Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей
Шрифт:
Представление о русском монархе как о «Помазаннике Божьем» существовало во многом отдельно от личности правителя, находящегося в тот или иной момент у власти. И.Д. Делянов, проговорившийся, что цареубийство в принципе возможно, лишь бы оно совершалось с соблюдением «приличий», т. е., устраняя конкретную личность, не наносило бы удар по идее неприкосновенности священной особы государя императора, в своих взглядах не был одинок. С.Ю. Витте в воспоминаниях утверждал, что некоторые из «самых близких к покойному государю» людей в ответ на его расспросы о гипотетическом продлении царствования Александра II еще на десять лет высказывали мнение, что в этом случае «главное влияние утвердилось бы в совершенно невозможных руках». При этом они добавляли: «Об этом не надо говорить, чтобы не ослабить силу сокрушающего впечатления, которое может в будущем укрепить и нравственно объединить Россию»{507}.
Покушения на человека
Размышлявшие о цареубийстве представители русского общества редко поднимались до такого уровня абстракции, чтобы не замечать, что террористы покушаются именно на Александра II. Отношение к личности монарха явно или неявно присутствует в большинстве рассуждений о террористических актах «Народной воли».
Р. Уортман пишет о том, что все правление Александра II было основано на «сценарии любви». Официальная пропаганда подчеркивала такие черты личности императора, как любовь к подданным, доброту, жертвенность{508}. Обращаясь к власти, подданные апеллировали к образам царя-освободителя, предлагавшимся официальной пропагандой и поддерживавшимся церковью и легальной печатью. В письмах и стихотворениях, адресованных Александру II и Александру III, упоминались «великие и достославные благодеяния светлого и радостного для России царствования»{509}. Императору приписывалось желание «освобождать людей, чтобы все назывались людьми без различия и чтобы никто не сделал зла ближнему»{510}. Речь шла не только об отмене крепостного права («Который среди всех невзгод / Из рабства вывел свой народ»{511}), но и об освобождении братьев-славян («И за скалистыми горами / Мильонам Ты свободу дал»{512}). При этом, казалось, подданным куда важнее были черты христианина («во всем мире не было и нет из царей подобных на земле ангельской души Твоей от начала мира, чтобы из царствующих особ кто бы так сердобольно ходил по баракам на войне за больными»{513}), чем политика. Упоминания о даровании «нового суда»{514} терялись среди рассказов о спасении «убогих» от «нужд и лишений», любви к детям и т. п.{515}
Особенный интерес представляет мотив милосердия «царя-ангела» к покушающимся на него «злодеям». Сюда относится не только помилование части преступников, осужденных на казнь по делу 16-ти{516}, но и приписанные Александру II Я. Постоевым в записке министру народного просвещения А.А. Сабурову слова резолюции на делах преступников-гимназистов: «Это не преступники, а дети. Оставьте их без третьего блюда»{517}. Наиболее полно отношение монарха к террористам было описано в стихотворении Б. Гроссмана:
Ты снисходил порой, как Бог, Ты много зла прощал, Ты всем врагам отмстить бы мог, А ты о них страдал… {518}Уверенность, что Александр II — «человек дивного сердца», по отношению к которому «просятся на уста слова: “твое бо есть еже милостивны”» {519} , находим не только в записках, предназначавшихся высочайшим корреспондентам, но и в дневниках современников {520} . Важно подчеркнуть, что на рассуждения о личных качествах императора их авторов провоцировали сообщения об очередном покушении. Образ «царя-ангела» приходил в непреодолимое противоречие с попытками цареубийства. Гласный Санкт-Петербургской городской думы Н.В. Латкин, размышляя о покушениях, писал: «Все отдают Ему (Александру II. — Ю.С.) должную справедливость, сожалеют Его, говорят, что истинно Он добрый человек, любит Россию и свой народ… А смотрите, в Его Императорское Величество стреляют, Его хотят взорвать на воздух, как нелюбимого человека, а между тем все и вся Россия искренне Его любит и, вероятно, те же самые социалисты не могут не сознавать истины, что он добрый монарх и любит свой народ (курсив мой. — Ю.С.)» {521} . [39]
39
Журналист Г.К. Градовский выразил в воспоминаниях похожее недоумение: «Ведь это был царь-освободитель, а не какой-нибудь Аракчеев (Градовский Г.К. Историко-политические очерки и статьи. Киев, 1908. С. 54).
Решения вопроса о том, как возможны покушения на «доброго государя», предлагались разные. Известный хирург Н.И. Пирогов приписывал террористам отношение к монарху именно как к символической фигуре, утверждая, что ими движет ненависть не к государю, но к государственности{522}. После цареубийства он писал в дневнике: «Высоко гуманная личность Александра II не могла быть прямой целью цареубийства»{523}. Другой возможный ответ на этот вопрос был тесно связан с мнением о внутреннем положении страны. Не государем, но правительством «недовольны многие, почти все на Руси»: Александр II оказался заложником этого недовольства{524}. Наконец, существовал ответ, вытекавший из идеи верноподданнической любви: «Нелюбим ими (цареубийцами. — Ю.С.) был Благодетель»{525}.
Признание высоких личных качеств Александра II не гарантировало одобрения его внутренней политики или частной жизни. Примером может послужить Б.Н. Чичерин, который, считая императора за «благодушного монарха, совершившего величайшие дела, заслужившего беспредельную благодарность всех русских людей», писал в воспоминаниях, что «провидение», послав императору мученическую смерть, избавило его от «позора» коронации Е.М. Юрьевской (Долгорукой){526}. Скандальный роман Александра II, завершившийся заключением брака 6 июля 1880 г., немало способствовал подрыву личного авторитета монарха. 2 января 1881 г. К.П. Победоносцев в письме к Е.Ф. Тютчевой писал: «Прости, Боже, этому человеку (Александру II. — Ю.С.) — он не ведает, что творит, и теперь еще менее ведает. Теперь ничего не отличишь в нем, кроме Сарданапала. <…> Даже все здравые инстинкты самосохранения иссякли в нем: остались инстинкты тупого властолюбия и чувственности»{527}. Если обер-прокурор Синода искренне негодовал из-за нарушения нравственности, то недовольство бюрократии по большому счету вызывалось отнюдь не «аморальностью» ситуации, а влиянием Е.М. Долгорукой и ее окружения на императора, приводившего к перераспределению власти{528}. Соединение возмущения попранием нравственных принципов с опасениями чрезмерного влияния любовницы на государя рождало порой гневные тирады. Предводитель петербургского дворянства А.А. Бобринский в ноябре 1880 г. посвятил «madam Екатерине Третьей» несколько страниц своего дневника, приводя в качестве экспертного мнения «народа» и «третьего сословия»: «Как они себя позорят! <…> Мы все кутили, я сам был студентом, такие дела скрываются, а не выставляются напоказ»{529}. В этих наблюдениях А.А. Бобринского видно прежде всего его собственное негодование, справедливость которого он подчеркивал, ссылаясь на мнение «города». Слухи о Е.М. Юрьевской проникали далеко за пределы столицы, мешаясь с другими известиями об императоре. В Полтавской губернии дворянин К.А. Чайковский, возмущенный требованием Статистического комитета сообщить о количестве земли в его имении, заявил в волостном правлении 10 февраля 1881 г.: «Наш государь женился на подданной и уехал за границу, а от нас требуют сведений, сколько у нас десятин»{530}. Землевладелец выступал против непопулярной меры, которую не следует проводить без того непозволительно ведущему себя монарху.
Петербургские сплетники попытались связать покушения на императора и его роман. Так, после взрыва в Зимнем дворце началось активное обсуждение, каким образом злоумышленникам удалось проникнуть в императорскую резиденцию. Хотя дворец находился вне сферы действия полиции, подчиняясь министру двора, ответственность за взрыв была возложена на петербургского временного генерал-губернатора И.В. Гурко. Е.М. Феоктистов, близкий друг последнего, в воспоминаниях утверждал, что А.В. Адлерберг препятствовал генерал-губернатору в подчинении дворца полиции, потому что там проживала Е.М. Долгорукая, ходить к которой с конвоем государю было бы «неудобно»{531}.
Предпринимались попытки обнаружить какую-то мистическую связь между «безнравственным» поведением императора и покушениями на него. Например, ходил слух о том, что преждевременная смерть ждет того из Романовых, кто женится на Долгорукой. При этом намекали на судьбу Петра II{532}. В то время как проповедники убеждали паству, что Бог наказывает русский народ за грехи, «попуская» совершаться покушениям, некоторые представители общества могли воспринимать их как «Божью кару» самому Александру II за «попрание божеских и людских законов»{533}.
Впрочем, династический скандал, активно использовавшийся революционной пропагандой для дискредитации Александра II, едва ли следует рассматривать как главный фактор, определявший отношение к императору как «мишени» террористов. Любовные похождения императора легко становились дополнительным поводом для негативной его оценки, но они же могли служить доказательством «дееспособности» шестидесятитрехлетнего монарха [40] . При формировании мнения об Александре II, таким образом, на первое место выходило отношение к его внутриполитическому курсу.
40
Известная запись в дневнике А.С. Суворина со слов С.П. Боткина: «Александр II, отправляясь на смотр 1 марта, с которого он вернулся мертвым, повалил Юрьевскую на стол и…» (Суворин А.С. Дневник. С. 376).
Покушения на политика
1879–1881 гг. были для Российской империи временем общего «недовольства» «существующим порядком вещей». Среди «охранительно» настроенной части общества выделялся круг лиц, чьим духовным лидером, несомненно, был К.П. Победоносцев. Знакомые и незнакомые ему люди, подчас анонимные корреспонденты, писали о том, каким видится им положение страны. Большинство из них соглашалось с мнением самого обер-прокурора, констатировавшего в письмах наследнику отсутствие «твердого правительства», «единства власти, воли и направления»{534}. В этих кругах испытывали почти болезненную ностальгию по «системе покойного Муравьева»{535}, печально знаменитого усмирителя царства Польского. В царствовании Александра II некоторые представители общества видели «систему подтачивания всех коренных начал, созданных русской историей»{536}. Особенное опасение этих кругов вызывали разговоры о грядущем «увенчании здания», которое становилось все более реальным в эпоху «новых веяний».