Александровскiе кадеты
Шрифт:
Кадеты уставились на Петю в немом изумлении. Слово «осциллоскоп» они явно слышали впервые — как, впрочем, и Федя Солонов.
Кажется, удивился и сам подполковник Аристов.
— О! — Илья Ильич широко улыбнулся, но вот глаза у него остались какие-то странные, внушающие Фёдору прежний страх. — Господин кадет демонстрирует отменные познания! Вы совершенно правы. Это и в самом деле осциллоскоп, иначе именуемый осциллографом. У нас, изволите ли видеть, последняя модель, светолучевой осциллограф Дадделла, с кинескопом Брауна и устройством горизонтальной развёртки Зеннека. Это, господа кадеты, позволяет нам видеть амплитудные и временные параметры электрического сигнала, да-да, видеть вот так же точно, как вы видите, скажем, вашего покорного слугу!..
Две Мишени за спиной Феди деликатно кашлянул.
— Прошу прощения, Константин Сергеевич, прошу прощения, — тотчас принялся извиняться хозяин кабинета. — Всегда рад, знаете ли, видеть новичка, так хорошо знакомого с предметом!..
— Да, уже торжественная часть скоро, а мы ещё далеко не все классы видели, — тоже извиняющимся тоном сказал подполковник. — Впрочем, следующим-то как раз тоже ваша епархия, химическая!
— Ну, не совсем моя, — заметил Илья Андреевич. — Я только помогаю господину Шубникову, замещаю иногда. Иван Михайлович сам отличный химик.
По виду Аристова Федя подумал, что Две Мишени с этим не очень согласен.
— Вот физика — да! Тут я, так сказать, самодержавный властелин, — и господин Положинцев ухмыльнулся.
— О да, — услыхал Федя шёпот Константина Сергеевича, когда они всей гурьбой уже выходили в коридор.
На Петю кадеты глазели, как на чудо невиданное.
И даже «усреднённый мальчик» Лёва, смотревший на Ниткина с неким оценивающим прищуром.
Петя же, ничего не замечая вокруг, бурно радовался, словно ему только что подарили целый игрушечный магазин. Или, ещё лучше, всамделишный винчестер на десять зарядов.
— Осциллограф! Настоящий! Я думал, такие только в Физическом Институте стоят!
— Да откуда ты про них знаешь? — растерянно спросил Фёдор. Вторую часть вопроса — «и что это вообще за зверь?» — он разумно вслух произносить не стал.
— Читал, — скромно сказал Петя. — Журнал «Физикъ-Любитель».
— Молодец ты, — искренне восхитился Фёдор. — Ну, двенадцать баллов в этом классе тебе обеспечено!
— Мне учиться вообще нравится, — вполголоса признался Петя, озираясь по сторонам.
— Ну-у… ничего. Ты, главное, вслух об этом не говори, ладно?
— Почему? — изумился Петя.
Ну вот как объяснить этому… этому… что настоящий кадет, конечно, хорошие отметки получать должен, но притом, во-первых, всем видом своим являть, что на все высокие баллы ему совершенно наплевать и, во-вторых, учиться небрежно, ни за что не показывая, что «сидит за книгами», если не хочет заработать прозвище «зубрилы», или, того хлеще, «подлизы».
Тут Федя вспомнил что ему самому уже успели прошипеть это в спину чуть раньше и нахохлился.
Вытесненное было новыми впечатлениями словечко-приговор, словно усатый таракан, выползло откуда-то из глубины памяти и теперь вольно разгуливало туда-сюда, заставляя кадета Солонова внутренне трепетать.
«Зубрилой» прослыть плохо — из книжки страницу вырвут, в тетради только что законченное упражнение чернилами зальют, а то могут и карандаши с перьями изломать — в Елисаветинске и не такое случалось. Но всё-таки, если тут кулаки на месте и с обидчиком сразу же поквитался, то, в общем, отстанут, постараются найти кого послабее.
Но «подлизой» — куда хуже. «Подлиза» — это всего на одну ступень выше «фискала», а хуже «фискала» вообще ничего нет.
«Подлиза» только на первый взгляд безвреден, считали в 3-ей Елисаветинской военной гимназии. Подлиза, когда руку тянет, своего же товарища закладывает, если тот урок не выучил. Поэтому, если, скажем, кадет Иванов, спрошенный о реках Сибири, глядит на «немую» карту, как тот самый баран на новые ворота, то кадету Петрову, даже знай он все эти реки назубок — и Обь, и Иртыш, и Лену, и Ангару, и даже Индигирку — ни в коем случае не следовало лезть и заявлять «позвольте мне, господин преподаватель, я могу», потому что в таком случае Иванов ещё мог рассчитывать на тройку, а вот если Петров отбарабанит, как по писаному, то бедняге Иванову точно вкатят кол.
А если этот кол — третий за неделю, то выдерут розгами.
Федя вздохнул про себя. Кто прошипел ему «подлиза!» он скоро узнает, такое один раз не случается. Ну и потом придётся того, подраться. Интересно, где тут в этом корпусе дерутся? В Елисаветинске дрались по умывалкам или же за старым пожарным сараем. Все преподаватели и начальники рот знали про это, ни ничегошеньки не делали, и, даже видя толпу мальчишек, направлявшихся на перемене «в засарай», лишь снисходительно осведомлялись, зачем туда собрались господа воспитанники; всякий раз им отвечали одним и тем же ответом — мол, у Сидорова голова болит, там воздух свежий.
Ответ не сделал бы честь и идиоту, но начальству было всё равно.
Да, интересно, как здесь?
Все эти размышления так увлекли Фёдора, что, оказавшись в химическом кабинете, где тоже было на что посмотреть, он почти ничего и не разглядел. Колбы, трубки, горелки… в других обстоятельствах кадета Солонова отсюда пришлось бы вытаскивать ломовой лошадью, а сейчас он только равнодушно выслушал уставное приветствие «химика», худого и нервного инженер-штабс-капитана Шубникова, почти ничего не запомнив.
Потом были и другие классы, все — большие, светлые, просторные, с «волшебными фонарями»-проекторами, но всё-ж больше похожие на привычные Фёдору, хотя парты всюду стояли широким полукругом, так что в задних рядах ни у кого отсидеться бы не получилось. Других наставников они не встретили; с учителями полагалось встречаться на торжественном обеде после молебна.
Потом подполковник Аристов вдруг отчего-то заторопился, нахмурился, и мимо класса с бронзовой табличкой «Кабинетъ русской словесности» он почти пробежал.