Александр Островский
Шрифт:
Вот она, великая русская река. По берегам — штабелями целые хоры бревен, дров, стога сена. Леса больше на правом берегу. Деревеньки со сбегающими (вместе с плетнями) огородами к воде, с зеленеющими квадратами ржи. Стадо коров. Понурые лошади, на песчаной отмели и по колено в воде. Глазеющие на пароход ребятишки. Повороты Волги. Открываются новые дали с лесами, они загораживают как будто путь Волге, но отодвигаются в сторону и выстраиваются вдоль берегов. Заводи, зеленые острова, кажущиеся слишком большими и диковатыми для реки.
Островский стоял на палубе, любуясь живописными берегами, испытывая спокойствие в мыслях и желаниях, в лад плавному и мощному течению. Второе лето проводит он на Волге, может уже считать себя волжанином. От истока, маленького ручейка, до этой необозримой, захватывающей шири Волга открылась ему во всей своей красоте и величии. Он видел закаты и восходы
Узнав Волгу, лучше узнаешь характеры ее людей, живее почувствуешь прошлое. Здесь есть где разлиться песне, протяжной, широкой и могучей, как сама Волга; есть где разгуляться силушке, удали молодецкой… Кажется, что вот сейчас из-за острова выплывет лодка в сопровождении целого каравана челнов, и покажется Стенька Разин, сидящий посреди гребцов. Отсюда, с берегов Волги, нижегородец Минин пошел на освобождение Москвы. Волга течет в историческом сознании народа как одно из начал России, народной жизни. Волга и Москва — две могучие силы, ими созрела русская история.
Островский, плывший на пароходе из Твери в Ярославль, был доволен, что обстоятельства благоприятствовали его знакомству с Волгой. Все началось с того, что в феврале прошлого, 1856 года он узнал случайно об организованной Морским министерством поездке молодых литераторов по обследованию и описанию быта жителей Волги от ее истока до Астрахани. Материалы экспедиции предполагалось печатать в журнале «Морской Сборник». Волга была уже «поделена» между драматургом А. А. Потехиным и А. Ф. Писемским: первому достался район Волги от истока до Саратова; второму — от Саратова до Астрахани. Узнав о поездке, Островский начал энергично хлопотать, чтобы ему разрешили принять в ней участие. На помощь пришел А. А. Потехин, охотно уступивший приятелю часть Волги — от истока до Нижнего Новгорода. Путешествие началось в апреле — с Твери, куда Островский приехал в почтовой карете. Толпы празднично одетого народа гуляли по набережной. Волга была в полном разливе и у слиянии с Твердой представляла собой огромное пространство мутной, пенистой воды, взволнованной низовым ветром. С набережной Отрочь монастырь казался стоящим на острове. В этом монастыре когда-то провел двадцать шесть лет в заточении знаменитый Максим Грек, там же был убит Малютой Скуратовым митрополит Филипп. В Твери историей повеяло уже на набережной: не тут ли тверской купец Афанасий Никитин с другими торговцами нагрузили два судна с товарами и, получив проезжую грамоту от Тверского князя, отправились Волгою в Персию, чтобы сбыть там товары? У Астрахани разбойники ограбили его судно, а другое разбилось в сильную бурю о берег. Дальнейшие странствования привели Афанасия Никитина в Индию. Поплыл вниз по Волге торговым человеком, а вернулся на Русь открывателем Индии, задолго до Васко да Гамы. Оставил после себя записки о своем путешествии в Индию. Хорошо писали древнерусские люди, хотя и не выставляли себя писателями: весь характер виден, простодушный и сильный. Купец в нем крепко сидит: оглядевшись в чужой, таинственной стране, он досадует, что обманулся в своих торговых расчетах: «Все налгали мне, будто в Индии много всякого дешевого товара: ан нет ничего на нашу землю; весь товар белый на бусурманскую землю — перец да краски: то дешево; а на русскую землю товара нет». Но какая богатая, многосторонняя натура выявляется в этом купце на чужбине — любопытство к чужой стране, желание понять ее особенности, ее людей, обычаи, религию. И верность святым заветам отцов, далекой Руси, по которой он так стосковался и о которой говорит с необычным для его рассказа волнением: «Да сохранит Бог русскую землю!.. На этом свете нет страны, подобной ей!., да устроится Русская земля!..» Но это уже исторический Афанасий Никитин, а «бытовой» Никитин, не окажись он в таких исключительных обстоятельствах, так бы и остался «тверским купцом».
Островский прожил тогда в Твери не одну неделю. На другой же день по приезде нанес визит губернатору, который, выслушав московского гостя, приехавшего с поручением от Морского министерства, с ходу и прямо объявил: «Ничего не увидите, да и нечего здесь смотреть…» Впрочем, прощаясь, просил за всеми сведениями без церемонии обращаться к нему. Встречался Островский с местными купцами, которые сообщили разные сведения
Во Ржеве слушал хорошо известного москвичам отца Матвея, говорившего проповедь в местном соборе. Уроженец Ржева Тертий Филиппов объяснил огромную силу влияния проповедей этого священника «тайной» его простонародной речи:
«Два часа продолжалась его речь, и мы сидели безмолвно, едва дыша и боясь проронить какое-нибудь его слово. Гоголь слушал его разиня рот, и не мудрено: его должна была изумить эта чистая русская речь, та искомая нынешними писателями речь, тайны которой еще никто не открыл». Видимо, есть основание для бытующей в литературе об Островском догадки, что выслушанная им проповедь могла отразиться в «Грозе» — в неистовых заклинаниях барыни во время грозы.
По дороге из Осташкова во Ржев, ночью, усталый от странствования, заехал он на постоялый двор попросить ночлега. Хозяин, толстый мужик с огромной седой бородой, с глазами колдуна, не пустил. Потом выяснилось, что в это время у хозяина гуляли офицеры с его дочерьми, которыми он торговал. Старик поразил Островского, он так и остался в памяти: с какой-то мутной враждебностью взгляда из-под густых, нависших бровей. Это особенно ошеломительно было после совсем недавнего, за день до этого, посещения Ниловой пустыни, где были совсем иные впечатления, иные чувства.
Вот какие контрасты! Судьба хранит его от жестокости жизни: писание пьес, круг знакомых из добропорядочных лиц — купцов, литераторов, актеров, чиновников; наслаждение, а иногда и муки художественной фантазии… она уже исподволь разыгрывается и вокруг этого старика разбойничьего вида, встреченного им на «бойком месте», но мог бы случай свести с таким же стариком и где-нибудь в кабаке, на большой дороге, среди леса… Ему уже представляется хозяин постоялого двора героем его пьесы, пьесу эту увидит публика, о ней будут писать, рассуждать — о том, что удалось и не удалось автору, но какое дело до всего этого тому старику с глазами колдуна, у которого свой мир, затаенный и враждебный, существующий неотъемлемой стороной действительности, с которой так или иначе придется иметь дело, как самой жизни с составной частью своей. И сколько такого темного, трагичного может вдруг открыться!..
Но жизнь прекрасна тем, что ничто, даже самое потрясающее для людей, не задерживается в ее течении, что если одним она ранит, то другим врачует, что только в полноте ее и постигаются возможности личности. Так и сейчас, впечатление от встречи с хозяином постоялого двора сменилось другим, не менее сильным впечатлением. Никогда ему не забыть, как в прошлом году в приволжской деревне Костромской губернии он подслушал одну песню. Сначала ему, подошедшему к крайней избе, почудилось, как будто где-то за стеной пчелы ныли, такой занозой входили в душу тягучие тоскливые звуки, и он понял, что это песня. Он поднялся по приступкам крыльца, вошел в сени и увидел старуху, качавшую зыбку и продолжавшую петь. Старуха сидела спиной к двери и не заметила вошедшего, в ее сгорбленной фигуре, в однообразном покачивании головы было столько созвучного песне, что Островский, весь во власти охватившего его волнения, не стал ни о чем ее спрашивать, жадно вслушиваясь в слова. Он тогда не записал эти слова, со временем многие из них позабылись, а слышанные звуки, казалось, по-прежнему все ныли в душе, как будто требовали слов, и эти слова, уже его собственные, выговорились, вылились сами собою:
Баю, баю, мил внучоночек!
Ты спи-усни, крестьянский сын!
Ты спи, поколь изживем беду,
Изживем беду, пронесет грозу,
Пронесет грозу, горе минется…
Баю-баю, мил внучоночек!
Ты спи-усни, крестьянский сын!
Белым тельцем лежишь в люлечке,
Твоя душенька в небесах летит,
Твой тихий сон сам Господь хранит,
По бокам стоят светлы ангелы.
А как обогатился он за эту поездку по Волге чувством родной речи, которую любил до обожания, особенно когда слышал новое слово, неожиданные оттенки его и повороты, когда чутьем, каким-то шестым чувством угадывал смысл непонятного слова, таящееся в нем древнее корневое значение. Каждое такое слово, услышанное им от крестьян, мещан, купцов, рыбаков, заносилось в записную книжку, в тетрадь, как дар желанный и драгоценный. Иные дни были особенно богаты уловом: выражения ложились одно к одному, как отборное зерно, из которого можно в будущем ждать богатого всхода. Перебирая в памяти эти записанные слова и выражения, он испытывал чувство счастливца, нашедшего клад.