Алёнкины горизонты
Шрифт:
– Вот, Еремей Глебович, – заговорил Дмитраш, ставя меня перед собой, – сама под копыта кинулась. Токмо непонятная – по виду наша, но не наша. И не мордовка. Може половчанка? Волос, смотри, какой – будто изнутри выжжен, мертвой. И телом немощна – страсть. В порубе, по всему, люди лихие держали. Да и одёжка рваная.
– Нет, не половчанка, – покачал головой сердитый. – С чего у нас половчанке взяться? Тут до половецких кочевий, почитай, вёрст триста с гаком. Не… Да и разговор у её перевёрнутой, будто топором рубит. Явно волошка, некому боле. Токмо не с нашей земли, а со Стрелицкого стану. А то и вовсе с Заволжья, с Кержацкой стороны. Мы кода
– Може и волошка, – пожал плечами Дмитраш. – Не об том речь. Одно ведомо – досталось девке дюже, вона как скулы торчат. И одёжка опять же рваная.
Вот чего он к одежде моей прицепился? Что ни слово – то про неё. Да и скулы у меня нормальные, дай Бог каждому, в смысле – каждой, хотя с остальным не согласится грех: досталось мне действительно по самое здрасти. Из-за всех этих телепортаций и лесных прогулок осенний марафон по деканату мне точно обеспечен. Если вернусь. А если не вернусь… А если не вернусь, то и заморачиваться не стоит. И вообще: мне бы умыться, скушать чего-нибудь сытное, посветлеть лицом и разумом. Эх, знали бы они, с каких головокружительных высот свалилась я в эту их дремучесть, не так бы себя вели. Сразу бы и пирогов поднесли, и квасу, и в баньку с дороги – всё как полагается. А то разглядывают, словно корову на торгах…
– Стало быть, родичей нет, – хмыкнул воевода. – А еже с Кержацкой стороны, то искать всё одно никто не будет. И виру не потребуют.
– Тяжко так жить, – вздохнул Дмитраш.
– Тяжко, – согласился воевода и, помолчав, прибавил. – Вот что, Дмитраш, веди-ка ты её в клеть за кузней, пусть посидит, а завтре поутру решим дело… Да покорми, смотреть больно.
– А чего впусте корм тратить? – отозвался сердитый. – Самим не хватает. Вторую седмицу на мякине сидим, хлебушек с лебедой делим…
Я скрипнула зубами: вот уж действительно сердитый, хлеба ему жаль. Да подавись… Но воевода оказался не таким злым, как я представила вначале.
– Покормите, – нахмурился он.
Клетью воевода обозвал сарай, забитый под крышу корзинами с древесным углем. Лишь у двери сохранился крохотный пятачок, на который мне, словно собаке, бросили соломенный тюфяк. Тюфяк принёс сердитый, он же поставил на порог деревянную плошку с вязкой массой и ложкой.
– Тут тебе и обед, и вечеря, – прошипел он и кивнул на бревенчатое сооружение слева от входа. – Воды захошь – в кузне попросишь.
Я взяла плошку в руки, принюхалась. И по виду, и по запаху содержимое походило на кашу. По вкусу… Я ковырнула массу ложкой, поднесла ко рту, подула… По вкусу тоже на кашу похоже; в неё бы только масла сливочного да мясца кусок… но и так сойдёт.
– Хлеба! – потребовала я.
– Не спекли про тебя хлеба, – надул щёки сердитый, – не ждали таку гостью, – и ушёл.
Ага, хлебушек он всё же зажал, ладно, сквитаемся. Я уселась на тюфяк, устроила плошку на коленях и принялась наворачивать. В недавней своей жизни я бы к такой еде ни за что не притронулась, но ныне выбирать не приходилось, к тому же каша оказалась вкусной; не знаю, с голодухи мне это показалось или местный повар готовил на удивление хорошо, но факт остаётся фактом – я умяла всё до последней крошки. Жаль, конечно, что с хлебом пожадничали, обтереть бы плошку мякишем… а так языком пришлось.
Я сыто рыгнула – всё равно никто не слышит – и растянулась на тюфяке. Да уж… да уж… как сказал бы Киса Воробьянинов… Эх, сейчас бы любопытства ради побегать по городищу, посмотреть на людей, разговоры послушать. Но не хочется… Когда вернусь, папа обязательно голову оторвёт. Была, скажет, в великом нашем прошлом и не поинтересовалась, чем тут народ дышит, кого за подвиги ратные восхваляет. И попробуй ему доказать, что не каждый человек в этой жизни историей интересуется.
– Поела?
В дверях стоял Дмитраш. Вот уж кому не пропасть. Спорить не буду, он самый добрый и пахнет чуть лучше, чем остальные, но, признаться, надоели они мне все. Устала. Слишком много впечатлений для одного дня. И уж если дали тюфяк, так дайте и отдохнуть.
– Поела, – нехотя отозвалась я. Он почувствовал мой настрой, но уходить не спешил.
– Я тут одёжку принёс, – он кинул мне на колени свёрток. – Какая-никакая, а всё же… И рубаха тут тебе, и понёва, и плат. И лапоточки. Новое всё, неодёванное. Сестрицы моей одёжка, упокой Господь её душу. Померла летось, утопла. Возьми себе, вы с ей схожи.
Я брезгливо поморщилась: вот ещё, буду я после покойников одежду носить. Но свёрток развернула, любопытно же, какой шмот наши предки носили. Та-а-ак… на сорочку похоже… серая, грубая, чистый лён. Как такую на тело?.. А вот передничек… ничего, с узорами. Узоры, правда, красотою не блещут, что-то вроде раннего Пикассо. Не люблю я его. Зато лапти самый что ни на есть антиквариат, их бы лаком покрыть и на стенку – сносу не будет.
– Неодёванное, – вновь повторил Дмитраш. – Ты вздевай, чистое оно. А коли страшишься, что подсмотрют, так не страшись, я покараулю. Никто тебе обиды не учинит, – и отвернулся.
Не хотелось мне облачаться в эту одежду, ох не хотелось. Но облачилась. Блузочку свою фирменную и юбку от Dolce & Gabbana аккуратненько сложила и спрятала под тюфяк. Мало ли, пригодятся ещё, на себе трусики только оставила. Потом надела через голову сорочку, передник; увидит кто из наших, тот же Кураев к примеру, греха не оберёшься… Платок повязывать не стала, а вот лапти обула. Неудобно показалось, да и с завязками что-то напутала… жестковато… но всё же лучше, чем на каблуках.
– Ладно ли? – повернулся Дмитраш.
Я повела плечами. Одёжка хоть и непривычная и не на меня сшита, но удобная. Нигде не жмёт, не стягивает, да и телу легко. И не жарко. Погода вроде бы не менялась, а поди ж ты. Наши так шить не умеют.
– Сойдёт, – буркнула я, не желая вслух признавать превосходство местных модельеров.
Дмитраш кивнул:
– Ну, тоды отдыхай, завтре вставать рано.
Утром пришёл сердитый. Он не стал размениваться на комплименты, а пребольно пнул меня в лодыжку:
– Подымайся уже.
Я взвизгнула спросонья:
– Ты, чудовище, совсем разум потерял? Больно же!
– Подымайся. Неколи нам ждать.
У меня возникла навязчивая идея обложить его матюками, жаль, воспитание не позволяет. При папе я однажды сказала плохое слово, вырвалось случайно, так он меня горчицу есть заставил. С тех пор я ругаюсь лишь мысленно.
Я повязала платок, обула лапти и выбралась наружу.
Светало. Ночь на глазах становилась легче, и таяла, превращаясь в раннее утро. Темнота рассеивалась, контуры горизонта с каждой секундой проявлялись отчётливей, а в небе явственно проступили оттенки прозрачно-голубого. Вспыхнула звезда, прощаясь, и упала в Волгу. Синева реки колыхнулась, пошла рябью; на дальний берег легла тень утёса, послышался птичий крик. Жаворонок? Наверное…