Александр I
Шрифт:
В декабре 1821 года на отца архимандрита нашел сон «сладок и глубок», во время которого были ему видения, общим числом семь.
И «была ночь и тьма велия, пред лицом же его ясно и прозрачно от земли до небеси». И явилась на востоке луна. Но «что-то аки мгла, затмевало ее, и луна поколебалась». «Затем на месте луны явился круг прозрачный, в несколько крат более, а внутри имелась аки бы часть создания земного подобием языка», и еще одна, и еще, всего три. «И вкупе сии три языка, в небесном том кругу, то вращались, то двигались». «Страх и ужас от движения их был на вся»; отец архимандрит недоумевал: к чему знамения?
И «глас был [с]выше вопиющ: к брани!».
Также видел отец Фотий «птицу черную, яко орла», «другого зверя, аки лев» и «третье животное, яко рысь, бежавших от орла».
И
«…луна есть знамение царства турецкого, нечестия магометанского; языки — знамение трех великих держав, на месте луны действовать имущих». Что же до орла, то это «есть образ царства, на полуночи сущего». (То есть, в переводе со слишком выразительного языка отца архимандрита, России.) Насчет «животного, яко рысь» в толковании не сказано ничего; но мы знаем, как позже станет называть Фотий князя Голицына — «зверь рысь». Так что и тут все понятно.
Все это очень похоже на то, что мы читали в книгах «мудрых и премудрых» отца Авеля — за двумя существенными исключениями.
Во-первых, Авель — о чем было сказано — никогда не действовал самочинно и, выполнив страшный долг мистического свидетельства, смиренно передавал свои записи отцу настоятелю, а потом в консисторию — и выше.
А во-вторых, Авель вообще никак не действовал. Он слишком хорошо понимал, что невозможно сразу быть и свидетелем, и прокурором, и пророком, и совершителем пророчества.
Фотий этого понимать не хотел. Пробудить! пробудить государя от благодушия! прободеть душу его словом прямым и грозным! да ведает царь, что сроки пришли, времена исполнились! Увы: духовный пожарник собирался гасить блуждающий огонь революции не песком, а солью. Прибегнув к посредничеству графини Орловой, он послал министру Голицыну букет цветов — и приготовился к ответному посланию.
Ответ не замедлил. 22 мая 22-го года состоялась историческая встреча отца игумена и министра духовных дел и народного просвещения.
ЗВЕРЬ РЫСЬ
Как же могло выйти, что «старого ратоборца» на политическую арену вывел именно тот, кого спустя всего два года отец Фотий с этой арены устранит? Духовно-политическая программа Голицына полностью расходилась с представлениями новгородца об «идеальном государстве». И он был достаточно умен и опытен, чтобы с первого же слова понять: перед ним потенциальный оппонент всех задуманных и уже затеянных начинаний.
Причина первая — и не самая важная — лежит в сфере «духовной».
Наперсник царя, раскаявшийся соучастник его двусмысленных юношеских проказ, начальник «министерства затмения», при всех своих немыслимых недостатках князь Голицын не был беспримесным политиканствующим циником вроде Магницкого. После Отечественной войны он сменил не просто линию чиновного поведения; он сменил линию жизни. Знаменитый голицынский кабинет, во всю стену увешанный иконами и соединенный дверцей с домашней церковью, не служил идеологической декорацией, молитвенной ширмой; во всяком случае, был не только ею. Равно как осуществляемая им «религиозно-утопическая пропаганда» лишь отчасти обслуживала внутреннюю политику государства, обеспечивала внутренние тылы для внешних начинаний Александра. Судя по всему, «послевоенный» Голицын действительно одушевлялся христианским мирочувствием, верил, что религиозное просвещение отменит следствия безбожного Просвещения, а может быть — кто знает? — поможет осуществить мечту аббата Сен-Пьера о вечном мире и снимет разделение церквей христианских, соединит народы Европы в одно радостное священное царство. И потому он радовался любому новому проповеднику Слова Божия, как деревенский житель радуется любому свежему человеку и бывает счастлив поговорить с ним. Особенно проповеднику энергическому, обладающему наэлектризованной силой. Этим объясняется его первоначальный интерес к Фотию, лишь позже связавшийся с практическими интересами. (Сам отец архимандрит объяснил внимание вельможи к своей — с иерархической точки зрения более чем скромной — особе гораздо проще: а кем же еще Голицыну интересоваться?)
Но ведь князь не просто побеседовал с игуменом, не просто лично сошелся с ним; он сделал все, от него зависящее, чтобы сблизить отца Фотия с государем.
Потому что жар в крови, вскипавший от вулканоподобных обличений и проповедей Фотия, [270] не мешал князю холодно обсчитывать выгоды и невыгоды возможного союза, как политические соображения, выгоды и расчеты не мешали Голицыну искренне переживать собственно религиозный смысл своей министерской деятельности.
270
В письме к Орловой-Чесменской экзальтированный министр восклицал: «Назидательный разговор Фотия имел такую силу, которую един Господь дать может» (там же).
Один из практических мотивов, какими руководствовался князь, лежит на поверхности. Фотию чем дальше, тем более заботливо покровительствовал первенствующий член Священного синода митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский Серафим. А тот не жаловал Голицына, откровенно недолюбливал Филарета, угрюмо молчал на заседаниях Библейского общества, затею с переводом Священного Писания не одобрял, засильем иностранных проповедников возмущался.
Оно бы и не беда — не всем же любить Голицына и библейские общества (тем более что и он был не ангел, и с теми далеко не все обстояло просто). Да и сам по себе робкий митрополит Серафим опасности не представлял. Но при дворе, как мы помним, почти как в декабристском движении, имелись южное и северное общества. Здесь дыхание политического Юга наталкивалось на ледовитые веяния северян. Циклон сходился с антициклоном; атмосфера была грозовой. Голицын имел все основания опасаться, что союз всевластного новгородского помещика Аракчеева с робким новгородским иерархом пополнится более чем активным новгородским игуменом. И тогда неприязнь митрополита Серафима к делу библейской пропаганды и неприязнь Аракчеева к давнему конкуренту в борьбе за особо укромный уголок в большом государевом сердце, помноженные на устрашающее бесстрашие Фотия, могут обернуться Дворцовым ураганом, сметающим все на своем пути.
Следовало если и не перехватить, то по крайней мере Упредить удар.
Кроме того, Голицын помнил — не мог не помнить, — какую тему избрал Фотий для своей скандально известной проповеди в Казанском соборе 27 апреля 1820 года: влияние лжеучителей и тайных обществ на народную нравственность. И вполне вероятно, что отец игумен понадобился князю для религиозного блицкрига, краткосрочного крестового похода на тайные общества.
Не то чтобы ему так уж претили масонские ложи сами по себе; не то чтобы он горел желанием разогнать мистические кружки. Все сложнее, все — если тут уместно это слово — интереснее.
Прежде всего: на роль «организатора и вдохновителя» воображаемого царем всемирного заговора революционеров, тянущегося в Россию из некоего международного центра, могли претендовать лишь общества, имеющие разветвленную сеть организаций, разбросанных по свету, но жестко подчиняющихся «ядру». Конечно же первым на мысль приходил орден иезуитов. Но, во-первых, иезуитов из России в 1821 году (как раз накануне знакомства Голицына с Фотием) изгнали; во-вторых же, считалось, что одной из косвенных причин их изгнания стал переход в католичество голицынского племянника. Кто-нибудь из многочисленных врагов министра мог внушить государю мысль о том, что искра революционного пламени 20-х годов раздута иезуитами; что они ушли из России лишь формально, повсеместно расставив своих незримых агентов; что религиозное предательство одного из ближайших родственников Голицына может быть неслучайным и в лучшем случае указывает на потенциальную возможность измены сугубого министра, а в худшем — на то, что именно он и стал тайным католизатором России, катализатором католико-революционного процесса. Последствия легко было представить; о судьбе Сперанского тогда еще не успели забыть. А к масонам Александр Павлович если и не принадлежал явно, то несомненно им благоволил без всякого наущения Голицына. И если удар направить на их сомнительное племя, Голицын окажется чист.