Александр I
Шрифт:
1) местечко «Зализы» —10 июля,
2) гор. Осташков — 11 и 12 июля,
3) гор. Тверь — 13–15 июля,
4) гор. Москва — 17–18 июля,
5) гор. Рязань — 19 июля,
6) гор. Козлов — 20–22 июля, обед,
7) гор. Липецк — 22 июля,
8) гор. Воронеж — 23–25 июля, обед,
9) гор. Нижнедевицк — 25 июля,
10) гор. Короча — 26–28 июля, обед,
11) гор. Обоянь — 28 июля,
12) гор. Чугуев — 29–31 июля, обед,
13) гор. Харьков — 31 июля,
14) гор. Полтава — 1 и 2 августа,
15) гор. Кременчуг — 3 августа,
16) гор. Новомиргород — 4 августа,
17) гор. Вознесенск — 5–8 августа, обед,
18) гор. Ошманка — 9 августа,
19) гор.
20) гор. Литин — 11 августа,
21) гор. Острог — 12 августа,
22) гор. Владимир — 13 августа,
23) гор. Пулава — 14 августа,
24) гор. Варшава — 15 августа.
Примечание. «Никто более его не придерживается слов Байрона: „Но только не к брегам печальным I Туманной родины моей“. Рад всякими делами заниматься, только не своими».
24 мая возвращение из Лайбаха в 11 ч. 15 м. дня, 17 июня отъезд в Грузино, 27 июня возвращение из Грузина, 12 сентября отъезд в Витебск в 7 ч. 30 м. утра, 25 сентября возвращение из Витебска в 9 ч. 30 м. утра.
15 мая отъезд в Вильну в 6 ч. 30 м. утра, через Гатчину, Лугу, Псков, Динабург, Белосток, 31 мая возвращение из Вильны в 4 ч. 45 м. дня, 14 июня отъезд в Грузино 20 июня возвращение из Грузина, 4 августа отъезд в Варшаву в 6 ч. 15 м. утра.
20 января возвращение из Варшавы в 6 ч. 25 м. вечера, 15 марта отъезд в Грузино в 1 ч. 25 м. дня, 17 марта возвращение из Грузина в 6 ч. вечера, 3 июня отъезд в Грузино в 1 ч. 25 м. дня, причем проехал по Новгородской губ. и посетил город Старую Руссу, 11 июня возвращение из Грузина, 16 августа отъезд в «вояж по России» (на 2 1/2 месяца) в 5 ч. 30 м. утра.
24 июня отъезд в Грузино в 1 ч. 50 м. дня, 2 июля возвращение из Грузина, причем обед был на станции «Долговка», 16 августа отъезд из Царского Села в «вояж по России» в 7 ч. утра, на Торопец — Боровск, Рязань — Тамбов, Пензу — Симбирск, Оренбург — Екатеринбург и обратно на Вятку — Пермь, Вологду — Тихвин в Царское Село, 23 октября возвращение из «вояжа по России» в 7 ч. 30 м. вечера.
4 апреля отъезд в Варшаву в 7 ч. 55 м. утра, 13 июня возвращение из Варшавы в 7 ч. вечера, 26 июня отъезд в Грузино в 8 час. утра, 6 июля возвращение из Грузина, с обедом на станции «Спасская Полисть», 1 сентября отъезд в Грузино в 6 ч. утра.
ГУРЬЕВСКАЯ КАША
Пока Голицын услаждал государя духоподъемными собеседниками, опытный артиллерист Аракчеев укреплял тылы, производил рекогносцировку и обеспечивал фортификации. На протяжении 1823 года ближайшие сотрудники царя сменялись один за другим — и все не без его участия. Первым ушел в отставку военный министр, поскольку всесильный граф доказал государю возможность сокращения военных расходов на несколько миллионов рублей против 800 тысяч, изысканных министром.
Затем генерал-адъютант Дибич — до поры до времени умеренно-аракчеевский человек — стал исполнять обязанности начальника Главного штаба его императорского величества. Наконец, графа Гурьева, вошедшего в русскую историю благодаря своим изысканным кулинарным рецептам, прежде всего каше с изюмом, сменил на посту министра финансов Егор Францевич Канкрин. (Ему место в истории обеспечил Пушкин, обронив ехидный афоризм: «Деньги вещь
Огневые точки противника были нанесены на карту военных действий; пушечные жерла прочищены; оставалось дождаться урочного часа и скомандовать «пли!». Очевидно, поняв это и не желая участвовать в предстоящей битве, архиепископ Московский Филарет на переломе от весны к лету 23-го года подал на высочайшее имя прошение уволить его из столицы в родную епархию на два года; проще говоря — удалить в тихую заводь.
Во-первых, не было в назревающем сражении стороны, на которую можно было бы встать без зазрения христианской совести. Беседа с отцом Феодосием показала: выбирать между ним и отцом Фотием невозможно, оба хуже; балтскии отец протоиерей — точно такая же жертва мистического одиночества, как и новгородский отец архимандрит. (Левицкий вспоминал об этом разговоре: «…рассуждение его (владыки Филарета. —А. А.) наипаче состояло в том: как я самозван на великое дело Христово решился…»)
Во-вторых, у архиепископа имелись дела поважнее, чем участие в дворцовых интригах: только что была завершена работа по составлению нового катехизиса, ширились переводческие труды, дело двигалось к изданию первых пяти книг Ветхого Завета.
В-третьих, архиепископ Филарет был достаточно опытным церковным политиком, чтобы понять: поддержать Голицына он на этот раз не сможет, а в случае победы Аракчеева падет жертвой митрополита Серафима Глаголевского «и всей партии неученой его». О том, как отзывается о нем митрополит, [277] Филарет если и не знал, то во всяком случае догадывался. Ну как тут не предпочесть Родной Москвы ретроградному Петрограду!
277
См. в «Автобиографии» о. Фотия: Русская Старина. 1895. № 2. С. 196.
Но по странному стечению обстоятельств как раз ему, Добровольно выбывшему из политической игры, — и едва ли не по причине этого «выбытия» — выпало стать участником других, гораздо более сложных и серьезных событий.
С.-Петербург.
Архиепископу Филарету министром духовных дел кн. Голицыным передано совершенно секретное повеление написать проект Манифеста о назначении наследником престола Великого Николая Павловича и затем тайно положить пакет на хранение в Успенском соборе вместе с другими государственными актами.
«Как восшествию на престол естественно быть в Петербурге, то как оно может быть соображено с Манифестом, втайне хранящимся в Москве? Архиепископ не скрыл сего недоумения, представил, чтобы списки с составляемого акта хранились также в Петербурге, в Государственном Совете, в Синоде и в Сенате и, получив на сие также высочайшую волю, внес сие в самый проект Манифеста».
Что стояло за этим поручением?
А то, что, пока придворные совершали свои «ужимки и прыжки», пока просчитывали реакции государя на действия и противодействия, пока отрабатывали варианты его «удомашнивания», сам Александр Павлович, кажется, обдумывал совершенно иной вариант выхода из общеевропейского тупика. Вариант, который вряд ли устроил бы и генерала Васильчикова, и северян с южанами, но который куда больше соответствовал его змеевидному характеру и рифмовался с лейтмотивом всей его царской жизни. Мысли свои государь не поверял никому (разве что — и то отчасти — Марии Феодоровне); естественно поэтому, что ничего определенного мы утверждать не вправе. Но косвенные признаки монарших замыслов позволяют кое о чем догадываться.