Александр Керенский. Демократ во главе России
Шрифт:
– Но, позвольте… – поднял брови Александр Федорович. – Она же замужняя женщина…
– И тем не менее вот акт…
– И, кроме того, вы говорите о главных героях Думы. А окружение? – заметил Александр Федорович.
– То же самое: много глупости, много невежества, много нечистоплотности, карьеризма, но состава преступления нет. И даже в жизни самого Распутина против многого можно возразить с точки зрения этической, но с точки зрения криминальной он не уязвим… Таких широких, разгульных натур очень много… В конце концов мы мучали и мучаем совершенно невинных людей.
– Революция – не сладкий пирожок. Вы напрасно так волнуетесь. Впрочем, положение наше, говоря деликатно, довольно дурацкое, – соглашается Керенский.
– И даже очень… Единственный выход, который остается правительству и
– Революция – не сладкий пирожок, – повторил Керенский.
– Мы утешались этим положением слишком часто и вот плоды…
Керенский – он был очень вымотан – удержал зевок.
– Ну, завтра мы обсудим все это вместе…
Вошел в огромную спальню свою – это была спальня Александра III».
Иван Наживин не упускает случая уколоть Керенского по бытовой линии. Писатель вправе допустить художественный вымысел, но при этом не должен уходить от фактического характера и поступков героя. Было известно, что Керенский не имел никакого отношения к убийству Распутина, поспешил в Царское Село, чтобы спасти Вырубову от гнева народа, видевшего в ней царскую прислужницу. Пока находился у власти, спасал царя и его семью от расправы с ними. А, увидев разложение армии, вернул на фронте закон о смертной казни. Намного интереснее и точнее мысли писателя о Керенском, как о представителе русской интеллигенции: «Керенский удивительно сочетал в себе все достоинства и все недостатки русской интеллигенции. Основной чертой и его, и ее характера, самым крупным их плюсом было то, что ни он, ни она не могли жить спокойно, зная, что где-то рядом страдают живые люди, что кому-то плохо, что где-то нарушена справедливость. Это было надо во что бы то ни стало устранить, потому что, не устранив неправды, нельзя жить. И они боролись, кипели, рисковали головами, превращали всю свою жизнь в сплошное мучение и иначе не могли, полные до краев сознания, что человек только тогда человек, когда он человечен. Она (интеллигенция) знала все, что в наше время может знать образованный человек, не знала только одного – человека. И не только не знала, но и не желала знать, и, когда жизнь показывала ей вместо придуманного человека настоящего, она отворачивалась и говорила, что это все не то, что исключение, что это недоразумение, что „человек – это звучит гордо“. Вся интеллигенция».
Здесь легко возразить Наживину – не вся. Иван Алексеевич Бунин, часто живя в деревне, хорошо разглядел этого примитивного человека и писал, что большевики лучше знают своего клиента, чем господа из Временного правительства. Может быть. Во всяком случае Керенский знал, много разъезжая по стране с адвокатской миссией, бывая в российской глубинке. Он надеялся достучаться, добраться до сердечных струн людей, разбудить в них самосознание. И тут прав Наживин: «Керенский непоколебимо верил в силу слова: стоит только сказать на митинге речь покрасноречивее и посердечнее, что стоит отпечатать несколько миллионов популярных брошюр, и дело будет в шляпе… Словом, еще несколько усилий, и серенький человек повседневности станет светлым и гордым гражданином вселенной». С этим выводом Наживина нельзя не согласиться, но не с утверждением, что «был Керенский, как и вся интеллигенция, бесхарактерен», он мог еще говорить о «крови и железе», но в жизни крови боялся, а с железом не знал, что делать». Не боялся он крови, а не хотел ее, не терпел насилия и отказывался применять его. Александр Федорович ужаснулся, когда в центре Москвы многотысячная толпа, будучи не в силах задержать его затканного красными розами автомобиля, восторженно шарахнулась перед ним на колени. «Рабы, несчастные рабы, как глубоко сидит в людях навязанное им в течение веков рабство», – побледнел Керенский. Писатель Наживин по поводу этого случая заметил: «Шарахнуться на колени гражданам свободнейшей в мире республики, видимо стоило недорого, ну а умирать за свободнейшую в мире республику, не успев даже насладиться ее благами, – дело совсем другое».
Это происходило на четвертый год бескомпромиссной жестокой войны. И Керенский призывал измученный войною
Глава тринадцатая
Жаркое лето
Лето недолго длится в России, особенно в ее северной части, но в 1917 году в Петрограде оно было необычным. Недостающие градусы, казалось, добавляла накаленная обстановка. Большевики устроили июньскую демонстрацию, затем июльскую, закончившуюся их полным поражением. С 3 июля они предприняли первую попытку захватить власть, и на редкость неудачно. Резко упало членство в партии, ушедшей в подполье. В нескольких провинциях большевистские организации самораспустились и исчезли вовсе. До 6 августа их пропаганда прекратилась.
Казалось, что страна получила возможность оправиться от потрясений последних месяцев. Люди могут расслабиться и насладиться отдыхом на лоне природы, на берегах рек и озер, под пышными кронами деревьев, забыться в ожидании благостных перемен, которые сулила новая жизнь, новая власть. Александр Федорович с начала мая все реже и реже появлялся дома, и вскоре на дверях его квартиры можно было вывесить объявление: «Ушел в революцию». Так и было на самом деле.
Семья не притягивала его. Он интересовался – здоровы ли дети, не более. Знал, что Ольга обеспечена всем необходимым, и о благополучии семьи не беспокоился. Ольга поняла, что его не вернуть, и при редких встречах обменивалась с ним ничего не значащими фразами. Она еще любила его и однажды, глядя на его усталое лицо, тени под глазами, сочувственно произнесла:
– Устаешь, Саша. Я вижу. Может, тебе надо помочь?
– Нет! – нервно ответил он. – Я жив-здоров!
– Я слышала, слишком много выступаешь. Митинги затягиваются. Ты не жалеешь себя.
– Не спорю! – вдруг воскликнул Александр Федорович и оживился. – Это моя жизнь! Понимаешь? Моя жизнь!
– Понимаю, – грустно вымолвила Ольга, – а дети, они взрослеют… Ты с ними не общаешься…
– Да, – посмотрел в глаза жене Александр Федорович, – зато им никогда не будет стыдно за своего отца! Они будут гордиться им! Или я не прав?
– Прав, Саша. Мне завидуют соседи, незнакомые люди, когда узнают, что я твоя жена. Какие-то студенты принесли цветы. Наверное, для тебя. Приходили юнкера, спрашивали, не могут ли что-либо сделать для меня, даже сбегать за покупками.
– Вот видишь! – гневно сверкнул глазами Александр Федорович.
– Вижу, – снова грустно вымолвила Ольга, – но я и дети почти не видим тебя, детям требуется твое внимание, твоя ласка… Не сердись, пожалуйста!
– А я не сержусь! – вдруг с вызовом произнес Александр Федорович. – Я согласен с этим! Но ты же знаешь, что я требуюсь стране! Постоянно! Каждую минуту! Я и на фронте, и в Зимнем! И в Москве! И в Ставке – что перечислять, зря тратить время! Я ответственен перед народом! Что может быть важнее?!
Ольга промолчала и ушла в другую комнату, к уснувшим детям, хотя хотела ему сказать: «Красиво говоришь, Саша. Как на митинге. А я – твоя жена. Неужели для меня ты не можешь найти других слов, не столь официальных? Дети спрашивают, где папа. Я говорю – он на работе, очень занят. Делами правительства. Но когда-нибудь они поймут, что ты ушел от меня, от них. Я не смогу, уже не в силах обманывать их, себя. Почему ты не говоришь мне, что разлюбил? Боишься? Перед народом ты искренний, смелый. Наверное, хочешь в его глазах выглядеть идеальным человеком, творцом новой жизни и примерным семьянином? Разве я не права, Саша?»
Ольга прислушалась – муж в соседней комнате что-то искал в шкафу, где висела его одежда. Она думала, что он зайдет попрощаться с ней, но услышала лишь, как вслед за ним безразлично хлопнула входная дверь.
Ольга открыла окно в детской. Свежий ночной воздух принес облегчение. Она подумала, что, возможно, Саша не обманывает ее. Действительно, занят сверх меры. И тяжелый груз взвалил на свои плечи. Выдержит ли он его? На отнюдь не атлетических плечах? Удивительный человек. И славный в общем-то… Энергии в нем как в работающем моторе, но если мотор можно выключить, то остановить Сашу, когда он видит цель и стремится к ней, не в состоянии никакая сила. Большевиков с ружьями и то обуздал. Сашей можно гордиться. Приходится…