Алёнкины горизонты
Шрифт:
Пока я думала о новом своём будущем, город приблизился ко мне вплотную. То, что я вначале приняла за срубы, оказалось крепостной стеной. Недоделанной. Я сама об этом догадалась, потому что Васнецов мой любимый художник. Есть у него картина «Основание Москвы». Не хочу сказать, что изображённое на ней точь-в-точь соответствовало увиденному сейчас, но в целом похоже. Даже мужик с лопатой. Правда, у Васнецова он в шапке, а здешний весь волосами покрыт, один только нос виднеется да глаза с наглым прищуром. У меня сразу возникло ощущение, что мужичок гадость какую-то ляпнет, уж больно он неприятный. И точно.
– Эй,
И расхохотался. Народ хохот подхватил, словно шутку умную услышал, и понеслась глумливая волна над полем ворон гонять.
Дмитрашом оказался добрый, ибо именно он ответил этому лохматому существу.
– Кого споймал, того и везу. А тебе, борода нечёсаная, не кажный бы раз нос свой в чужое дело сувать.
Сказал он спокойно, без уважения, будто отмахнулся, и весь хохот разом о равнодушие его сломался. Народ приумолк, и только лохматый хмыкнул противно:
– Себе мясо, людству кости.
Дмитраш не ответил, я тоже. Каждому хаму ненаотвечаешся, он всё равно последнее слово за собой оставит, поэтому мы дружно промолчали и на всякую рвань больше не смотрели, тем более что смотреть и без того было на что. Город, или то, чему в скором времени предстояло стать городом, открылся мне целиком. И поднялась вдруг в груди волна восхищения: вот оно – начало! Родное, великое, сказочное, чему каждую осень с размахом основу празднуем. И хотя нет ещё стен, не стоят башни, но уже возвышается церковь по-над откосом, царапает облака крестом восьмиконечным. И избушечки в ряд – широкие, приземистые, с земляными крышами. А на месте вечного огня, где школьницей-соплюшкой я гордо в карауле стояла, терем в два этажа – настоящий, с резными наличниками. И кажется, выскочат сейчас девки в кокошниках, махнут рукавами, поднесут хлеб-соль на рушнике петушистом; и мужики-крепыши в рубахах свободных выкатят бочонок мёду стоялого. И ударят гусли весело, и понесётся песнь разудалая, и закружится в хороводе…
– До воеводы тебя сведём, – сказал Дмитраш.
И рухнула сказка, будто динамитом взорванная. Вот так всегда: только о чём-то душа возрадуется, как сразу – бах! – и сведём тебя к воеводе. Обязательно надо яркий жизненный момент словом постным испортить. И было бы чего ради. А то ведь и торопиться уже некуда, всё в прошлом, вернее, в будущем, и не денусь я отсюда никуда, и вообще…
Я сжала губы, демонстрируя обиду, но Дмитраш не стал вдаваться в мои переживания, а направил коня к теремочку. У крыльца он спешился, спустил меня на землю и кинул поводья подбежавшему мальчонке. Потом сказал назидательно:
– В горницу войдёшь – поклонись. Ты хоть по-русски разумеешь, но обычаев наших явно не ведаешь. Таче…
– Я православная, – к чему-то брякнула я.
Он не поверил.
– А почто креста не носишь? Негоже православному человеку без креста быть. Не по закону сие.
Я пожала плечами. А что сказать? Что крестики нынче не в моде? Так ведь не поймёт. Ушли те времена, когда крестик значил чего-то, теперь это даже не украшение.
– Ладно, всё одно поклонись, – вздохнул Дмитраш, – вперворядь на десну иконам, опосля воеводе, – и повёл меня вверх по ступеням. Сердитый двинулся следом.
К
– Нельзя ныне к воеводе, владыко Симеон у ево. Ждите покудова.
Дмитраш пожал плечами и сел на лавку. Я села рядом. В ногах правды нет, и стоять, ожидая, пока воевода примет нас, мне не хотелось. А вот сердитому места не хватило; короткая лавочка оказалась, не длинная, так что пускай постоит, будет знать как меня дурою обзывать.
Толстомордый посопел, глядя на нас, и вздохнул:
– Скажу всё же воеводе об вас. Просил, – и, открыв дверь, посунулся в горницу.
– Не дело творишь, Еремей Глебович, – услышала я приглушённый старческий голос.
– Може и не дело, – прохрипели в ответ, – спорить с тобою, владыко, не буду. Да токмо крепость сию на века ставим, и по слову пращуров всё сводить надобно. Всегда так было. Али, думаешь, во Владимире по-иному ставили?
– Стало быть, под кажную ложить будешь? Не много ли?
– Лишь сия вежа так встанет, ибо есть она первая. Иные вежи от её пойдут…
Я не поняла к чему они разговор свой вели, да и слова не все разгадала – слишком много в местном языке слов непонятных – но священник нервничал. Недоволен он был чем-то, хотя говорил спокойно и даже отстранённо.
– Смотри, воевода, как бы кровь сия нам боком не вышла.
– Не выйдет, по правде всё делано будет. Не мы первые.
– Еремей Глебович, – окликнул воеводу толстомордый.
– Чего тебе, Афонасьев?
– Еремей Глебович, там Дмитраш с Занозой вернулись.
– И что?
– Ты ж просил…
– Ждут пусть.
Толстомордый закрыл дверь и пожал плечами:
– Ждите.
Дмитраш привалился к стене и закрыл глаза. Мне захотелось последовать его примеру: забыться, уйти от реальности, а потом вернуться, но уже дома, в моём мире… вот только запах… Запах дерева. Он мешал, он преследовал. Казалось, им пропитано всё: стены, потолок, лавочка. Хотя не удивительно – терем-то деревянный, и всё деревянное… Как же это не вовремя.
Дверь распахнулась, и я увидела сухонького старичка в рясе. Владыко? На груди крест, в глазах усталость. Дмитраш поднялся, склонил голову, сердитый кинулся придержать дверь. К запаху дерева примешался чуть слышный аромат ладана.
Я тоже встала. Из уважения. Старичок перекрестил воздух, зашептал: «Во имя Отца, и Сына…». Благословение дарил. Я хоть не совсем религиозная, и молитв не знаю, но тоже голову склонить поспешила – глядишь, Господь вернуться поможет. Мне сейчас любая помощь сгодится, даже та, в которую не особо верю.
Старичок посмотрел на меня, вздохнул и ушёл, а толстомордый кивнул:
– Заходте.
Когда мы вошли, я сделала всё, как велел Дмитраш: поклонилась иконам, перекрестилась, потом повернулась к воеводе и поклонилась ему. Воевода оказался крепким мужичком лет за пятьдесят, с бородой, в кафтане и при мече. А взгляд… взгляд такой… такой… Постричь бы этого воеводу, побрить и в галстук – в точности наш декан. Можно подумать, они родственники. Впрочем, голоса разные. У декана голос помягче, преподаватель всё же, а этот явно с собаками чаще общается. Он кашлянул негромко – а по мне мурашки побежали.