Александр Керенский. Демократ во главе России
Шрифт:
Судя по письмам, полярность мнений в 1917 году была достаточно велика, чему, как одному из важнейших признаков свободной жизни, не препятствовало Временное правительство.
«19 июля 1917 года.
Ставропольская губерния, село Медвежье
Товарищи большевики. До этого времени вы видели одно насилие и смерть за смелость человеческой жизни, за желание демократии получить свою долю счастья на земле.
Но, товарищи, прием ваш для достижения своих прекрасных целей чрезвычайно прост: «Вынь да положь!» Но многие ли капиталисты согласятся вам все вынуть и положить? У ваших ног? А раз не найдутся такие, значит, их взять за горло? «Давай, подлец!» Не встали ли вы на путь глубоких противоречий? Вы говорите: «Долой войну, немцы нам братья», – и в то же время не прочь начать гражданскую войну. По моему, по деревенскому разумению, уж лучше бить немцев, чем свою братию, хотя бы и не согласную с Вами. Я знаю, что среди вас есть люди ученые, я не думаю, чтобы они отрицали закон революции. По всей Европе гремят пушки, грудами валяется растерзанное человеческое мясо, целые миллионы людей хотят схватить другие миллионы за горло и отнять у них все: и землю, и деньги, и свободу… а вам, большевикам и анархистам, кажется, что человечество созрело, что еще одно небольшое ваше усилие – и на земле установится мир и благоволение.
Допустим на время, что вы еще при жизни достигнете своих целей, а что дальше? Плод еще не созрел и окажется весьма кислым… а народ? Опять начнет потасовку, пока не осточертеет все и не скажет он в изнеможении какому-нибудь подлецу: «Надевай корону, бери в руки дубинку и дуй нас в хвост и гриву, и правого и виноватого». Ведь так уже было во Франции. Так-то, друга мои! Не человек творит жизнь, а сама жизнь создала человека и совершенствует его. А жизнь подчиняется мировым законам, и не нам с вами «идти против рожна».
Народный учитель П. Мащенко».
Для
«24 июня 1917 года. Действующая армия
Не откажите для солдата, уважаемый редактор «Русского слова», поместить мой стишок.
Из Сибири, из Урала, С Волги матушки-реки, Развернув свои знамена, Немцев бить идут полки. Застонали уж Тевтоны, Даже дрогнула земля, Что Российская свобода Светлый путь себе нашла. Страха в битве мы не знаем, Не России ль мы сыны, И с товарищем Керенским Нам Вильгельмы не страшны!Сочинил сибиряк
Петюшка Шалимов».
Это – выплеск души народной, тяга к самодеятельному творчеству. Федор Иванович Шаляпин вспоминал в мемуарах о благотворительных концертах для рабочих, сыгранных им в двухтысячеместном Киевском цирке, и не удивлялся, что зрители подпевали ему не только «Дубинушку», но и оперные арии. Керенский напевал арии из «Аиды», позднее – многие романсы Вертинского. Говорят, что Ленин любил слушать «Апассионату» Бетховена, это не миф ли, призванный обозначить культуру вождя большевиков, ходившего в кепке и державшего руки в карманах брюк. Точно известно, что любил он «творчество» пролетарского поэта Демьяна Бедного (Придворова), писавшего примитивные вирши, рассчитанные на самый низменный вкус. Даже выделил ему комнату в Кремле. Александр Федорович Керенский, отлученный от политики, стал издавать сначала в Берлине, а потом в Париже литературную газету, где, кстати, напечатал первое произведение Берберовой. Прозой в газете заведовал Марк Алданов, стихами – Владимир Ходасевич.
Одними из самых любимых писателей первого русского премьера-демократа были Иван Алексеевич Бунин – до конца жизни и Максим Горький – в период его неприятия большевиков, довольно краткий и прерываемый их успехами. «Начало февраля 1917 г., – писал Бунин о Горьком, – оппозиция все смелеет, носятся слухи об уступках правительства кадетам – Горький затевает с кадетами газету (у меня сохранилось его предложение поддержать ее). Апрель того же года – Горький во главе „Новой жизни“, и даже большевики смеются, – помню фразу одного: „Какой с божьей помощью оборот!..“ Горький, видя, что делишки Ленина крепки, кричит в своей газете: „Не сметь трогать Ленина!“ – но тут же, рядом, печатает свои „несвоевременные мысли“, где поругивает Ленина (на всякий случай)… Конец 1917 г. – большевики одерживают полную победу (настолько неожиданно блестящую, что „болван“ Луначарский бегает с разинутым ртом, всюду изливает свое удивление), – и „Новая жизнь“ делается уже почти официальным органом большевиков (с оттенком „оппозиции Его Величеству“), Горький пишет в ней буквально так: „Пора добить эту все еще шипящую гадину – Милюковых и прочих врагов народа, кадетов и кадетствующих господ!“ – и результаты складываются через два-три дня: „народ“ зверски убивает двух своих заклятых „врагов“ – Кокошкина и Шингарева… Февраль 1918 г., большевики зарвались в своей наглости перед немцами – и немцы поднимают руку, чтобы взять за шиворот эту „сволочь“ как следует. Горький пугается и пишет о Ленине и его присных (7 февраля 1918 г.): „Перед нами компания авантюристов, проходимцев, предателей родины и революции, бесчинствующих на вакантном троне Романовых…“ Осенью 1918 года покушение на Ленина, зверские избиения в Москве кого попало – Горький закатывает Ленину по поводу „чудесного спасения“: ведь никто пикнуть не смел по поводу этих массовых убийств – значит, „Ильич“ крепок… Затем убийство Урицкого. „Красная газета“ пишет: „В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ!“ – и Горький выступает на торжественном заседании петербургского „Цика“ с „пламенной“ речью в честь „рабоче-крестьянской власти“, а большевики на две недели развешивают по Петербургу плакаты: „Горький наш!“ – и ассигнуют ему миллионы на издание „Пантеона всемирной литературы“… Сотни интеллигентов стоят в очереди, продаваясь на работу в этом „Пантеоне“… Авансы текут рекой… Некоторые смущенно бормочут: „Только, знаете, как же я буду переводить Гёте – я немецкого языка не знаю…“ Никакого Пантеона и доселе нет… Есть только тот факт, что „интеллигенция работает с советской властью“, что „умственная жизнь в стране процветает“ и Горький на страже ее…»
В этом отрывке из «Записной книжки» Бунина наличествует масса слов, взятых в кавычки, то есть, по его мнению, не отвечающих реальности. В конце «Записной книжки» он приводит цитату из посмертного дневника Леонида Андреева, писателя истинного и принципиального, с которой я абсолютно согласен: «Вот еще Горький… Нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать преступность Горького и степень его участия в разрушении и гибели России… Но кто за это возьмется? Не знают, забывают, пропускают… Но неужели Горький так и уйдет ненаказанным, неузнанным, „уважаемым“? Если это случится (а возможно, что случится) и Горький сух вылезет из воды – можно будет плюнуть в харю жизни!»
Взялся за это Иван Алексеевич Бунин… Но известно, что он двадцать лет находился в дружеских отношениях с Горьким, роман которого «Жизнь Клима Самгина» обогатил русскую литературу. Понятен гнев Бунина по отношению к талантливому писателю, изменившему революции и поддержавшему Октябрьский переворот. Иван Алексеевич, порой весьма резкий в своих оценках, не милует и Александра Федоровича Керенского в «Дневнике 1917–1918 гг.»: «Зашел в контору… взял „Раннее утро“. Прочел первый день московского совещания. Царские почести Керенскому, его речь – сильно, здорово, но что из этого выйдет? Опять хвастливое кресноречье, „я“, „я“ – и опять и направо и налево».
Это о попытках Керенского объединить все партии демократического толка. Со стороны они действительно кажутся странными, многим непонятными. Раздражает «хвастливое красноречье», постоянные «я», «я», а это не что иное, как желание утвердиться политиком, берущим лично на себя ответственность за предлагаемое и сделанное, за судьбу громадной страны. Чересчур явный до экстравагантности темперамент часто захлестывал Александра Федоровича и справедливо виделся мастеру слова излишним, впрочем, как и «царские почести» – результат исключительной популярности Керенского. В «Окаянных днях» Бунина, которые были напечатаны после 1917 года, есть своеобразная и точнейшая характеристика Ленина, который приехал в Петроград и поселился в доме еще недавно приближенной к царскому двору балерины Кшесинской, в доме, который ему «никогда не принадлежал», и мудрое предостережение Керенскому колоритной сценкой из сельской жизни: «Лето 1917 года. Сумерки, на улице возле избы кучка мужиков… речь идет о „бабушке русской революции“. Хозяин избы размеренно рассказывает: „Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только избавь Бог до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные, – я ее портрет в фельетоне видел. Сорок два года в остроге на цепи держали, а уморить не могли, ни днем, ни ночью не отходили, а не устерегли: в остроге и то ухитрилась миллион нажить. Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать. А мне какая корысть под нее идти. Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить ее мне все равно нечем, а в солдаты меня и так не возьмут, годы вышли…“ Кто-то белеющий в сумраке рубашкой, „краса и гордость русской революции“, как оказывается потом, дерзко вмешивается: „У нас такого провокатора в пять минут арестовали бы и расстреляли!“ Мужик возражает спокойно и твердо: „А ты хоть и матрос, а дурак… Какой же ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня под подол лезешь?..“ Из-под горы идет толпа ребят с гармониями и балалайкой:
Мы ребята, ежики, В голенищах ножики, Любим выпить, закусить, В пьяном виде пофорсить…Думаю: «Нет, большевики-то поумнее господ Временного правительства! Они недаром все наглеют и наглеют. Они знают свою публику».
Пожалуй, популярность Керенского, вполне заслуженная, эйфория успеха затмевала для него «толпу ребят», за вдохновенными лицами своих единомышленников из народа не разглядел внимательно, не изучил серую, безликую толпу, жившую по своим законам стадности, в которой легко возбудить самые низменные инстинкты. Брось ей клич: «Грабь награбленное, оно будет твое», и толпа, опьяненная обещанием легкой наживы, сметет на своем пути все и всех.
Взор ее туп и страшен, как у хищного, дикого животного, она бессердечна и безумна, а если вооружена, то опаснее любого зверя, тем более когда ее дрессировщик хитер и коварен. Скажет: «Сковырнем Керенского!», «Первая пуля – Керенскому!» – сковырнут и пошлют пулю в лоб, как большевик Юровский царю.
Александр Федорович «обошел» толпу, не возглавил ее и не растворился в ее массе. Он пытался достучаться до сердца народа, неравнодушного к судьбе отечества.
В его личном архиве, хранящемся в библиотеке Гуверовского института, лежит весьма критическое письмо – крик души русской писательницы Павлы Тетюковой.
«Министру Социалисту г. Керенскому.
Станция Заиграево, июль 1917 г.
Передо мною номер газеты, где черным по белому напечатано: «Министр Керенский обратился к Церетели с просьбой сохранить за собою один из портфелей».
Читаешь и недоумеваешь. В былые «скверные» времена до революции, читая о назначении лиц, ни по своему образованию, ни по наклонностям, ни по специальности не отвечающими данному назначению, разводили руками и думали: вот что значит своя рука – владыка. Приказ сверху – и неподготовленный человек садится на ответственный пост и губит дело. Ты должен молчать, а за протест тебя шпики потащат в тюрьму, даже не подслащенную, как ныне, геранями на окошечках, а министр останется на месте и будет чинить то же зло.
Наступила новая эра. Казалось, теперь все пойдет иначе. И первое министерство (правительство. – В. С.) давало на это надежды. Но как удар грома – приказ № 1 Совета рабочих и солдатских депутатов. (Приказ вышел за два дня до образования правительства. Керенский, как министр юстиции, утвердил его. – В. С.)
Никогда не задававшаяся целью осчастливить Россию, если бы я подписалась под такими приказом, то немедленно приказала бы себе отрубить руку, обрекшую сотни тысяч жизней на гибель и преступления. Нельзя было не знать, что вызовет этот приказ в темной массе. Всякий размышляющий человек должен был понимать, к чему он приведет в офицерской среде. Результаты налицо. Буря аплодисментов издавшему, сочинившему и санкционировавшему миллиарды плевков, оскорблений ни в чем не повинным офицерам всех рангов, заслуженным, раненым, имевшим за храбрость золотое оружие.
Второй шедевр – амнистия преступного элемента, свободный проезд этого элемента во всех классах по всей России. Опять десятки тысяч поджогов, убийств, грабежей. Опять напрасно загубленные тысячи людей, борющихся с этим преступным элементом, но… аплодисменты, аплодисменты и аплодисменты каторжников, убийц и бродяг по адресу «освободителя» (речь идет об амнистии всех политических заключенных, в том числе большевиков, среди которых действительно было немало убийц. К примеру, большевик Ермаков, расстрелявший царскую семью, был каторжником, сосланным в Сибирь за убийства и ограбления. – В. С.).
Великодушие по адресу Финляндии – и снова аплодисменты. Мир без аннексий и контрибуций – непротивление этому лозунгу. Уход Милюкова, Гучкова. Ваше великодушие – скатертью дорога, плакать или жалеть не будем. И затем рассовывание портфелей кому попало и как попало. Бегство армии. Ваше красноречие. Из трудности или каких-либо иных причин – дифирамбы по Вашему адресу с уверенностью, что Вы поднимете дух армии, двинете ее на врага своим красноречием. Вы двинули, но ту часть, которая гибла уже от приказа № 1, которые пошли бы и без Вашего красноречия. Я, женщина, видела в приказе № 1 только провокацию, могущую привести Россию к гибели. Как же просмотрели это Вы, люди, приготовившиеся к лепке новой России. Если я хочу вышивать какую-нибудь картину или лепить статую, то намечаю заранее тип, контуры, размеры. Иначе мои сотрудники: один вылепит торс Венеры, другой – ногу пигмея, третий – шлем римского гладиатора, четвертый даст в руки моей статуи букет хризантем, а пятый оденет в костюм от Пакена. К тому же я сама вылеплю ей голову Козимо Медичи. Это и будет та самая картина, план которой не был заранее намечен.
Ни один из вас не осмеливался перечить другому, какую бы несообразность ни проводил другой в жизнь. Вы боялись шатать друг друга, ибо вас уже шатал С. С. и Р. Д. Эта же боязнь заставила держать под спудом документы о Ленине, доставленные Переверзевым. Результаты налицо.
Разрушение железных дорог шло столь энергичным темпом, что мы теперь находимся если не на краю гибели, то уже в самой трясине. Нужна крепкая рука, которая могла бы заставить опомниться заблудшую овцу – мастерового, решившего, что весь мир для него.
Телеграммы срочные идут по 18 суток. Министерство почт и телеграфов, не имевшее до сих пор министра, никогда не приходило в такой упадок (министерства такого не было. Имеется в виду сфера почт и телеграфов. – В. С.). Церетели очень неглупый человек, идеалист, безусловно честный человек, хотя бы потому, что имел мужество осознать свои ошибки, прекрасный, зажигающий оратор и никакой министр. Там нужна вдумчивая канцелярская работа, а не полет фантазии. Зачем заставлять человека, владеющего кистью художника, колоть дрова. Результаты и тут налицо.
Министр иностранных дел… Но ведь, право, недостаточно говорить «пардон» и «мерси», чтобы получить основание быть этим министром (говорится о М. И. Терещенко, обладавшем прекрасными светскими манерами. – В. С.). Правда, иностранные державы почти прекратили с нами всякие отношения, и потому этот пробел не так заметен.
Бог простит, вероятно, министра Чернова за все то зло, которое он и Шингарев причинили России своими мудрыми распоряжениями, а главное – непротивлением злу (В. М. Чернов – министр земледелия Временного правительства второго состава, прозванный «мужицким» за ставку на «крепкого» мужика. А. И. Шингарев – предыдущий министр земледелия. – В. С.).
Уже середина июля, а пробужденная большевиками деревня Нееловка, крепко вцепившись в глотку деревни Гореловки, шаром катаются по окрестным помещичьим землям, боясь хоть пядь уступить друг другу, мешая и помещику сеять, и самим работать на своей земле. Будем пухнуть с голода, что уже теперь практикуется во многих местах. Еще один результат.
Смертную казнь возобновили, но когда?.. Когда сотни тысяч лучших сынов России были загублены безответственными солдатами в Кронштадте, Гельсингфорсе, Або и проч. и на всех фронтах, солдатами, стрелявшими в своих офицерах за честный призыв на борьбу (приказ № 1, не ты ли виновник этого?).
Так протекали Ваши счастливые дни среди аплодисментов, пока в них не ворвались жутким диссонансом звуки пулеметов на улицах Петрограда. Это было ответом на благородное непротивление злу – Ленинской пропаганде, которую культивировали власть имущие, как некий махровый платок. Пожали и плоды своих рук, защищавших всей силой власти Ленина – как бы кто его не обидел, не выселил из дворца Кшесинской.
Вы сами чуть не были арестованы, Чернов избит, и вдруг оказалось, что выгнанный за превышение власти ген. Корнилов (он осмелился вытребовать для охраны две роты без санкции С. С. и Р. Д.) был на сей раз слаб. Дело коснулось вас. Воспитанные по Вашей указке люди хотели арестовать Вас же. Вы бежали. Они вздули своего же собрата Чернова, буржуев-министров, увы, уже не существовало.
Еще фраза, характеризующая, как обстоит дело в армии. «Солдаты, расстреляв все патроны, отбивались штыками и камнями против пулеметов и пушек» – так гласит донесение в газете Изв. С. С. и Р. Д. А что думает военный министр?
Будьте милостивы к России, осознайте свою непригодность как министр и дайте ген. Корнилову возможность исправить испорченное четырьмя месяцами полной неразберихи. Отдайте Колчаку пост военного министра, ну, будьте милостивы к России, дайте ей возможность оправиться. Вы – человек даровитый, талантливый, Вы найдете, куда применить свое дарование, кроме военного и морского дела, вам незнакомого.
Ведь все здравомыслящие люди России с ужасом смотрят на дилетантов, играющих Россией, но боятся говорить, ибо за Вами власть, и, может быть, мне предстоит за это откровенное письмо любоваться геранями в облагороженной камере тюрьмы.
Но все равно, больше нет сил молчать. Чаша терпения переполнилась. Ведь наука ваша происходит на живом теле России и Ея населения. Закричат люди криком: дайте порядок, дайте возможность жить и дышать не только каторжникам и убийцам!.. Вам аплодировали, пока вы обещали и разрешали, но вот вы разрешили всё, больше ни давать, ни обещать нечего… и по Вашему адресу посыпались проклятия за обманутые мечты.
Павла Тетюкова».