Александр Островский
Шрифт:
То, что понял Погодин, не понял, например, С. Т. Аксаков, увидевший в гоголевских словах о Погодине «сатанинскую», «дьявольскую злобу». Кстати, вскоре Гоголь прислал Погодину дружеское, нежное письмо, тронувшее его и подтвердившее его догадку, что Гоголь, конечно же, не из-за личной «злобы» хотел дать ему «публичную оплеуху», а действительно из-за глубокого убеждения в своей «обязанности учить всех».
Погодин называл самого себя «консерватором с прогрессом». Как консерватор он держался официальной народности. Отстаивая предания древней русской истории, Погодин вместе с тем с благоговением относился к Петру I. В своих объявлениях об издании «Москвитянина» он в программу журнала включал и «осуждение безусловного поклонения Западу, при должном уважении к его историческому значению». Погодин считал долгом своим ратовать за науку, в Ломоносове видел характерное проявление научного гения России. Он подчеркивал «великое предназначение русского народа», взывал к «сознанию национального достоинства».
Общение с Погодиным и его друзьями-славянофилами, беседы с ними на самые разнообразные темы не прошли бесследно для Островского и других молодых сотрудников «Москвитянина», оказывали воздействие на их исторические, нравственные воззрения, на само творчество (пьесы Островского «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется»). Но это не исключало
Погодин был убежден, что на него возложена русской литературой обязанность хранить предание Карамзина и Пушкина: «Совестно перед тенями Карамзина, Пушкина. Смею думать, что сохранять доброе предание возложено на нас, неужели оставить попечение Русского слова для петербургских мародеров?» Неудивительно, что Погодин не вполне доверял молодежи, не вполне верил, что она может сохранить в журнале эти предания.
Между издателем и его молодыми сотрудниками происходили и денежные недоразумения. Пополнение древлехранилища, как и содержание многочисленной семьи, требовало немалых средств, и Погодин считал вправе экономить на издании журнала, не окупавшего себя из-за небольшого числа подписчиков. Некоторые авторы вообще писали для журнала без всякого вознаграждения, довольствуясь одною лишь публичностью и благодарствуя хозяина за присланный билет на «Москвитянина». Не баловал старик и своих молодых сотрудников, особенно холостых, полагая полезным сопровождать скромное вознаграждение наставлениями и советами «урезывать расходы», экономить, не транжирить попусту и т. д. Молодые друзья шутили, что надо быть кому-нибудь из них Пушкиным, чтобы Погодин стал щедрее. Известно, что, благоговея перед Пушкиным, Погодин готов был все сделать для него, он писал в своем дневнике от 13 июля 1830 года: «Как ищу я денег Пушкину! как собака». Наставления «урезывать расходы» молодежи были маловнятны и вызывали ее недовольство и протесты. Михаил Петрович говорил, что теперь они его друзья в несчастье, но придет время, когда они будут его друзьями и в счастье. Имелась в виду продажа древлехранилища, долженствовавшая поправить и укрепить денежное положение Погодина. Наконец наступила эта долгожданная пора — в августе 1852 года погодинские сокровища были приобретены самим императором Николаем I за сто пятьдесят тысяч рублей серебром для императорской публичной библиотеки, Эрмитажа и Московской Оружейной палаты.
Вскоре последовала другая удача: Погодин получил чин действительного статского советника, стал «его превосходительством», генералом. Занятость Погодина, главным образом историческими трудами, понудила его сделать в четвертом нумере «Москвитянина» за 1853 год объявление. Рассказав читателям, сколько печатных листов он издал в последний месяц и сколько ему нужно сделать в ближайшее время по исследованию удельного периода русской истории, Погодин продолжал: «Извините меня, — говорит мне сладким голосом прорывающийся и берущий штурмом мою лестницу посетитель, — я к вам на одну минутку…» Злодей! Но этою одною минутою нить мыслей прерывается точно так же, как часом или днем: Мстислав ускакал в Новгород, Ярослав в Пе-реяславль, Всеволод в Киев, а Рюрик в Чернигов. Как мне ловить их, а ты ведь поймать не поможешь! Помилуйте, я очень рад, отвечаю я шепотом, прошу вас покорно садиться. Но если б этот посетитель заметил, как стискиваются в это время мои зубы, как дрожит мой голос и какие искры сыплются из моих глаз, то, верно, пожелал бы быть от меня подальше. Милостивые мои государи и благодетели! Дайте мне кончить мою работу над Удельным периодом и оставьте меня в покое до 1-го мая: там делайте со мною что хотите. До тех пор я отказываюсь от всякого родства, дружбы, приязни и знакомства. Итак, прошу снисходительного извинения и великодушного прощения за мои грубости и дерзости в последнее время у всех своих сотрудников, друзей, приятелей, родственников и доброхотных посетителей. Нельзя ли уже и писем не писать ко мне без крайней необходимости до того же срока».
Это оригинальное объявление вызвало удивление и довольно иронические запросы знакомых Погодина, в том числе и сотрудников «молодой редакции».
«Удаление от мира», затворничество было только желанием Погодина, а в действительности страсти мира сего, злоба дня пресекали столь любезные историку его беседы с удельными князьями и заставляли возвращаться к «живым вопросам» современности. А вопросы были не просто живые, а грозные. В газетах появились воспоследовавшие из Петергофа, затем Царского Села, Гатчины манифесты, сначала о «вероломстве» Оттоманской Порты, угрожавшей России, о «причинах несогласий наших с Оттоманскою Портою», а затем о начавшейся войне с Турцией, поддерживаемой Англией и Францией. Отложив в сторону свои исторические труды, Погодин приступил к написанию «политического письма». Успех первого «политического письма» от 7 декабря 1853 года против вмешательства Запада в «наше дело с Турцией» ободрил Погодина, и из-под его пера выходят новые «политические письма», одно за другим, всего двенадцать, затрагивающие множество вопросов, начиная от отношения России к Европе и кончая «влиянием внешней политики на внутреннюю».
К этому времени положение дел в журнале могло казаться неплохим, во всяком случае, с печатанием произведений русской словесности. В «Москвитянине» были обнародованы, уже после пьесы «Свои люди — сочтемся», другие пьесы Островского — «Бедная невеста» (1852), «Не в свои сани не садись» (1853), «Не так живи, как хочется» (1855). Значительную лепту в оживление словесности журнала внес Писемский. Ценным приобретением «Москвитянина» было сотрудничество в нем П. И. Мельникова, в 1852 году в журнале появилась его повесть «Красильниковы» за подписью «Андрей Печерский». У П. И. Мельникова были давние связи с издателем «Москвитянина», еще в 1846 году он, задумав составить план Нижнего Новгорода 1612 года, обратился к Погодину: «Благословите меня на подвиг серьезный не оставьте своими советами». Надо сказать, что в традиции «Москвитянина» было систематическое помещение в нем материалов о местных исторических достопримечательностях, о культурной жизни в провинции. Об этом писали для журнала его корреспонденты из Казани, Великого Новгорода, Петербурга, Красноярска, Челябинска, Ставрополя, Боронежа, Архангельска и других городов. Павел Иванович Мельников, живший в Нижнем Новгороде и служивший там с 1847 года чиновником особых поручений при военном губернаторе, давал любопытные сведения о Нижегородской губернии, об исторических памятниках, открыл несколько совершенно новых сведений о Минине и вообще об эпохе 1612 года, в одной купчей крепости отыскал, что Минина звали не просто Козьма Минин, а Козьма Захарыч Минин-Сухорук (о чем и было сообщено им в «Москвитянине»). Занятый службой, Павел Иванович не торопился связывать себя с литературой, да и не был уверен, что это его призвание. Яркие факты народной жизни открывались ему во время его многочисленных и продолжительных служебных разъездов, он многое видел
В Нижнем Новгороде, в удельной конторе, где жил Даль, встречались чиновные люди, готовившие России целые атлантиды культуры: В. И. Даль уже тридцать лет как собирал свой знаменитый «Толковый словарь живого великорусского языка», приготовлял к выпуску «Пословицы русского народа»; П. И. Мельников занимался по службе старообрядческими делами, расколом (о чем впоследствии в 1855 году составит монументальный «Отчет о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии»), изучая быт раскольников, исподволь копил материал для главного труда своей жизни — романов «В лесах» и «На горах». Естественно, что их занятия по изучению народного быта не могли не вызвать внимания и интереса в «Москвитянине», с которым оба были связаны. «Москвитянин» мог поздравить себя с новыми приобретениями. Успех вызвали напечатанные в 1854 году в журнале драмы «Брат и сестры», «Суд людской — не Божий» двадцатипятилетнего драматурга Алексея Антиповича Потехина, земляка Писемского и Островского, считавшего себя костромичом. Украшением журнала в том же 1854 году стали произведения С. Т. Аксакова — его рассказы об охоте, отрывок из «Семейной хроники», стихи И. С. Никитина, статьи молодого ученого, впоследствии знаменитого собирателя русских былин и песен А. Ф. Гильфердинга и других. Однако, несмотря на присутствие в журнале незаурядных имен, подписка на него была невысокой. Если в 1850 году за первой год сотрудничества «молодой редакции» тираж возрос более чем вдвое, то уже в начале 1851 года он опять падает до прежней цифры — нет и шестисот подписчиков. Погодин недоумевал: почему так? Некоторые из читателей называли одну из причин неудачи — небрежность издания.
В обычай вошли ошибки и опечатки в журнале, которые Погодин называл «родимыми пятнышками». Поэт Полонский, стихотворение которого появилось с опечаткой в журнале, жаловался Погодину: «Что значит дрожащее сердце (!) вместо ожившее сердце? И если у меня действительно дрожащее сердце, что за диковина, что оно трепещет?» Другой автор сообщал: «Я нашел престранную опечатку: вместо с тремя жирафами сказано с тремя эпиграфами». Кстати, и первое объявление о сотрудничестве Островского как автора пьесы «Свои люди — сочтемся» не обошлось без опечатки: он был назван Н. Н. Островским (о чем потом последовала поправка). Один из приятелей дружески советовал Погодину: «У вас всегда много опечаток. Даже и другие журналы стали вам подражать в этом. Наружность Москвитянина не изящна, шрифты избитые и безобразные: вообще не худо бы вам подражать в этом случае Современнику, самому щегольскому русскому журналу».
Повторилось прежнее: Погодин стал подумывать о передаче журнала, в декабре 1853 года Катков вел переговоры с Погодиным, хотел приобрести «Москвитянин», но в январе 1854 года стало ясно, что переговоры только «истомили» Каткова и не дали результата. Погодин и на этот раз не решился расстаться со своим детищем. Конец журнала, однако, был недалек. Последние нумера были помечены. 1856 годом, и на этом «Москвитянин» закончил свое существование. Но пока последние нумера журнала с большим запозданием «доползали» до подписчика, редактор-издатель решился в июне 1857 года передать «Москвитянин» Аполлону Григорьеву. Погодин обращается в Главное управление цензуры с прошением ввиду занятости историческими трудами о позволении передать редактирование журнала «учителю 1-й Московской гимназии, коллежскому асессору Аполлону Александровичу Григорьеву». Под этим прошением Аполлон Григорьев собственноручно написал: «Принять на себя обязанность редакции «Москвитянина» в будущем 1858 году сим изъявляю свое согласие». В октябре 1857 года Аполлон Григорьев был утвержден редактором «Москвитянина», но в это время критика уже не было в России: при содействии в рекомендации самого же Погодина он уехал в Италию с семьей князя Ю. И. Трубецкого — воспитателем его юного сына Ивана. Вместо редактирования «Москвитянина», писания статей для него Аполлон Григорьев шлет из Флоренции пространные письма Погодину, как всегда полные глубоких, умных мыслей и наблюдений, горячих слов исповеди, романтических порываний… А «Москвитянин» без своего нареченного редактора и не думал сам собою возобновляться, он кончился.
ГЛАВА IV «Я СЧАСТЛИВ, МОЯ ПЬЕСА СЫГРАНА…»
Этот день, 14 января 1853 года, до душевного изнурения медлительный и неопределенный, подходил, кажется, к своей развязке. Остались считанные минуты, и начнется то, о чем он, Островский, мечтал все эти шесть лет, с тех пор, как стал писать пьесы, — начнется представление комедии «Не в свои сани не садись» — первая его пьеса, которая будет сейчас сыграна в театре. Что ожидает его — провал или успех? Как заживут его герои на сцене, как встретят их зрители, вся эта масса людей, растекающаяся по рядам партера и бельэтажа, заполняющая ложи и балконы, набивающаяся до отказа в верхних ярусах и райке? Да этого дня его пьесы читали в «Москвитянине», сам он их читал в кругу знакомых и незнакомых, и хотя уже привык к похвалам, но втайне испытывал временами приступы тревоги: ведь он писал пьесы для театра, и неизвестно еще, как театр их примет и приживутся ли они на сцене. Если его пьесы не будут жить на сцене — он будет самым несчастнейшим человеком на свете. Но провала как будто не должно быть. Играют артисты, которых он хорошо знает, с каждым из них он проходил роль отдельно. Правда, на последней репетиции он уже не вмешивался, глупо учить артистов играть перед самым спектаклем, когда они уже примерились к роли, взяли тон, вмешательство может только ослабить актера, вызвать его растерянность… Растеряннее других пока сам он. Веселая Любовь Павловна Косицкая — та уверена в успехе: «Я на любое дело гожусь, лишь бы правда была».