Алёнкины горизонты
Шрифт:
– Вот, Еремей Глебович, – заговорил Дмитраш, ставя меня перед собой, – сама под копыта кинулась. Токмо непонятная – по виду наша, но не наша. И не мордовка. Може половчанка? Волос, смотри, какой – будто изнутри выжжен, мертвой. И телом немощна – страсть. В порубе, по всему, люди лихие держали. Да и одёжка рваная.
– Нет, не половчанка, – покачал головой сердитый. – С чего у нас половчанке взяться? Тут до половецких кочевий, почитай, вёрст триста с гаком. Не… Да и разговор у её перевёрнутой, будто топором рубит. Явно волошка, некому боле. Токмо не с нашей земли, а со Стрелицкого стану. А то и вовсе с Заволжья, с Кержацкой стороны. Мы кода
– Може и волошка, – пожал плечами Дмитраш. – Не об том речь. Одно ведомо – досталось девке дюже, вона как скулы торчат. И одёжка опять же рваная.
Вот чего он к одежде моей прицепился? Что ни слово – то про неё. Да и скулы у меня нормальные, дай Бог каждому, в смысле – каждой, хотя с остальным не согласится грех: досталось мне действительно по самое здрасти. Из-за всех этих телепортаций и лесных прогулок осенний марафон по деканату мне точно обеспечен. Если вернусь. А если не вернусь… А если не вернусь, то и заморачиваться не стоит. И вообще: мне бы умыться, скушать чего-нибудь сытное, посветлеть лицом и разумом. Эх, знали бы они, с каких головокружительных высот свалилась я в эту их дремучесть, не так бы себя вели. Сразу бы и пирогов поднесли, и квасу, и в баньку с дороги – всё как полагается. А то разглядывают, словно корову на торгах…
– Стало быть, родичей нет, – хмыкнул воевода. – А еже с Кержацкой стороны, то искать всё одно никто не будет. И виру не потребуют.
– Тяжко так жить, – вздохнул Дмитраш.
– Тяжко, – согласился воевода и, помолчав, прибавил. – Вот что, Дмитраш, веди-ка ты её в клеть за кузней, пусть посидит, а завтре поутру решим дело… Да покорми, смотреть больно.
– А чего впусте корм тратить? – отозвался сердитый. – Самим не хватает. Вторую седмицу на мякине сидим, хлебушек с лебедой делим…
Я скрипнула зубами: вот уж действительно сердитый, хлеба ему жаль. Да подавись… Но воевода оказался не таким злым, как я представила вначале.
– Покормите, – нахмурился он.
Клетью воевода обозвал сарай, забитый под крышу корзинами с древесным углем. Лишь у двери сохранился крохотный пятачок, на который мне, словно собаке, бросили соломенный тюфяк. Тюфяк принёс сердитый, он же поставил на порог деревянную плошку с вязкой массой и ложкой.
– Тут тебе и обед, и вечеря, – прошипел он и кивнул на бревенчатое сооружение слева от входа. – Воды захошь – в кузне попросишь.
Я взяла плошку в руки, принюхалась. И по виду, и по запаху содержимое походило на кашу. По вкусу… Я ковырнула массу ложкой, поднесла ко рту, подула… По вкусу тоже на кашу похоже; в неё бы только масла сливочного да мясца кусок… но и так сойдёт.
– Хлеба! – потребовала я.
– Не спекли про тебя хлеба, – надул щёки сердитый, – не ждали таку гостью, – и ушёл.
Ага, хлебушек он всё же зажал, ладно, сквитаемся. Я уселась на тюфяк, устроила плошку на коленях и принялась наворачивать. В недавней своей жизни я бы к такой еде ни за что не притронулась, но ныне выбирать не приходилось, к тому же каша оказалась вкусной; не знаю, с голодухи мне это показалось или местный повар готовил на удивление хорошо, но факт остаётся фактом – я умяла всё до последней крошки. Жаль, конечно, что с хлебом пожадничали, обтереть бы плошку мякишем… а так языком пришлось.
Я сыто рыгнула – всё равно никто не слышит – и растянулась на тюфяке. Да уж… да уж… как сказал бы Киса Воробьянинов… Эх, сейчас бы любопытства ради побегать по
– Поела?
В дверях стоял Дмитраш. Вот уж кому не пропасть. Спорить не буду, он самый добрый и пахнет чуть лучше, чем остальные, но, признаться, надоели они мне все. Устала. Слишком много впечатлений для одного дня. И уж если дали тюфяк, так дайте и отдохнуть.
– Поела, – нехотя отозвалась я. Он почувствовал мой настрой, но уходить не спешил.
– Я тут одёжку принёс, – он кинул мне на колени свёрток. – Какая-никакая, а всё же… И рубаха тут тебе, и понёва, и плат. И лапоточки. Новое всё, неодёванное. Сестрицы моей одёжка, упокой Господь её душу. Померла летось, утопла. Возьми себе, вы с ей схожи.
Я брезгливо поморщилась: вот ещё, буду я после покойников одежду носить. Но свёрток развернула, любопытно же, какой шмот наши предки носили. Та-а-ак… на сорочку похоже… серая, грубая, чистый лён. Как такую на тело?.. А вот передничек… ничего, с узорами. Узоры, правда, красотою не блещут, что-то вроде раннего Пикассо. Не люблю я его. Зато лапти самый что ни на есть антиквариат, их бы лаком покрыть и на стенку – сносу не будет.
– Неодёванное, – вновь повторил Дмитраш. – Ты вздевай, чистое оно. А коли страшишься, что подсмотрют, так не страшись, я покараулю. Никто тебе обиды не учинит, – и отвернулся.
Не хотелось мне облачаться в эту одежду, ох не хотелось. Но облачилась. Блузочку свою фирменную и юбку от Dolce & Gabbana аккуратненько сложила и спрятала под тюфяк. Мало ли, пригодятся ещё, на себе трусики только оставила. Потом надела через голову сорочку, передник; увидит кто из наших, тот же Кураев к примеру, греха не оберёшься… Платок повязывать не стала, а вот лапти обула. Неудобно показалось, да и с завязками что-то напутала… жестковато… но всё же лучше, чем на каблуках.
– Ладно ли? – повернулся Дмитраш.
Я повела плечами. Одёжка хоть и непривычная и не на меня сшита, но удобная. Нигде не жмёт, не стягивает, да и телу легко. И не жарко. Погода вроде бы не менялась, а поди ж ты. Наши так шить не умеют.
– Сойдёт, – буркнула я, не желая вслух признавать превосходство местных модельеров.
Дмитраш кивнул:
– Ну, тоды отдыхай, завтре вставать рано.
Утром пришёл сердитый. Он не стал размениваться на комплименты, а пребольно пнул меня в лодыжку:
– Подымайся уже.
Я взвизгнула спросонья:
– Ты, чудовище, совсем разум потерял? Больно же!
– Подымайся. Неколи нам ждать.
У меня возникла навязчивая идея обложить его матюками, жаль, воспитание не позволяет. При папе я однажды сказала плохое слово, вырвалось случайно, так он меня горчицу есть заставил. С тех пор я ругаюсь лишь мысленно.
Я повязала платок, обула лапти и выбралась наружу.
Светало. Ночь на глазах становилась легче, и таяла, превращаясь в раннее утро. Темнота рассеивалась, контуры горизонта с каждой секундой проявлялись отчётливей, а в небе явственно проступили оттенки прозрачно-голубого. Вспыхнула звезда, прощаясь, и упала в Волгу. Синева реки колыхнулась, пошла рябью; на дальний берег легла тень утёса, послышался птичий крик. Жаворонок? Наверное…