Алчность

Елинек Эльфрида

Мужчины в семье жандарма, два человека, чуть пониже я вижу ещё полпорции, Патрик, они всегда тут как тут и всегда в курсе. Все они хорошо знают старухины повадки ещё по своей прабабке, а вот жене сына, войдя в эту семью, пришлось сначала привыкать, что человеку вне леса, луга и телевидения могут являться животные, настоящие твари, каких даже и не бывает. Но по телевизору их не было и вчера, откуда же они берутся? О правнуке Патрике я хочу впредь помалкивать — одним меньше! — потому что он уже сейчас никого не слушает, у него в ухе штепсель, перед глазами телевизор на спутниковом канале, а дверь плотно закрыта. Скоро он будет слушать, знать и понимать другую музыку и гоняться за ней до тех пор, пока автомобиль, в котором ему разрешат ездить, не намотается на дерево в аллее. Сегодня он, к сожалению, пока мал для этого.

Старуха, вдобавок ко всему, шастает по всему домику неглиже — и неглиже не настолько уж отпадное. Одеваться ей незачем. Потому что только дома ты действительно защищен и можно разгуливать голяком, пока тебя не шуганут прочь, оттого что руки и ноги и всё остальное уже не настолько красиво, чтобы предъявлять общественности; только ради дома можно смириться с этим зрелищем. Так, несусветный гром, но молния сюда не влетит, чтобы остаться, будто тут ей ангар. Если, конечно, тут есть громоотвод, который, пожалуйста, не надо больше подсоединять в водопроводу, сама не знаю почему. Это запрещено.

Теперь, наконец, снова сегодня, я так хочу. Вы не слышите? — слышишь только тихое приближение воды, как матери, которая бьёт неожиданно, когда ещё не успел убрать руку из её портмоне или из собственной ширинки — игра, в которую лучше всего играть одному; да, почти беззвучные подошвы воды, им незачем быть послед ней моделью с витрины, со смелыми линиями изгиба из кожи вон, они всегда, неутомимо сходят с места, лишь бы под гору, но она больше не показывается при дневном свете, вода. Она остаётся скрытой от наших глаз. Что ещё есть в нашем распоряжении — это крошечные родники, для странников и их фляжек, неуклюже забранные в металлические трубки, под которые подставляют полые предметы какой придётся наружности. Скудная струйка, втекающая в бутылки и фляжки или прямиком в рты. Если бы не наша светобоязнь, если бы мы были сильные, гордые — да, щас! — за которыми поневоле следуют, как этот зверь, лиса, за славой дикой глуши. Но от этого зверя нельзя требовать, чтобы он сам прибирал свою дикую глушь. Так или похоже могла бы думать невестка жандарма, оттирая плиту и наглухо закрепляя на старухе памперсы, чтобы она их не сорвала с себя тут же. Жутко воняет горелым, мочой и говном, неразлучными старыми сестрицами-братцами, которых мы уже знаем, ведь они моя любимая родня. В доказательство нашей неспособности делать маленькие и незначительные вещи её муж предъявил своей жене как своему партнёру, который уж будь добр всё это быстренько и без вони устроить, а для чего же тогда нам партнёр и парфюмерный магазин. Пусть партнёр подумает, что и сколько мы получим потом, а именно: целый домик, плюс земля, так и написано в договоре, заверенном в городе нотариусом, а в начале было слово, к счастью не моё, вы можете радоваться. А то бы тут такое началось! Теперь я, думаю, очень хорошо охарактеризовала любовь, как только могла, любовь, в которой женщины, как им кажется, всегда говорят своё веское слово. Да будет так. Все вздохи и жалобы, которые идут в нагрузку и которые я купила специально для этого, я подарю со всей торжественностью себе, ведь больше мне никто ничего не подарит. Нечто такое сложное, как любовь, пусть лучше ко мне не приходит, пусть она отправляется к молодым и красивым. У меня-то она была лет пятнадцать назад, и больше, пожалуйста, не надо, мне нечем угостить, в доме пусто. Мне хватит того, что я уже знаю об этом, и вам этого наверняка хватит, если вы протянете ручки, чтобы защититься от болванок (или болванов), которые пока никто не отшлифовал (или которые ничем не стали), которые жаждут проникнуть в вас, да ещё не с того конца — через искусство, игру на пианино, CD-плеер. В этом я и другая женщина всегда были так прилежны — и тут такое. Теперь мы обе уже старше, чем были в ту пору, когда мы были молоды. Кто бросит камень в того, кто хочет только дом, чтобы испытать себя и узнать, на что он вообще способен: на убийство, на оштукатуривание стен, на циклёвку полов, на окраску кухонных шкафов или на оклеивание стен обоями. Как если бы с фруктового дерева вместо слив падали кости, что теоретически и практически невозможно, так день за днём приходится тщетно напрягаться, чтобы наконец пожать плоды своих трудов. Но слишком близко подходить нельзя, а то они свалятся тебе на голову. Но подойти всё же надо, иначе не придёшь ни к чему. Считается только собственность, ведь мы так счастливы, что вовремя познакомились и что она, хоть и не совсем добровольно, обещала остаться у нас. Но мы обязаны её прилично кормить. Собственность, я знаю, я знаю: некоторым не по вкусу еда, и они снова хотят уйти, другим не подходит соседство. Мы пропадаем порой при одном только виде недвижимости, мы тогда просто в отпаде: какой это красивый дом, и тот, напротив, тоже, он был бы даже предпочтительнее, и сами мы уже не в счёт, мы считаем только её, СОБСТВЕННОСТЬ.

Но теперь снова быстро к противнику, к противоположной партии, которая хочет быть любимой ради самой себя. Это её хобби. Что она скажет нам, дама, которая умеет играть на пианино, да еще и относится к своей игре всерьёз? Она скажет вот что: любимый, не мог бы ты прибить зеркало вон там, на стене, — если хочешь, среди мебели, которую ты себе ещё ненароком подыщешь. Только, пожалуйста, не уходи! Иначе мне придётся готовиться к одиночеству. Моей симпатии пришлось бы превратиться в неприязнь, а этого бы не хотелось. В этот дом вложены сбережения всей моей жизни, я сберегала их для того, чтобы когда — нибудь устроиться по-человечески, когда буду уже не так молода. И вот это сбылось. Я выпестовала дом лично, надрывая силы, в дрессировке поведения, потом в празднике подведения под крышу, и разве он не хорош? О чём я тебя прошу? Я прошу тебя: не уходи! Возьми дом, но сам — останься! Дай мне хотя бы адрес, куда этот дом доставить, если ты его возьмёшь! Ибо я пережила одни или несколько катастрофических отношений с одним или несколькими ужасными мужчинами, и теперь я хочу в последний раз побезумствовать, спасибо, и попросить тебя: не уходи! У меня больше ничего не осталось. Ты можешь взять и моих фарфоровых кукол, которых я годами любовно собирала, некоторые из них мне подарила моя старая преподавательница игры на пианино, мне надо ей как-нибудь позвонить, но неохота, у меня охота только на тебя, — значит, ты можешь продать эту коллекцию, поскольку она, как ты уже давно твердишь, только место занимает, которое ты мне потом отработаешь собой. Если только ты останешься здесь, со мной, — ты же не будешь тем мужчиной, который боится отношений? Нет, ты им не будешь, поскольку в журнале напечатано, что это выражается совсем по-другому, а ты ведь вообще не выражаешься никогда. Ты же не будешь тем мужчиной, который признаёт, что сделал ошибку, говоря о совместном будущем, когда его нет? Нет, ты не такой. Ты любую стену лбом прошибёшь, даже вот эту, несущую, она, кажется, только того и хочет, чтобы ты её снёс, чтобы пасть перед тобой, как и я, и если я это вынесу, я хотела бы выйти за тебя замуж, и тогда я буду так счастлива, что, опять же, могла бы умереть. Мы, одинокие, забиваемся в убежища, но потом так рады, когда нас оттуда, как беженцев, выпускают, пусть и в тюрьму. Тебе никогда не понять меня, но забыть ты меня тоже не сможешь, зато ты можешь делать что хочешь — хоть со мной, хоть со стеной, хоть сейчас, даже не спрашивая меня. Я буду сидеть, убитая воздействием на мою бедную стену, но не долго. Скоро я захочу уйти, как дитя к Отцу нашему небесному, куда детям можно без очереди, чтобы Он мог подарить им Своё Царствие Неб. А ты можешь пристроить из термостекла по фронту сада крытый зимний сад, из-за чего, правда, нельзя будет попасть в подвал, потому что для этого придётся замуровать вход на лестницу. Об этом тебе придётся подумать и ещё раз посмотреть на план, но зато ты можешь прорубить дверь сзади, через которую можно будет попасть прямо в дом. Но из подвала ты уже всё равно не попадёшь на первый этаж, поскольку ты уже заделал соответствующую дверь. Да где же этот план строения, я могу тебе наглядно доказать, что я права, только плана не нахожу, — кому он помешал, кому он мог понадобиться? — для чего нам в подвал и зачем нам планы, ведь мы их выполнили ещё до того, как они возникли. В конце концов, мы нашли друг друга и без плана. Просто на перекрёстке, естественно. Просто и естественно.

Прошу тебя, не уходи! Не уходи! Примерно так я думала уже тогда, когда ты ещё и не приходил. Если ты уйдёшь, я останусь с позором брошенной. И хоть бы кто-нибудь сказал мне почему. Скажи мне — почему? Я рассказываю моим немногим оставшимся подругам, меня несёт, а потом, после долгого потока — ой, немного капнуло на этот лист, это не с дерева упало, это скорее часть того, что было когда-то незыблемо, как дерево, — я затыкаюсь. Зато я раскрываюсь сама, чтобы нечто пережить, и потом снова замыкаюсь. Это всё — беспредельный край, но не моя страна, а царство грохота и грома, ревущей пены и пенного рёва и накрывающего тебя, словно атомный гриб, «нет»: восходящие тучи, под которыми замаскирован любящий, он может выступить против своего противника (тоже любящего, как и он!) и не уступить, посланный партнёру самим небом, — правда, с неполным адресом, да и партнёр не вполне тот. Адрес, правда, дополнен почтой Христа-младенца, но почему же тогда не доходит то, что я делаю и говорю? Короче, этот огромный край — это царство перестроенных одно — или многосемейных домов. Чтобы люди наконец стали счастливыми, им надо всем разом сняться со своих мест и поискать свой собственный путь, но потом они всё равно идут только домой, где они спокойно могут заняться любовью друг с другом или с другими, либо ждать, что позвонит тот, кому захочется делать это с ними. Неважно. Для этого им всегда нужен дом, дом не теряет своей ценности. Тело приходит в негодность. Многих раздражает, что они ещё не обрели того или иного собственного дома. Любовь и страсть перенесут всё, но они не переносят друг друга.

Область истока источников охватывает шестьсот квадратных километров, по мне так это уже беспредельно. Любящий, каковым этот не является, и любящая, как эта, должны понять, и лучше не откладывая, что, если хочешь быть счастливым, всегда есть пределы, даже если сейчас они кажутся далёкими, и что их нельзя переступать, если ты не сама вода. Иначе рано или поздно угодишь в болото, которое, правда, тоже создала вода, когда ей нечего было делать. Теперь там, на этих бездревесных пространствах, живут такие шустрые, приятные животные; приятно, что они такие маленькие и их по большей части не надо видеть, а только растения, пресноводные травы, камыш, зегген (а это что такое? Пожалуйста, напишите мне незамедлительно, если знаете!), ситник и рогоз для обгладывания, говорю же вам: это просто рай! Все эти растения коренятся в насыщенной влагой или хотя бы временами затопленной почве. Не слишком ли много я вам пообещала, когда гарантировала, что здесь что-то случится? Осмотритесь здесь не торопясь. Слезами вы на этом мокром месте всё равно не изойдёте, хотя я понимаю, что вам этого хочется. Но зато вы можете перед тем обратиться в прах, это пожалуйста, если угодно. Не нужно меня благодарить, я лишь избавила вас от промежуточных стадий, валяйте. Можно, если не страшно, раствориться в другом человеке. Что, и это вам нипочём? Растаять во рту, как пластинки плавленого сыра в удобной для надрыва упаковке? Если вам после этого удастся раскатиться как сыр в масле, многие из этих животных слетелись бы к вам, как мухи на мёд, стали бы резвиться вокруг да около вас, и тогда бы вы их наконец увидели, когда бы стали местом для зимовки! Что вы скажете насчёт голубых гусей (как, и гуси!..) и других водоплавающих перелётных птиц? Или вам больше хочется стать местом высиживания яиц? Цапли, погоныши, бакланы? Вам бы уже никогда не пришлось быть одним, это я могу шепнуть вам на ушко, но вы не услышите меня. Эти птицы так крикливы. Это было бы как репетиция, для разнообразия — быть очаровательной, как эта Клавдия Шифер (вы, кто впредь сюда войдёт, много-то вас не будет, но я всё равно должна вам сказать, что она единственная в мире женщина, которая в этот жаркий сезон не сгорает от ненависти к себе), всеми любимой, если бы я знала, как этого добиться. Но ещё больше я хотела бы знать, как добиться того, чтобы так выглядеть. Взгляните на снег, когда солнце его лобзает, — он хоть и исчезает, но тает от удовольствия! Я вам скажу так: он чувствует себя упоительно! Точно так же должны поступить и вы. Забудьте себя! Ещё недавно вам казалось, что вы довольны собой, а не какой-нибудь картинкой, которую должны являть люди после того, как спорт с ними покончил? Вы сидели, ездили на велосипеде, прыгали в мешке, сбегали, как новенькие, с ленты конвейера, и катапультировались из гребной машины, и при этом вы разогревались, уставали, расслаблялись, ага, вы забыли в сауне уменьшить жар и сцепить руки в замок. Вы замкнули другое. Что, в вашей фитнес-студии у стойки бара стоит этот тип и машет вам оттуда? Невероятно. Снаружи уже ждёт его «БМВ»? Непостижимо. Тогда вам, должно быть, меньше двадцати пяти, либо вы живёте на краю города, чтобы ему, если он из загорода, ближе было ехать к вам. И именно там, в этом фитнес-зале, который, собственно, не что иное, как выставочный зал людей, и появляется вдруг этот волнующий вас мужчина: дошнные волосы, голый торс, спортивные трусы, изометрический напиток болтается на поясе или торчит в заднем кармане, — и вот вы нашли мужчину, которому вы будете внимать, ослепительный облик, и при этом по большому счёту невинный в своём обличии! А вот этого я не понимаю! Верится с трудом. Итак, я не знаю вес, который он берёт. Тот, к кому вы прислушиваетесь волей-неволей, хоть он и неразговорчив с вами. Его глаза в это время беспокойно обшаривают зал, ища чего получше. Он слушает рассеянно. Какая жалость! Ведь высокое понимание между двумя людьми, хорошая квота попаданий, ну просто всё в яблочко. Но потом: он соблазнил меня тем, что у меня совершенно извращённый образ мыслей, говорит мне теперь одна женщина. Но я её тоже не слушаю. О чём я говорила? Я говорю вам, всякий раз приходится заново разогревать себя для жизни, хоть от многих разогреваний, к сожалению, гибнут все витамины. Вот мы сидим, погрязши во всех наших причинах и следствиях, отчаянно обняв другого, как будто тот тоже лишь чуть тёпленький по отношению к нам; мне очень жаль, но вода и её жилища меня сейчас интересуют куда живее, чем ваше чувство, о котором вы вчера мне написали и которое, как я с прискорбием вижу, меньше, чем вы уверяли, поскольку вы всё ещё живы; во всяком случае, это чувство гуда меньше, чем ваше жилище. Как же тогда, при всей осмотрительности, жить около вас? Ведь вы этого хотите. Чтоб за вами смотрели. По крайности. На меньшее вы не согласны. Что этот мужчина, вообще, себе позволяет со мной, спрашивает себя эта женщина и та тоже. Она боится остаться совсем одинокой, потому что все от неё отвернулись, да и вообще, ей страшно потерять с этим мужчиной страшно много сил, пока его заполучит. Курт Яниш. Будь он человеком, ему было бы жалко, что женщина с места в карьер отдаёт ради него годы своей жизни, потому что ей кажется: с его приходом небо растворится: вход есть, выхода нет. Но он хочет только её дом, но ведь это же пустяк по сравнению с её чувствами! Но он пока не знает этого. А когда узнает, будет поздно. До чего же хрупок человек, он велик только как среднестатистический житель, который получается, если пересчитать по норме выброса ежедневных промышленных стоков, к которым он в большинстве случаев не имеет никакого касательства, и по домашним стокам (посуда, ванна и т. д.), которые его очень даже касаются. Может, лучше заснуть и видеть сны? Я не знаю, но большое спасибо за то, что вы мне показали эту возможность. Чем я хуже других, что меня можно использовать только для писания? Но я всё же ловко выкрутилась, по сравнению с вами. Поскольку такое обилие чувств вообще не опишешь. Никто не бросит камень в мой огород, если и я этого не смогу. Нужно было обойтись одной водой, как делают некоторые другие коллеги, например господин Родник, если хочешь всё точно рассчитать. Огонь тоже годится, но он слишком прожорлив, слишком скор. Он не оставляет ничего. Вода оставляет больше, да ещё много приносит с собой, главным образом деревья, камни, грязь и т. д. Любовь, пожалуйста, возьмите на себя! Иначе и это придётся делать мне. Ну хорошо, я, значит, ступаю прямо туда, поскольку я и так никогда не вижу, куда ступаю, я, сладострастная владычица, языка по крайней мере, хоть он меня любит, куца ж мне теперь от него? Я и его-то не могу удержать при себе. То недержание, то рвота, то блевота. Здесь несколько имён, которые мне тоже хотелось бы изблевать из себя. Имена вы можете додумать сами, а может и ванте оказаться среди них.

И всё бы хорошо, но… Итак, безо всяких насосов вода в свободном падении добралась по бетонным каналам и штольням до города, где ей надо попасть в бункер, то бишь в накопитель. Мы это обещали, но сдерживать придётся ему, накопителю. Что нам сказать о том, кто убивает из любви — самого себя, или других, или вообще никого — или по другой причине, за которой я, раз уж должна говорить, бросаюсь, как рыбак с сачком, когда добыча срывается с крючка и ускользает. Не дайте увлечь себя счастью, пусть лучше вас уносит самолёт или хоть наша любимая вода, пожалуйста, вот и она, исполнив свой долг и справив свою естественную потребность, которую она сама и представляет собой. Вода, про которую я непрестанно твержу и которую я воспеваю, — этот клокочущий клёкот, который уже через несколько строчек дойдёт нам до сердца, а кому и до горла, — вода и тверда, как все наши чувства. Чувства твердят: если ты меня любишь, то сделаешь то-то и то-то. И никаких возражений.

Без особого сердцебиения и одышки хорошо тренированный жандарм — в настоящий момент не при исполнении, иначе он был бы не здесь — выбрасывает вперёд свои жилистые ноги, по очереди: сперва одну, потом другую, и нахальное тело всё время продвигается всё дальше и выше, но не ногами вперёд. Ноги хоть и спешат, но тело не отстаёт, потому что у него есть чувство такта. Каждый человек должен следовать за своим телом, которое есть его путеводная звезда во тьме. Он выступает на собственной сцене, жандарм, но он так быстр, что, едва выступив, уж снова исчезает и появляется где-то в другом месте, на шестьдесят, на семьдесят сантиметров дальше, не так уж и далеко, торопясь, почти непроизвольно, как будто его несёт на своих плечах эта подземная вода. Мы знаем, что она это может, да, именно эта вода здесь, в этой пересыльной тюрьме, которая подспудно грохочет, а раньше надземно шипела и заливалась ядом, если кто-то в неё бросал то, что не положено. И неутомимая природа тут же выносила этот сор из избы и возвращалась прибытием вне расписания, и, когда мы её видели, нам казалось, что она никуда и не уходила. Ведь мы видим её всегда лишь урывками. Сейчас воду видно только в домике, построенном между скал, где она, к сожалению, подневольно, но энергетично, ярится и хочет вырваться — нет, не наружу, а, как всегда, под горку, иначе бы нам потребовался насос. И это свойство падающей воды мы, люди, использовали, как мы используем всё и всех, что попадает нам под руку. Сейчас она, вода, поглощена исполнением долга, а скоро мы полюбуемся по телевизору тарелками и чашками, промытыми ею — и особым средством, да святится имя его. Пока что ей, да, всё ещё воде, внушают её полезность, и она в неё даже поверила и отказывается, ради карьеры, от громкого бурления, клокотания и рёва. Эти три слова хороши, я думаю, мы попользуемся ими сколько сможем, и потом восстановим рециклингом, если удастся. Повторять их можно не слишком часто, а то нас обвинят в злоупотреблении. А когда мы объясняем, что заливаем горе и всё то тяжёлое, что нам пришлось пережить и от чего голова тоже становится такой тяжёлой, что приходится выливать на неё ведро воды или направлять в лицо садовый шланг, открыв вентиль на всю катушку, то нам никто не верит.

Курт Яниш для своего возраста — а он не так уж и стар, он в расцвете лет — очень хорошо сохранился. Для того он и тренируется, разминку он сегодня уже сделал, разминается он чаще всего дома, перед зеркалом в супружеской спальне, может, для того, чтобы контролировать, есть ли оно ещё — супружество, а не зеркало, которое прочно вделано в дверцу шкафа, оставшегося ещё от родителей. В каждом доме должно быть зеркало, и, если оно маловато для нашей фигуры, надо завести большее. Странно, такой видный мужчина, женат, не курит, а вот разминаться на людях не любит, хотя на него было бы приятно посмотреть, — нет, ни у кого против него нет предубеждения. А дома он смотрит на себя с удовольствием, иной раз насмотреться не может; откуда же эта робость перед незнакомыми, а ещё больше перед знакомыми? Бегает он всегда по безлюдным местам, которые знает как свои пять пальцев, ведь он здесь вырос. На него оборачиваются — невольно — и мужчины, и женщины, под ёлками, пихтами и лиственницами; часто это взгляды приезжих, которые проводят здесь отпуск и у которых всегда в моде недовольство погодой и людьми, с которыми и поговорить-то не о чем, но которые в лучшей форме, чем ты сам, поскольку у тебя всего лишь три недели времени в году, чтобы как следует побегать. Но за столом с хорошим куском мяса, двойным вином и несколькими рюмками рябиновки все эти рассуждения быстро испаряются и сменяются безрассудством. Пьянствовать можно и дома, подальше от посторонних глаз, особенно если ты противник алкоголя, а жандарм, как уже было сказано, плохо переносит чужие взгляды, которые он легко принимает за пренебрежительные. Они для него как оплеухи, которые, собственно, он сам должен раздавать, эти взгляды, которые заставляют его тело стыдливо есть себя поедом, да, я и сама замечала: стыд глаза ест, глотает запоем. Правду сказал поэт: стыд тебя переживёт — неважно, есть тебе до него дело или нет, я хочу сказать, есть ли тебе дело до того, что от тебя вообще что-то останется. Этот человек всегда хочет уйти, убраться восвояси, но он делает всё для того, чтобы быть тут как тут. Человек, который расставляет на местности знаки своих домов, как тотемные столбы. Они должны стоять вместо него и говорить, поскольку сам он говорить не любит, хотя женщины постоянно требуют от него, чтоб говорил, что любит. Они хотят через разговоры заинтересовать его своей интересной личностью, которая люрексом проходит через всю их жизнь. Вот что-то блеснуло — что это? Ах, вон что! Это пуловер, а не золотая пломба. Они хотят быть в каждой бочке затычкой, женщины, хотят весёлых словесных битв, а потом хотят, чтобы их заставили замолчать, если кто-то, например, возьмёт в рот их срамные губы, помусолит их, а потом ещё и прикусит, чего совсем не обязательно было делать, но им понравилось. Да, пожалуйста, ещё раз, пожалуйста, и на следующей неделе тоже, и через неделю, до тех пор, пока от нас больше ничего не останется, это и есть самое лучшее. Это любовь. А жандарм себе подыскивает крышу, под которой ему хотелось бы подниматься и снова спускаться, по лестнице. И машину, которая стоит на специальной площадке перед домом или в гараже. Большую часть сада жандарм забетонировал под свою машину, хотя жена и там бы развела цветы. Для таких излишеств теперь есть место только на крохотных кусочках. Остальное замощено навеки, хотя материковая земля внизу уже снова задышала, ояшла. Под цветы жене жандарма остались только узкие полоски, но ого! — там распустились в тесноте такие растения, в люксовом исполнении, этого она добилась своим упорством, ведь садик — это её любимое дело. Растения, взращённые ею в питомнике, в три раза толще, чем их производит природа, только в садовом каталоге иногда выпадают такие, словно волосы их создательницы, явно крашеные; я бы никогда не подумала, что и гражданский человек, не будучи Господом Богом, может вывести такие растения, но я виясу — выводит, и природа это покорно сносит. Да, такие растения и я могла бы любить, но они встречаются только дважды: один раз в каталоге и ещё раз на этом участке садика перед домом, чтобы люди могли их видеть, да, но как? ах да! — через щели в заборе или через забор. Женщина — дело другое. А другая женщина — вдвойне. Эта женщина хочет, чтобы её произведением любовались, она не такая скрытная, как её муж, даже наоборот. Она рада, что может так ухаживать за садиком, что подруги удивляются, которых, правда, ей не разрешается иметь, у неё есть только соседки. Муж неодобрительно смотрит, когда она судачит с ними, он ни на что не смотрит одобрительно, что видят или имеют другие, потому что у них это есть, а у него нет. Он лучше сам посмотрит, правда ли, что эта женщина так держится за свои средства к существованию, или она при случае может их отпустить, если её уговорить. На бобах остаться он не хочет; он настолько подозрителен, что солнечным лучам не доверяет, которые нападают на сад его жены, как войско, разве что ничего не разрушают, а только приносят плодородие. Да, там оно всходит, солнышко, вон там, можете смотреть сколько угодно, это даром, только сперва наденьте тёмные очки. Ни одной соринки сорняков среди шпорника и водосбора — правда, оба растения не похожи на свои названия. Они похожи скорее на редкие орхидеи. И как она это делает, женщина? Она могла бы брать призы, но ей нельзя, разве что они расплатятся наличными. Этот садик — как чудесный шёлковый платок, искусно вытканный, яркой расцветки. Перед садом — массивные ворота, перед которыми замираешь, как баран. Многие хотели бы стать невидимками, чтобы сигануть через забор и спокойно почитать таблички, воткнутые в землю у каждого растения, — и где только госпожа Яниш их купила, в натуре. С натурой мужчины бы этот фокус не прошёл. Хотя он не робкого десятка. Как будто его тело и есть язык, который даётся ему с трудом, тогда как другие им владеют. Некоторые сами с собой иногда говорят на чужом языке и поэтому больше не понимают себя. Но им это не мешает, потому что они охотно узнают о себе что-то новое и сожалеют, что об этом никогда не напечатают в газетах. Они говорят себе: и как я только мог жениться на этой или на той женщине? Они очнулись между ног кого — то, с кем только что познакомились, эти бесстрашные люди. Они сегодня сила. Так точно, эти сметливые, приличные и прилежные стали сегодня силой, которой я не встала бы поперёк дороги, если бы я была вами (себе-то я доверяю больше!), даже если бы вы сидели в роскошном «ягуаре», о каком мечтает новый господин министр юстиции и от какого бы и я не отказалась, — проезжайте, проезжайте! Министра уже как ветром сдуло, и другой встал на его место. Страна называется Австрия. Познакомьтесь с ней как следует или канайте отсель!

Жандарм, во всяком случае, всегда знает, где он, но не знает, кто он. Зато женщины хотят с ним познакомиться всё ближе и ближе. Для него это не имеет значения, с него хватило бы плана их строения — всё-таки рифма, хоть и никудышная. Тогда бы не осталось никакого отчуждения. Все были бы свои, и можно было бы всех обижать, не наживая себе при этом врагов. Жандарм думает мало или много, смотря по тому, как надо. Он говорит тоже мало, и если говорит, то рот у него словно стальными скобами зажат, таге он держит его в узде. Он еле разжимает зубы, а если здоровается, то через губу. И как это могло до такой степени заинтересовать женщин? Они нечётко слышат, что он говорит, поэтому он мигом попадает у них в герои, поскольку герою никогда не нужно говорить — он сразу может бить? Может быть. Да они сами говорят за двоих, женщины, это они умеют, им и учиться не надо. Они это умеют, даже если никогда не поступали в высшую школу жизни, они не могли себе это позволить, потому что у них был один или несколько братьев, которые, опять же, сгорели бы в аду недовольства, если бы им тогда не дали возможности учиться. С этим они так и не покончили. С учёбой. Итак, пожалуйста, эта женщина справилась с этим своими силами. Как же мирно она десятилетиями управлялась со своими скромными делами! Играла на пианино, насколько я знаю. Она уже все вершины покорила, перед тем как приплясать сюда, специально прихватив с собой одну, чтобы вставить её в горную картинку-паззл, в точности на нужное место, ну да, тут у неё будет свежий воздух вдобавок к разбившимся у подножия гор альпинистам, которые все носили прочные гойзерны, которые, как говорит само их название, происходят из Бад-Гойзерна, как немногие избранные на этом свете. Это маленькое местечко, все мы не можем произойти оттуда. Это может только Йоргл X. Назад, к вершине. Поначалу эта женщина долго искала вершину — наверное, чем-то заложила, но вот и она: это вам не иголка в стоге сена. И теперь она её, едва найдя, сейчас же инвестирует в некоего человека. К сожалению, он тоже куда-то завалился, женщина и заметить не успела. Этот мужчина, да в известном смысле мир во всём мире, да во многих смыслах ещё музыка и чтение, её хобби, — все эти веши были содержанием её жизни. Теперь им стал один этот мужчина. Терпение, я забежала вперёд. Не стану же я сейчас раскрывать перед вами всю мою армию, она стоит хоть и на глиняных ногах, но не в Китае. Какое там терпение, да все давно заснули. Для чего я начала втыкать ветки и цветы в то, что случайно попало в мою маскировочную сеть? Чтобы вы не увидели всё сразу, что вам предстоит увидеть в своё время, а вы меня завернули, не успела я глазом моргнуть. Управились в один налёт. Прежде чем я смогла рассказать про ученицу и Мюрццу — шлаг, вы давай смеяться над моими прежними выражениями, в которых я сегодня горько раскаиваюсь.