Али Бабаев и сорок покойников
Шрифт:
– Сто первое китайское предупреждение, – пробасил Пожарский.
– Каждый новый депутат хочет на этом нажить капиталец. Не оригинально! – согласился Маркелов. – Я бы другое предложил. Не начать ли нам кампанию за чистоту русского языка и его обогащение? Чтобы ударения ставили правильно, общались культурно, не засоряли наш великий и могучий матом, всякими «бля», – тут он поглядел на Пожарского, – и другой ненормативной лексикой, и чтобы…
– «Бля» не мат! – взвился Пожарский, и стул под ним угрожающе заскрипел.
– Не мат? А что же? – с насмешкой спросил Маркелов.
– Это… это… крик души народной! Ты что же, Ваня, против народа хочешь пойти? Знаешь, чем это кончится? Пошлют нас всех на три буквы!
– И на четыре тоже, – кивнул Калитин. – А еще на пять.
Маркелов обиженно надулся.
– Вы, друзья, не понимаете…
– Стоп! – прервал Бабаев начавшуюся перепалку. – Мысль, может, и дельная, но не для меня. Я ведь татарин… или ассириец… или кто-то там еще… Не мне русский язык… как это?… обогащать и чистить! Скажу глупцу, что он бахлул, скажу презренному, что он хакзад [29] , все смеяться будут! Другое надо придумать. Общероссийское и без национального оттенка.
29
Хакзад – рожденный из праха (персидск.).
Воцарилась тишина. Потом заскрипели ножки стула под Пожарским. Он полез в карман, вытащил паспорт и покачал его на огромной ладони.
– Вот!
– Что – вот? – спросил Маркелов.
– Паспорт, – уточнил Пожарский. – Пятая графа уже изъята, но есть страничка со штампом прописки. То есть регистрации по месту жительства. А зачем? Что за бля… – Доцент покосился на Маркелова и выбрал другое слово: – Что за нелепые игры? Что за любопытство к частной жизни граждан? Ну, паспорт есть паспорт… фото, имя и фамилия, дата рождения и все такое… пусть остается… Но место прописки зачем? Почему милиция и прочие органы должны знать, где я живу? Почему они требуют, чтобы я им это непременно сообщил? Зарегистрировался! – Он выплюнул это с возмущением. – Мы что, в зоопарке обитаем, где всякий зверь приписан к своей клетке и к табличке, что на ней висит? Может, мы в тюрьме? Рассажены по своим камерам-квартирам, занесены в ведомость и…
– Погоди, Сергей, не горячись, от этого давление повышается, – сказал Калитин и повернулся к Бабаеву. – А идея-то неплохая, Али Саргонович – взять и отменить прописку! Это ведь парадокс какой-то: адрес в паспорте сообщается, а группа крови – нет! Или там сведения о хронических болезнях, о страховке и так далее… или хотя бы телефон – куда звонить в критических случаях…
– Потому и не сообщается, что паспорт – документ не для нас, а для контрольных органов, – ворчливо заметил Маркелов. – А так называемая регистрация – элемент тотальной слежки за гражданами. Нет такого института ни в Штатах, ни в европейских странах, а у нас всех желают по головам пересчитать и к месту приписать! Так что я с Валерой согласен: богатая у нашего доцента родилась идея! И чрезвычайно популистская!
Бабаев одобрительно хмыкнул. Идея и правда была популистской – дальше некуда! Тут намечался повод поговорить о демократии и свободе, о конституции и произволе властей, о чиновниках, жирующих за счет прописки, и правах мигрантов. Все это, с точки зрения ведомства, к которому принадлежал Бабаев, являлось чистой крамолой, но поговорить – не значит сделать. Он не сомневался, что прописку не отменят никогда, ведь у нее, кроме тотальной слежки, был еще один смысл, почти сакральный, укоренившийся в сознании масс столь глубоко, что никаким бульдозером не сдвинешь: штамп в паспорте фиксировал право на жилье, на сколько-то квадратных метров. Их, этих метров, было немного, вдвое или втрое больше, чем нужно для могилы, но они являлись «священной коровой» любого режима в стране. Территория огромная, однако не Индия, не Ирак и не Египет, без крыши не проживешь… А мест под крышей было меньше, чем желающих.
– Годится! – сказал Али Саргонович. – Ты, ярманд Сергей, продумай идею и набросай эти… как их… тезисы. А ты, катиб Иван, развернешь их в речь минут на двадцать. Что-нибудь так к началу октября… самое время будет выступить и засветиться.
– С примерами из арабской, персидской и тюркской литературы? – деловито спросил Маркелов.
– Это можно. Только без лирики! Ходжа Насреддин подойдет, а еще Омар Хайам и…
В дверь ударили ногой, она с грохотом распахнулась, прервав Бабаева, и в кабинет ввалился Владимир Маркович Жоров, он же – Папа Жо. За ним, вихляя на ходу задом, шагал упитанный мужчина с бледно-голубыми глазками. Помукалов, кличка Мутантик, вспомнил Али Саргонович.
Лидер нацлибералов небрежно пнул медведя в оскаленную пасть, прошелся по шкуре в середину комнаты и обвел ее орлиным взором. Энергия брызгала от него молниеносными разрядами, и казалось, что одинокая лампочка под потолком сейчас ослепительно вспыхнет и взорвется, не выдержав накала электрополитических страстей. Такая уж была атмосфера в Белом Доме: тут электричество обращалось в политику, а политика – в электричество, только не у всех, а у самых высоковаттных персон. Папа Жо, все всякого сомнения, к ним принадлежал.
Он вытянул руку к Бабаеву жестом Наполеона, посылающего на смерть батальоны гренадеров.
– Все отдыхают. Греют задницы в Ницце. Шмудилы! А я работаю. И ты работаешь. Уважаю!
Владимир Маркович говорил отрывисто, командным тоном и короткими рубленными фразами. Эта его манера проистекала из убеждения, что избиратели, а паче того – депутаты Думы, в основном дебилы, способные усвоить мысль лишь из двух-трех слов. Мысли же у Папы Жо были великими, а такая продукция гениального ума всегда отличается лапидарностью.
Бабаев, приподняв брови, спокойно ждал продолжения. Его советники взирали на гостя с нескрываемым любопытством. Никто из них еще не был так близок к средоточию могучей воли и государственной мудрости.
Помукалов, замерший у двери, почтительно вымолвил:
– Вы великий труженик, Владимир Маркович. Если бы все тут были такими, как вы…
– Вот этого не надо! – оборвал его Папа Жо и уставился на бабаевских советников. – Кто такие?
– Мой консультант, мой спичрайтер и мой личный табиб, промолвил Бабаев. – А ты кто такой, сын ишака?
Гость, однако, не оскорбился – в политических баталиях ему приходилось и не такое слышать. Еще раз оглядев советников, Папа Жо повел рукой, будто отгоняя муху.
– Брысь! Все брысь! И ты, Помукалов, тоже! Нечего вам тут штаны протирать. У нас, политиков, свои дела.
Но Маркелов, Калитин и Пожарский сидели как сидели. Пожарский зевнул, Калитин положил ногу на ногу, а Маркелов что-то прошипел сквозь зубы – может, «клоун», а может, «козел».
– Свободны, – сказал Бабаев. – Слышали ведь: у нас, политиков, свои дела.