Алиедора
Шрифт:
Жилище, где устроился маг, было обычным деревенским домом, по счастью неразграбленным. Верно, его обитатели успели выбежать, и потому многоножки Гнили не покусились на целостность стен. Возле по-простецки добела оттёртого стола небрежно была брошена пара седельных сум, и ещё одну небольшую суму Метхли извлёк из-под необъятного плаща. Появились странного и пугающего вида инструменты, блистающие ланцеты, крючки, какие-то щипцы с причудливо выгнутыми концами, винты с кольцами и так далее и тому подобное. По первому взгляду доньята уверенно сказала бы, что видит дорожный арсенал странствующего палача-дознавателя.
— Не бойся, —
Больно и впрямь не было. Почти. Три стремительных укола тонкой, с человеческий волос, но удивительно твёрдой иглой, три багряные капли, сорвавшиеся с подушечки пальца в три подставленные пробирки…
— Можешь посидеть тут спокойно, — предложил Метхли, не отрывая взгляда от скляниц, куда его ловкие руки уже добавляли то один, то другой эликсир.
Доньята осторожно опустилась на лавку. В печи жарко трещали поленья, холод совсем не чувствовался, хотя выстуженную избу надо топить самое меньшее день, чтобы изгнать просочившийся мороз.
Метхли стоял к Алиедоре спиной. Тихо позвякивало стекло, ползли странные, причудливые и порой отталкивающие запахи, со странной быстротою сменявшие друг друга — словно морские волны.
Наконец раздался негромкий хлопок, из-под рук чародея вырвался клуб плотного белого дыма. Метхли отшатнулся, что-то заскрипело, словно по доскам прошлись острыми железными крючьями. Маг что-то неразборчиво прошипел, бросил на Алиедору быстрый и недобрый взгляд через плечо — отчего доньяте вдруг очень захотелось выбежать на улицу, броситься к своему гайто, вскочить в седло — и скорее, скорее отсюда, куда угодно, только прочь от этого жуткого человека (полноте, да человека ли?!) с третьим глазом посреди лба…
Почему её ноги так и остались приросшими к полу?
Почему она осталась?
Почему ждала, глупо хлопая глазами, словно надеясь на невесть какое чудо?
Чародей наконец взглянул прямо на неё, и — о счастье! — страшный третий глаз оказался плотно зажмурен бугристыми толстыми веками, каких никогда не бывает и быть не может у обычного человека.
— Останешься со мной.
Он не спрашивал, он приказывал.
— Останешься со мной. В сторону — ни шагу.
— П-почему? — сжалась Алиедора.
— Ты отмечена, — внушительно проговорил чародей. — Погляди, что в твоей крови, — он высоко поднял три скляницы, до краёв заполненные чернильного цвета жидкостью. — Ты изменена.
— Ну и что? — У доньяты ещё хватало смелости перечить. И в самом деле — мало ли чего он туда намешал…
— Ну и что? — прошипел Метхли, третий глаз широко раскрылся, задёргался в орбите, наконец уставившись прямо на Алиедору, да так, что она, тихонько всхлипывая, стала сползать с лавки. — Спрашиваешь «ну и что», несчастная? А то, что у тебя кровь с Гнилью смешана, иная, уже не людская в тебе кровь течёт, это тебе тьфу?! — Он яростно потряс воздетыми скляницами.
— Я вижу просто чёр…
— Молчи! — Третий глаз нестерпимо сверкнул, словно внутри черепа ярко вспыхнули угли. — Хочешь убедиться?! Смотри!
Все три склянки оказались разом перевёрнуты. Чёрная жидкость плеснула на пол, три кляксы мгновенно слились, а затем лужица вдруг выгнула спину, выпустила четыре ящеричные лапки и взглянула в лицо Алиедоре тремя красными, лишёнными век глазками, из стороны в сторону мотнулся нагой крысиный хвост.
Тварь зашипела, раскрылась пасть — от края до края круглой головы, словно кругляш флака, разрезанный пополам, блеснуло три ряда мелких, но острых зубов.
— Хватит! — рявкнул Метхли, с силой вонзая посох прямо в спину страшилища. Что-то хрустнуло, словно ломались кости, и бестия стала растекаться, вновь становясь мокрым чёрным пятном. Дольше всего держались, зло блестя, три алых глаза, но вот наконец и они потускнели, словно утонув в разлившейся черноте. — Видела?!
Алиедора видела. Видела и понимала, что всё это может оказаться просто хитрой иллюзией, мороком, понимала… и ничего не могла сделать, потому что это понимание под пронзительным взглядом красного глаза стремительно таяло, исчезало, как утренний туман.
— Я тебя не обманываю, — с неожиданной усталостью вдруг сказал чародей. — Посуди сама, для чего мне, человеку, взыскующему сокровенного знания, морочить голову ничем не примечательной, совершенно обычной девочке, Лайсе из замка Ликси? Тратить силы и время, реагенты, далеко не дешёвые и редкие, которые не купить в лавочке на ближайшем углу? Нет, моя дорогая. Тебя отметила Гниль. Ты родилась с Нею в крови. Рано или поздно это бы проявилось, и тогда, — третий глаз уставился прямо на неё, — тогда тебя бы просто сожгли. Как и множество других. Большинство, конечно, ничего общего с Гнилью не имело, но малая, исчезающе малая часть… — волшебник покачал головой, — исчезающе малая часть, к каковой принадлежишь и ты, Лайсе, если, конечно, ты продолжаешь настаивать, чтобы тебя так называли.
— Но… Гниль… это же… как же…
— Не лепечи! — оборвал её волшебник. — Отмеченный Гнилью держит себя с достоинством. Смотри на меня.
— Ты… тоже?
— Конечно, — пожал плечами Метхли. — И поверь, моя дорогая, претерпеть мне пришлось куда поболе твоего. Пока я не понял, что Гниль — не проклятие, а благословение.
— Б-благословение?
— Конечно. — Чародей возился со своим магическим хозяйством, аккуратно раскладывая всё по кармашкам. Движения чёткие, отрывистые, отточенные — обычные люди так не могут. — Гниль — необходимейшая часть мирового порядка. Так же, как и смерть или рождение. Великий круг не может оставаться разомкнутым. И мы, — его глаза сверкнули, — мы, «отверженные», отталкиваемые че-ло-веками, — последнее слово он произнёс раздельно, с нескрываемым презрением, — мы стоим на самом краю. Наша доля высока и особенна. Мы — иные. Наш долг — смотреть в бездну, куда не решается заглянуть никто другой. Я научу тебя, как не упасть. — Он вдруг улыбнулся. — Не надо бояться. Ни Гнили, ни смерти. Потому что Гниль защитит тебя и от себя самой, и от Её слуг, и от смерти. Надо лишь знать. Я тебя научу. Если, конечно, ты окажешься способна. Тебе надо идти со мной.
У Алиедоры подкосились ноги. Отмечена… Гнилью.
Конечно. Отмечена, ну, конечно же, отмечена! Сколько раз Гниль подавала ей знаки, а она старательно отворачивалась, не верила, не хотела верить.
— Да, ты отмечена — и больна, пока что больна. — Теперь голос Метхли стал тих, вкрадчив и ласков, ни дать ни взять — опытный целитель. — Но твоя болезнь может обернуться силой… великой силой. И я знаю, как ты сможешь излечиться. Как сможешь обратить недуг в собственную мощь.
«Я должна остаться, — всплыла мысль. — Куда мне деваться? Мне, отмеченной, «порченой», от которой, когда узнают, отвернутся все, даже родные?»