Александр Керенский. Демократ во главе России

Стронгин Варлен Львович

– Это – Керенский. Он страшно кричит. У него одна почка.

Я вгляделась в него: знакомое по портретам лицо было в 1922 году тем же, что и пять лет тому назад. Позже бобрик на голове и за сорок лет, как я его знала, не поредел, только стал серым, а потом – серебряным. Бобрик и голос остались с ним до конца… У меня от него сохранилось более ста писем, часть напечатана им на машинке, и эти письма, как это ни странно, тоже не вполне разборчивы… Керенский диктовал свои передовые громким голосом, на всю редакцию. Они иногда выходили у него стихами».

Ни Керенский, ни его друзья не ведали, что эти передовые или их копии регулярно ложились на стол Дзержинского, а потом – Ежова, Ягоды, Берии, передавались сотрудниками госбезопасности своим коллегам в газеты – и

очередной пасквиль о нем доводился до читателей.

Разумеется, как и все люди, Берберова субъективна в оценке своих знакомых, но другой характеристики Керенского, кроме данной ему И. А. Буниным и еще более жесткой, в печати не осталось. Она и писала: «Он всегда казался мне…» Вот каким он ей казался: «…человеком малой воли, но огромного хотения, слабой способности убеждения и безумного упрямства, большой самоуверенности и небольшого интеллекта. Я допускаю, что и самоуверенность, и упрямство наросли на нем с годами, что он умышленно культивировал их, защищаясь. Такой человек, как он, то есть в полном смысле убитый 1917 годом, должен был нарастить себе панцирь, чтобы дальше жить: панцирь, клюв, когти…» Многие историки приводят слова Берберовой о Керенском: «…убитый 1917 годом». Что значит «убитый»? Отлученный от политики – да. Но сама Берберова указывает, что «историю нашего долгого знакомства можно разделить на три части: во-первых – „светский“ и „деловой“ его период: А. Ф. – редактор издания, в котором я печатаюсь, оратор на политических собраниях, на которых я бываю, гость в гостиной Цетлиных и Фондаминских, где гостьей и я.

Во-вторых – предвоенные годы, когда он женат на Нелль, с которой они вместе приезжают к нам в Логшен. Накануне взятия немцами Парижа». О последней части – в Америке – разговор впереди. Но первые два периода общения с Берберовой вызывают сомнения, что Керенский «убитый 1917 годом». Он издает журнал, пишет передовицы, выступает с лекциями, ходит в гости и влюбляется, как юноша, пылко и страстно. «Он любит говорить о том, сколько километров может пройти (12, 15)… о том, что любит аэропланы…» В своей книге свидетельств об эмигрантской жизни славных людей России Берберова делает интересный экскурс в историю о том, что «политик почти никогда не кончает собой… Самая тяжелая кара для политика – кара забвения».

– Керенский?

– Он еще жив?

– Не может быть! Только восемьдесят?

– Это кто, Керенский? Перейдем на другую сторону.

– У вас завтра Керенский? Я лучше приду послезавтра.

Сценки из «третьей части» знакомства Берберовой с Керенским. Он понимает, что «проигравших» не любят, тем более человека, позволившего отдать страну на растерзание большевикам. Он готов к проявлению недовольства, особенно во время своих докладов и лекций. И когда ему говорят, что революцию погубил приказ № 1, он кричит на весь зал: «Вы ошибаетесь, мадам!» Он знает и свои просчеты, и ошибки. У людей короткая память. Они забыли, что Февральская революция свершилась во время войны, не знают, что в самый ответственный момент ей не помогли англичане…

После драки кулаками не машут. В своих лекциях Александр Федорович рассказывает только о событиях февраля, его кануна. Он никого не клянет. Соратников по Временному правительству только оправдывает, защищает. На одном из эмигрантских собраний встречает Милюкова. Они останавливаются друг против друга на несколько мгновений, потом крепко жмут друг другу руки, как старые и добрые знакомые. Они из одного времени, из одного правительства, и, несмотря на разногласия, у них была одна цель – довести Россию до победы демократии, до Учредительного собрания.

– Давно вас не видал, Александр Федорович! Вы не меняетесь. Отлично выглядите!

– Просто мы давно не встречались, Павел Николаевич. Я пропадаю в «Днях», вы – в «Последних новостях»…

– Кстати, есть новости, – улыбается Милюков, – беру к себе в газету сына Владимира Дмитриевича Набокова, весьма способный юноша. Почему его не печатают во французских газетах?

– Не любят русских эмигрантов. Считают, что мы их подвели как союзники, – замечает Керенский.

– Что могли –

сделали. Говорят, что в Париже живет Терещенко. Нигде не появляется. Он, наверное, в обиде на меня. Имел я грешок написать про его светские манеры, благодаря которым он может быть министром иностранных дел. А на вас, Александр Федорович, я не обиделся, когда по вашему настоянию меня кадеты другим руководителем заменили. Уехал в Крым. Прекрасно отдохнул. Проехался по побережью. Сутки пробыл в Коктебеле. Едва не погиб там. Шел в кафе «Бубны». Любопытное заведеньице. Хозяин-грек пригласил Лентулова и еще одного художника расписать стены. Кто-то под рисунками сочинил едкие стишки. Иду я с супругой в это кафе, по берегу. Какой-то тип открыл огонь по французскому эсминцу, стоящему на рейде. Из ружья – по эсминцу. Я ему говорю: «Дурак, что ты делаешь? По нашим союзникам палишь!» И вдруг вижу: на эсминце развернули пушку в сторону берега и по нас – бабах! Слава богу – мимо, а кафе разнесло в щепки. Хорошо еще, там никого не было. А вы не боитесь, Александр Федорович, большевиков костить? Ведь их агентов в Париже немалое число. Я это чертово племя по физиономиям отличаю. Исчез Кутепов – их дело. Не сомневаюсь.

– Я – тоже, – вздыхает Керенский, – иногда хочется наплевать на жизнь. Мне ничего уже не страшно.

– А кто же будет выпускать досточтимый эсеровский журнал? С кем мы, кадеты, будем полемизировать? – улыбается Милюков. – Не спешите, Александр Федорович. Будет Богу угодно – заберет. Вы приглашены на воскресенье к Фондаминским? Там Ходасевич собирается читать стихи. Неподражаемый поэт.

– Если бы был «подражаемым», я не взял бы его в свою редакцию, – замечает Керенский, – и жена его у меня печатается. Способная девушка.

– Как величают?

– Нина Берберова.

– Пока не слыхал. Пока. У вас отменный вкус… Красивая женщина?

– Обаятельная. И Сима Фондаминская – ум и благородство. Встретимся в воскресенье.

– Вокруг вас всегда обаятельные женщины. Я завидую вам, Александр Федорович!

Керенский был немало удивлен, когда в его редакционный кабинет зашел Бунин. Даже не поверил своим глазам.

– Иван Алексеевич?! Рад видеть вас у себя!

– Только не говорите, что очень рады, – сквозь тонкие губки процедил Бунин. – И не кричите. Вы не на митинге! У меня рассказ из сельской жизни. Кажется, крестьяне всегда были в поле зрения эсеров?

– И сейчас, разумеется, теперь – тем более, – тихо проговорил Керенский.

– Лучше «тем более» было бы раньше, до Октябрьского переворота, – заметил Бунин, – а вам хочу подбросить фактик для передовой. Большевистский доктор Семашко проговорился, что после вскрытия у Ленина вместо мозгов обнаружили какую-то зеленую жижицу. Он был психически ненормален.

– Я об этом тоже думал, – кивнул Керенский, – если о мозгах… Разве может культурный человек называть мозги интеллигентов на букву «г».

– Рассказ вам оставить? – сухо вымолвил Бунин.

– Мне. Прочитает Алданов, и сразу отдадим в печать. Сочтем за честь, Иван Алексеевич!

– Спасибо. Думал, что вы меня встретите суровее. До свидания!

«Не любят проигравших, но и победителей иногда судят, – подумал Александр Федорович, – может, Бунин в какой-то степени поменял обо мне мнение, поскольку мы сходимся с ним в осуждении большевиков? Глубокий писатель. Порою кажется, что несправедлив в своей критике. Писателя Мережковского развенчивает: „Длинно, мертво, натащено из книг… Несносно долбленье одного и того же про характер Леонардо, противно – слащаво…“ (При выборе лауреата Нобелевской премии за 1933 год победил Бунин, от которого Мережковский отстал лишь на два голоса. – В. С.) Достоевского крушит за «Село Степанчиково». В этой компании и я… новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его… А что было затем? Было величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного мира» в Бресте и докатившееся до людоедства». Назвал Ленина «планетарным злодеем». Пожалуй, лучше и точнее не скажешь».