Александровскiе кадеты
Шрифт:
— Погоди… — догадался Фёдор. — Ты, небось, никогда из дома не уезжал?
— Нет, гос…
— Федей меня зовут!
— Хорошо, — покорно согласился Ниткин, понурив голову. — Нет, не уезжал. И вообще… я ни в школу, ни в гимназию, никуда не ходил никогда. Меня дома учили. С братьями и сёстрами…
Богатые, наверное, подумал Фёдор. Семья полковника Генерального Штаба Солонова домашних учителей позволить себе не могла.
— А как же ты тут оказался? — Фёдор отправился инспектировать ватерклозет. Да-а-а… это вам не «умывалка». — Так, Петь, только
— Я не буду, — послушно сказал Петя. — А как оказался… Долгая история. Папа… — он вдруг замер, хлюпнул носом, — папа уехал. От нас. Совсем. С… с деньгами. А о нас стал заботиться мамин брат. Двоюродный. Он… мы… я… словом, он и сказал — мол, надо мужчиной становиться…
— А почему ж сюда? Почему не в гимназию?
Петя вздохнул. Он сейчас казался совсем несчастным.
— Потому что дядя Серёжа, он… он… он военный, генерал… Сказал, что корпус из меня человека сделает.
— Ты и так человек! — горячо заспорил Фёдор. Петя Ниткин, неуклюжий и потешный, ему отчего-то нравился. Видно было, что не соврёт, не сфискалит и не предаст. Вот не предаст, и всё тут. Такое, бывает, что сразу видишь, одного взгляда хватает.
Но Петя так и стоял, понурившись.
— Да брось ты! Не бойся. Вот у нас в военгимназии, вот там было — ух! Дрались, что ни день! (Петя вздрогнул). Старшие классы чего только не творили! И «Москву показать», и «к доктору сводить», и «на скрипке исполнить» …
Петя совсем вжал голову в плечи.
— А ещё наряды были! — вдохновляясь, Федор несся на всех парусах. — Кол тебе вкатили — всё, иди очко драить!
Ниткин позеленел.
— Ага, — жизнерадостно кивнул Федя. — Военная гимназия, брат, не фунт изюму! Я там три года отбыл. Знаю, как оно было! Три года там, а потом папу сюда перевели; здесь-то, брат, всё равно что курорт, сам видишь!
— А что, правда, каждый день драться надо было? — Петя Ниткин воззрился на Фёдора, словно на ветхозаветного пророка.
— Н-ну-у, в общем, да. Там знаешь как? — «эй, Иванов, пошли махаться после классов!» И попробуй только не выйди!
— А то что? — замирая, с ужасом и восторгом прошептал Ниткин.
— А то всем классом в умывалке тёмную устроят! — слегка преувеличил Фёдор.
— А… а тебе такое говорили?
— Спрашиваешь! Каждый день! И идёшь, и махаешься! Но у нас по правилам было. Лежачего не бить, в кулаке ничего не держать, подножек не ставить, в обхватку не лапать!
— Но по лицу бить… — страдал Петя.
— Не по лицу! — строго поправил Фёдор. — А по роже!
— А тут? Тут тоже надо… махаться? — с ужасом спросил Ниткин.
Кадет Солонов почесал в затылке. Если судить по 3-ей Елисаветинской, то да. Кадет, который не дерётся — тот не кадет. Но как сказать это бедному Пете в его смешных очках?
— Не боись! — наконец решил Федя. — Меня держись! Константин Сергеевич, подполковник Аристов сам же сказал — я, мол, за тебя отвечаю!
— А… а сказать господину Аристову нельзя разве?
— Ты что?! — ужаснулся Фёдор. — Крысятничать, филерствовать, начальству
— Но как же так? — недоумевал Петя. — Константин Сергеевич, он… он хороший, — Ниткин покраснел. — Мне он понравился. Почему же сказать-то нельзя?
Фёдору пришлось вновь чесать затылок. Подполковник понравился и ему, но…
— Эх, Ниткин, Ниткин! Начальство — оно всегда начальство, сечёшь?
— Не-а, — Петя замотал головой. — Начальство — это что такое? Ты же не к «начальству» идёшь, а к человеку. Константин Сергеевич хороший. Он бы помог, разобрался бы…
Резон в словах Ниткина, конечно, имелся, признался себе Федя. Махаться каждый день, а потом ходить с синяками и расквашенным носом, конечно, очень доблестно, но не всегда удобно. И учителям врать, что, мол, с лестницы упал — особенно такому учителю, как Константин Сергеевич, который Феде сразу приглянулся — тоже не очень. Но… иначе-то никогда и не бывало!
— Ладно, Петь, не унывай! Придумаем что-нибудь. Да и вообще, это ж хороший корпус, лучший, наверное, даже! Может, тут оно совсем не так!
— Так, — понурился Петя. — Я уже… я знаю. Бить будут… Воротников тот же. Ещё несколько… Эх… ну зачем я здесь? Никогда военным быть не хотел. Это всё дядя Серёжа…
— Да откуда ж ты знаешь? — не слишком уверенно попытался заспорить Фёдор. — Ты ж и в гимназию никогда не ходил!
— Не ходил. А во двор ходил. С другими мальчиками говорил. Книжки читал.
— Ладно, говорю ж тебе, не дрейфь! Придумаем что-нибудь! Я вот думал, тут казарма будет, как в Елисаветинске, а тут эвон какие хоромы! — Федя похлопал по собственной кровати. — У меня дома такого-то нет! Можно пещеру устроить! Можно как вигвам настоящий сделать? Ты вигвамы строил когда-нибудь, Петь?
— Не… — Федин сосед понуро глядел в пол. — Мне мама не разрешала… И тётя Арабелла…
— Арабелла? Ух ты! Имя-то какое! — искренне восхитился Фёдор.
— Ну… да. Они хорошие, очень. Только ничего мне не разрешали. Я потому и не умею. Ни в поход, ни палатку там, ни костёр под дождём, как Монтигомо Ястребиный Коготь…[1]
— Да не бойся ты! Мне вот Константин Сергеевич очень показался, научит!
— Да-а, он хороший, — согласился Петя, подумав. — Только строгий.
— Строгий — это и хорошо! Всяким… задирам дороги не будет!
— Если бы, — вздохнул Петя.
Дверь резко, без стука, распахнулась; на пороге возникли здоровенный Воротников, как-то оказавшийся с ним вместе Костя Нифонтов и ещё один мальчишка, на вид — обыкновенный, какой-то даже весь… усреднённый.
Среднего роста, не толстый и не тонкий. Лицо не круглое и не вытянутое, не пухлое, но и не сухое. Всё в нём было какое-то серединка на половинку, «без особых примет», но взгляд Феде не понравился — пронизывающий, острый, оценивающий какой-то.
— Эй! Которые Солонов и Ниткин! — зычно гаркнул Воротников. — А ну выходи! Начальство велит! Хорош валяться! Дальше по корпусу идти велено!