подевались все наши аттракционы. Куда подевалась заграница? Почему она больше не появляется здесь? Неужто наши собственные гости объявили нам бойкот? Что мы им такого сделали? Ведь мы делали то же, что всегда: шницели, яичные блинчики. Гора, которая в виде исключения состоит не из еды — ведь мы же не страна молочных рек с кисельными берегами (или мы именно она и есть? И больше ничего другого?), — уже давно закрыта для туристов, но её легко можно открыть. Как почтовый конверт: его легко может вскрыть любой, чтобы прочитать, какое послание шлёт нам ландшафт, и вон тот, напротив, тоже, у каждого своё послание, и оттого мы можем теперь спокойно отозвать своих послов.
Мы ни в чём не виноваты. К тому же раздаётся громкая радиомузыка. И те, что остаются, а это уже старшие гражданки и граждане, предпочитают гулять по равнине, любуясь заснеженными Альпами, задрав голову, фотографируя и делая из себя справочное пособие, в какой из харчевен в долине подают самую свежую форель, прямо из ручья. Туда мы и отправимся потом и откроем заправочный штуцер. Только в себя. Так точно, но туда придётся в горку, ничего не поделаешь, лучше остановитесь. Снег на высокогорных вырубках в лесу, на этих просеках между деревьев, по которым пронеслись лавины, в этом году особенно обильный. Сейчас поздняя весна (весна и без того сюда всегда опаздывает), и ещё, соответственно, холодно. Шум харчевни давно стих. Здесь, по крайней мере в равнинных частях, раньше занимались сельским и лесным хозяйством, но теперь наступил вечный сезон запрета на воду. Далеко внизу — бассейн реки, но не для вашей резины. На плане это равномерная поверхность, ограниченная водными рубежами, а рубёж бывает болезненным. Между ними — вода, надеюсь, тоже надолго отрубленная от нас. Всегда приветствуются виды спорта, щадящие природу, а другие нет, никаких горных велосипедов — строжайше запрещено! Этот поэт их не хочет, и я тоже не хочу, но я не могу повторить за ним, что этих бедных велосипедистов, которые тоже хотят лишь своего удовольствия, поубивать бы. Но бегать или ходить — ведь можно же, да? Против этого поэт не возражает. Хотя: каждая ступня раздавливает около тысячи насекомых — настоящая драма, которая, к сожалению, уже близится к конну, а если ты маленький, как этот муравей, так конец уже позади. А для нас это хоть бы что — быть растоптанным. Здесь больше ничего не выращивают, здесь нет химических удобрений и растения имеют соответствующий вид, одичалый, разлохмаченный, убогий, вы не находите, что всё это случайные создания? У них нет породы. Раньше бы им не позволили случаться и плодиться здесь в таком количестве, занимая место, которое можно было бы использовать под земельные угодья. Для жандарма непереносима мысль, что можно оставить что-то неиспользованным, но даже он невольно расслабляется в этом страстном ландшафте, перед которым он научился казаться, если надо, романтичным и диким. Природа принадлежит нам всем. Жандарму всегда мало того, что ему принадлежит. Интересно посмотреть, не приходит ли он сюда и ночью. Иногда он намеренно продирается к каждому цветочному кусту, нет, сегодня он не хочет рвать и собирать цветы, даже эдельвейсы, природа не так уж и интересна, ведь она не зверь (скажем так: животное — природа, но природа-не животное, которое даёт молоко и яйца, необходимые нам, но даже мне она даёт, честно говоря, не много). Это называют экосистемой, только Курт Яниш не усматривает в этом никакой системы. Для него природа — зелёный хаос, похожий на такую же партию зелёных и похожий на хаос в его мозгу; и только тело его стоит того, чтобы улучшать его достижения, то щадя, то снова шлифуя, по очереди. У таких людей мы должны учиться служить отечеству, а не ждать от них лишних расшаркиваний. Когда они входят в наши двери, потому что мы чёрные или работали по-чёрному, нелегально, то с нас сперва снимут урожай, и лишь потом соседи нас порежут. Полицейский всегда прав.