Алиедора
Шрифт:
— Ум-гум… ых-хымм… — только и отозвалась Алиедора с набитым ртом.
— Из новых она, — заметил другой наёмник, помоложе. — Видел я это платьице, мелькало — приметное…
— Как звать-то тебя, красавица? — допытывался бородатый.
— Да какое тебе дело, Ухват? — хохотнул третий вояка, левая рука обмотана грязной тряпкой. — Лишь бы задом как следует крутила.
В былое время эдакие слова заставили б Алиедору поперхнуться, залиться краской и убежать куда глаза глядят, а тут она только хихикнула.
Миска. Миска с едой, остальное неважно.
— Что
Называемый Ухватом бородач — не поймёшь даже, имя это или прозвище, — только фыркнул.
— Мы вчера в дозор ходили? Ходили. Прознатчика спымали? Спымали. Его светлость нас из собственных уст хвалил? Хвалил. Так неужто не заслужили?
«О чём они говорят? — тупо думала Алиедора, ожесточённо работая ложкой. — Прочистка какая-то… о чём, почему, для чего?»
— Ты-то, красавица, как, не против? — Десятник хлопнул себя по поясу, там что-то звякнуло.
Вместо ответа Алиедора молча протянула всё тому же мальчишке вычищенную до блеска миску.
Наёмники захохотали.
— По нраву, ишь, пришлась стряпня твоя, Рикки! А ну, вали красавице ещё, вишь, человек голодный! — распорядился Ухват.
Доньята очистила и вторую миску. По телу разливалось тёплое блаженство.
Спать. Забиться куда-нибудь, где не дует, накрыться хоть чем-нибудь и спать. И ни о чём не думать.
— Та-ак, — потянулся Ухват. — Значится, кто желает? Опосля меня, само собой. А ты, Рикки, марш котёл драить, если не хочешь по затылку схлопотать, раб ленивый!
Только сейчас Алиедора заметила на тощей мальчишеской шее плотно охвативший её ошейник грубой кожи.
«Что они хотят со мной сделать?» — проснулось вдруг сознание.
И сразу же — ой, ой, ой, ой!
Байгли Деррано не успел осуществить с ней свои мужнины права. Собственно говоря, он и не мог этого сделать, не отхлестав свою несчастную жертву.
Ужас и паника таранами ударили по вискам, голова вновь закружилась. Страх готов был обратить Алиедору в обезумевшего серого ушана, удирающего от своры диких клыкачей, однако скитания доньяты не прошли зря.
Она не побежала, не кинулась слепо куда попало. Встала, игриво махнув юбкой, поправила волосы.
— Давай сюда, — осклабился бородатый Ухват, кивая на ближайшую палатку. — А вы все — слухать можете, но шоб не подглядывал никто! Не люблю, панимаишь…
Алиедора вновь захихикала как можно игривее и спокойно шагнула внутрь. Широко ухмыляясь, десятник шагнул следом, тяжёлая полость опустилась.
— Ну, как звать-то тебя, хоть скажешь? — Ухват возился с пряжкой широченного пояса, обе руки десятника оказались заняты.
Доньята потянулась к завязкам, вроде как собираясь скинуть юбку, несмотря на холод. Ухват одобрительно закивал — и потому даже пикнуть не успел, когда ему в грудь вонзилась сталь Алиедориного кинжала.
Глаза десятника выпучились, он захрипел — и стал заваливаться. Алиедора едва успела подхватить тяжеленное тело.
— Сейчас-сейчас, миленький, — сладким голоском проворковала она, памятуя о тех, кто сейчас наверняка прислушивается к творящемуся в шатре.
Обшарить привешенные к поясу кошели. Схватить заплечный мешок, швырнуть в него полкаравая и кусок солонины. Змейкой скользнуть под пологом — она надеялась, что остальной десяток, включая Рикки, останется возле огня.
…И столкнуться лоб в лоб с тем же Рикки, застывшим с разинутым ртом и поднятыми руками.
Наверное, можно было прижать палец к губам. Можно было схватить за руку и потащить следом, в конце концов, кто этот Рикки — раб, он только обрадуется свободе.
Они бесконечно долго смотрели друг другу в глаза, время остановилось. Плечи мальчишки вдруг приподнялись, он набирал в грудь воздуха; наверное, чтобы закричать.
Алиедора не знала и не могла знать. Вместо этого её рука вновь ударила — кинжалом, покрытым кровью убитого десятника. Прямо под ошейник. Они с мальчишкой оказались слишком близко, чтобы тот успел хотя бы отдёрнуться.
И вновь ей повезло. Рикки опрокинулся, зажимая рассечённое горло; Алиедора перепрыгнула через тело и метнулась в промежуток между шатрами.
Метнулась — и остановилась. Суматошно бегущий привлечёт куда больше внимания, чем спокойно идущий.
…Было уже совсем темно. Лагерь остался позади, а она всё не могла в это поверить. Содрала отвратительное, забрызганное кое-где, как оказалось, кровью платье, швырнула наземь. Хотела бросить и кожух, но передумала: какой-никакой, а в нём теплее. Тщательно вытерла мхом клинок — размеренными, механическими движениями, словно только тем и занималась, что резала людям глотки.
Её затрясло потом, когда она уже взобралась в седло, когда усталый и голодный жеребец вновь побрёл невесть куда сквозь чащобы, отыскав узкую звериную тропу.
Она, благородная доньята, убила троих, легко и непринуждённо. Ни в чём не повинную молоденькую маркитантку, едва ли сильно старше её самой; старого вояку, преломившего с нею хлеб, и мальчишку, просто оказавшегося у неё на дороге.
Подкатила тошнота. Алиедора собралась спрыгнуть с жеребца, но нет — ей слишком дорого досталась еда. Позволить себе слабость, рвоту — никогда!
Она выпрямилась, усилием воли загоняя дурноту внутрь.
В конце концов, это жизнь.
«Я никого не хотела убивать специально. Так получилось. Значит, так надо, чтобы я жила. В конце концов, этот Ухват сам напросился — незачем было волочь в шатёр первую подвернувшуюся девицу за скромную плату в две миски каши. Доброй каши, даже с мясом — но всё-таки просто каши.
А Рикки тоже виноват — зачем хотел кричать? Или был неложно предан оному Ухвату-Кочерге-Лопате?
Нет, я не стану лить слёзы. Я не стану корчиться в приступах, выблёвывая на ранний снег только что съеденное. Я жива — они мертвы. И пусть судят меня Семь Зверей, если ещё осталась у них такая власть».