Алиенист
Шрифт:
– Однако это и его собственное происхождение, – вмешался я. – Из этого тоже может произрастать жестокость к детям. Это ненависть к себе – словно он пытается вычистить грязь из себя самого.
– Интересно вы это сказали, Джон, – подхватил Крайцлер. – К этой фразе мы еще вернемся. Но здесь потребно ответить на один вопрос более практического свойства. Охота, скалолазание – а теперь еще и предположение, что он не бывал за границей: мы что-нибудь можем сказать о его географическом происхождении?
– Да ничего нового, – ответил Люциус. – Одно из двух: либо он из богатого семейства горожан, либо – из захолустья.
– А вы, детектив-сержант? – Ласло повернулся к Маркусу. – В каком районе страны, по-вашему, сподручнее было бы пройти такую подготовку?
Но и Маркус покачал головой:
– Такому можно научиться везде, где присутствуют значительные горные массивы. А таких мест в Америке полно.
– Хм-м, – разочарованно протянул Ласло. – Это нам не очень полезно. Ладно, давайте пока оставим это и вернемся ко второму абзацу. Сам язык его, похоже, поддерживает вашу, Маркус, версию насчет «завитушек в верхних зонах». История, им рассказанная, – плод воображения.
– Да уж, – проворчал я. – Просто адская бездна воображения.
– Это правда, Джон, – сказал Крайцлер. – Воображение, вне всяких сомнений, – чрезмерное и нездоровое.
На этих словах Люциус щелкнул пальцами:
– Минуточку! – И снова зарылся в кучу книг. – Кажется, я кое-что вспомнил…
– Простите, Люциус. – Сара перебила его, улыбнувшись, как всегда, тонко. – Я успела раньше. – В руке у нее был увесистый медицинский журнал. – Это дополняет нашу дискуссию о нечестности, доктор. Смотрите. Доктор Майер в своей статье «Программа исследований умственных аномалий у детей» перечисляет упреждающие симптомы, по которым можно предсказать опасное поведение в дальнейшем, и чрезмерно развитое воображение – один из них. – И Сара стала зачитывать из статьи, опубликованной «Справочником Общества изучения ребенка штата Иллинойс» за февраль 1895 года: – «Обычно дети способны по своей воле воспроизводить в темноте всевозможные мысленные образы. Аномалией это становится, когда мысленные образы превращаются в манию, т. е. их оказывается невозможно подавить. В особенности сильными оказываются образы, вызывающие страх и неприятные чувства». – Последнюю фразу цитаты Сара подчеркнула особо: – «Чрезмерное воображение способствует развитию у ребенка тяги ко лжи и навязчивого желания использовать ложь в общении с окружающими».
– Спасибо, Сара, – слегка поклонился ей Крайцлер, после чего НЕЗДОРОВОЕ ВООБРАЖЕНИЕ оказалось вписанным как в ДЕТСТВО, так и в АСПЕКТЫ, что несколько меня озадачило. На мою просьбу объяснить Ласло ответил:
– Быть может, он писал это письмо взрослым человеком, Джон, однако настолько живое воображение не просыпается в зрелом возрасте. Оно было в нем изначально, и Майер тут себя оправдал: так вышло, что ребенок действительно стал опасен.
Маркус задумчиво стучал карандашом по ладони:
– А каннибализм не мог у него быть детским кошмаром? Он пишет, что читал про это. Могли он прочесть это в детстве? Впечатление произвело бы куда большее.
– Задайтесь более общим вопросом, – ответил Ласло. – Что сильнее прочего рождает воображение? Обычное, не говоря уж о больном?
На этот вопрос легко ответила Сара:
– Страх.
– Страх того, что видишь, – настаивал Ласло, – или того, что слышишь?
– Того и другого, – ответила Сара. – Но все же того, что слышишь, – больше: «нет на свете ничего страшнее» и так далее.
– А чтение – не разновидность слушания? – спросил Маркус.
– Вполне, но даже дети зажиточных родителей обучаются чтению далеко не сразу, – сказал Крайцлер. – Это всего лишь теория, но предположим, что история про людоедство тогда стала для него тем же, чем и сейчас, – страшилкой, призванной напугать. Только теперь наш человек не пугается, но пугает. И коль мы уже смогли воссоздать его до такой степени, почему бы не предположить, что он в этом находит огромное удовлетворение? Его это даже развлекает.
– Но кто ему все это наплел? – спросил Люциус. Крайцлер пожал плечами.
– Кто у нас обычно пугает детей страшными сказками?
– Взрослые, которые хотят, чтобы их дети вели себя хорошо, – моментально ответил я. – Мой отец, к примеру, обожал рассказывать про камеру пыток японского императора. И я потом ночей не спал, воображая себе ее до мельчайших деталей…
– Великолепно, Мур! Я о том же.
– Но что насчет… – начал Люциус, заметно заикаясь. – Как же тогда насчет… Простите, но я, право, до сих пор не могу обсуждать некоторые вещи в присутствии дамы.
– Так просто представьте, что она отсутствует, – нетерпеливо улыбнулась ему Сара.
– Ну… – продолжил Люциус, однако без облегчения, – как насчет внимания к… ягодицам?
– Ах да – произнес Крайцлер. – Элемент первоначальной истории или вывих нынешнего воображения?
– Э-э-эмм… – промычал я, кое о чем подумав, но, подобно Люциусу, не будучи уверен, как это выразить перед женщиной. – Так сказать… ссылки э-э… не только на грязь… но и… гм… на фекальные массы…
– Вообще-то он пользуется словом «дерьмо», – отрезала Сара, и все в комнате, включая Крайцлера, казалось, подскочили на пару дюймов от пола. – Честное слово, джентльмены, – с оттенком презрения добавила она. – Если б я знала, что вы так благопристойны, осталась бы лучше на Малберри секретаршей.
– Это кто тут благопристоен? – вскинулся я. Не самая лучшая из моих реплик. Сара нахмурилась:
– Вы, Джон Скайлер Мур. Мне прекрасно известно, что вы, случается, оплачиваете особам женского пола мгновения интимности с вами. Им, я полагаю, такая лексика совершенно чужда?
– Вовсе нет! – воскликнул я, чувствуя, как мои щеки заливает багряный румянец. – Но они не… их нельзя…
– Нельзя что? – строго переспросила Сара.
– Нельзя считать… ну, в общем, дамами.
На этих словах Сара встала, уперла одну руку в бедро, а второй извлекла откуда-то из нижних складок платья свой «дерринджер».
– Я бы хотела сейчас всех вас предупредить, – сказала она звенящим от напряжения голосом. – Следующий джентльмен, который вздумает использовать в моем присутствии слово «дама» в подобном контексте, дальше будет срать через совершенно новую дыру искусственного происхождения в собственном брюхе.
Объявив это, она спокойно спрятала пистолет и как ни в чем не бывало уселась на место. Полминуты вокруг стояла могильная тишина. Потом Крайцлер тихо спросил: