Альфа Центавра
Шрифт:
— Лева Задов.
Глава 62
— Что происходит?
— Их бин не понимайт оттенков пулеметной стрельбы, — только по-итальянски, ответил белокурый, как немец, или еще кто, но только уж точно не итальянец молодой человек, или еще лучше:
— Не Квазимодо — точно. — Нет, и это неправильно, ибо Квазимодо был, скорее всего, француз, в подвале, а потом на крыше Собора Парижской Богоматери, но тоже в итоге соблазнивший кого-то из приличного общества. Это был точно: немец, но с итальянским, перенятым на Капри диалектом, перенятым, как и всё остальное, что у него было, в том числе это эта достойная миледи, по имени, оё-ёй:
— Жена Париса. А вы думали, где она была всё это время, вышла погулять на Стометровку? Нет, это немец сам сюда приперся, посвистел потихоньку у двери:
— Сердце красавицы склонно к измене, и перемене, как месяц мая, — спел, несмотря на то, что многие прохожие могли заподозрить его в измене, так как шло оно в это время уже к:
— Октябрю, — намного более изменчивому, чем не только май, но с февралем вместе взятый. Тут, значится, она вышла, так как швейцара не было — Лева Задов, который был сюда назначен по определению, спал в раздевалке, а точнее, именно в это время просто:
— Обедал, — запивая биллгейтсовские гамбургеры — уже тогда существовавшие в природе и обществе — холодным и тока баварским пивом, которое, как он всегда признавался честно:
— Очень люблю, грешным делом. И впустила незваного, но желанно гостя. Ну, и вроде, сразу в раздевалку, а куда еще? А там Лева, который от получаемого наслаждения их не заметил.
— Куда?
— Тока в туалет, — единственное свободное место пока что на этом континенте, — доступное для влюбленных. Впрочем, она-то только наслаждалась, это он ее любил.
— Думаю, тебе надо уходить, милый друг, — сказала Жена Париса.
— Почему? Я хочу еще.
— Не знаю, не знаю, я-то, конечно, не только не против, но и всегда только За, но, знаешь, он сегодня уже многих съел, поэтому, я думаю, и тобой не подавится.
— Фрай? Так прошел слух, что его грохнули.
— Да, но не бесповоротно и окончательно, жив, и даже, как я чувствую внутренним сердцем, уже крутит-мутит с кем-то в баре, и теперь понятно, что это Ника Ович, а точнее Ович Ника, так как появилась на свет во второй раз, и что очень важно:
— Через жопу, — а еще более важно:
— Через заднее проходно-выходное отверстие Эсти.
— В случае чего — если поймает на месте встречи, которую, видимо, никогда так и не удастся изменить, как констатировал Маркиз де Сад всем своим возлюбленным, — попробую с ним обменяться на Нику Ович — Ович Нику. Ибо:
— Может она со всеми скотами, как женского, так и мужского пола, поэтому спрашивать не будет, люблю ли я ее, ибо ясно и так:
— Безоговорочно, — полюбишь и козла, если у вас есть для этого деньги, или билет на Альфу Центавра.
Примерно так и вышло. Фрай сказал Нике Ович, что, мол:
— Ты стреляй пока тут, а я скоро приду. — В том смысле, что выкручивайся тут пока сама, а я должен дать разнарядку.
— А извиниться не хочешь? — спросила Ника, поплевав на пулемет, и определив таким образом, что он еще слишком горяч для дальнейших процедур.
— Я? Это он должен передо мной извиняться, что убежал без спросу, — Фрай кивнул на Махно, который метрах в семи-восьми на самом почти центральном проходе между столами исполнял что-то похожее на танец, но большей частью вприсядку.
— Что это?
— Брейк Данс.
— Не понимаю, честное слово, зачем так прогибаться перед пространством. Пусть оно лучше прогнется под нас.
— Я и согнул его, как лук Одиссея:
— Ниже пояса. Фрай вздрогнул, как будто только что понял:
— Судьба уже стучит в дверь Моцарта. — Хотя и любил не его, как это всегда бывает, а Бетховена, ибо при каждом озарении орал, как ненормальный — в том смысле, что так думали некоторые, которые думали, что возопиёт просто так, как будто с жиру бесится, и не понимали, что:
— Пришла наконец-таки идея:
— Опа-опа — Америка — Китай — кого хочешь выбирай! — А точнее:
— Апа-апа, — аппаратные игры. — И пошел в туалет, не только, чтобы, но и ясно:
— Здесь что-то не так.
— Явился? — подумала Жена Париса, — но ничего не сказала — ждала:
— Пусть выскажется от души, откровенно, потому что тогда ему легче станет. Но Фрай всё схватывал на лету, и сказал именно то, что требовалось:
— Явился? — имея, однако, в виду не себя, а итальянского гостя. И они обнялись, но не как лед и пламень, а как два льда. В том смысле, что если надо, то надо, и можно оставить всё как есть.
— Мы пока выйдем, — сказала Жена Париса, — а ты тут, как грится, пока что разбирайся. И как только они вышли толкнула этого, как он назвал его, но это еще не написано:
— Пешка, — в нашем драматурго-трагическом исполнении Хеппи-Энда. Толкнула к выходу, как это иногда бывает:
— Езжай на Мальту, али еще куды, и вспоминай нас не как покойников, а как только улетевших на Альфу Центавра. Но Белокурая Бестия заартачился:
— Умру с тобой, ладно?
— Зачем?
— Просто когда тебя грохнут — отдам тебе своё сердце, чтобы ты могла отомстить.
— Не то чтобы да и или нет, но тебя он грохнет раньше. Поэтому лучше уходи.
— Как же любовь?
— Будешь приходить ко мне во сне.
— Куда?
— В библиотеку, я всегда буду спать там после обеда между движущихся в противоположных направлениях деревянных площадок с книгами, которые уже прочитали, или наоборот:
— Только еще интересуются, — эти доценты с кандидатами.
— Но это будет недолго, минуть пятнадцать-двадцать — не больше.
— Я буду спать полчаса, обещаюсь.