Алиенист
Шрифт:
– Но более меня удивляет, что и вы, Мур, о нем не вспомнили, – ответил он, похоже, наслаждаясь моим смятением. – В конце концов, он был вашим любимым персонажем.
– Да кто же?
Не сводя с меня черных глаз, Крайцлер сухо произнес:
– Джесс Поумрой.
При звуке этого имени мы оба застыли в мрачной немоте, словно оно одно могло повергнуть наш пустой вагон в ужас и хаос; подробности дела мы обсуждали уже полушепотом. Случались на моей памяти убийцы и более плодовитые, нежели Джесс Поумрой, но такого трепета не вызывал больше никто. В 1872 году Поумрой заводил детишек в укромные места рядом со своим пригородным селением, раздевал их, связывал и пытал ножами и хлыстами. В конце концов его поймали и заключили под стражу, однако вел он себя в камере столь образцово, что суд удовлетворил слезное прошение его матери – муж бросил эту женщину давным-давно, – и всего через шестнадцать месяцев после вынесения приговора
Видите ли, Джессу Поумрою на момент начала его ужасной карьеры исполнилось всего двенадцать лет, а к тому моменту, когда его навсегда заперли в одиночную камеру, где он сидит и поныне, – четырнадцать [22] .
Пути Крайцлера и «мальчика-чудовища», как его тогда называла пресса, пересеклись вскоре после того, как адвокаты Поумроя летом 1874 года подали заявление об отрицании вины своего подзащитного по причине его невменяемости. Тогда – как и теперь – подобные заявления рассматривались в соответствии с «правилом Макнатена», названным так в честь одного бессчастного англичанина, в 1843 году вообразившего, что тогдашний премьер-министр Великобритании Роберт Пил хочет его убить. Макнатен попытался перехитрить судьбу, упредив Пила, но покушение сорвалось, и он прикончил премьер-министерского секретаря. Тем не менее его впоследствии оправдали: адвокаты убедительно доказали, что их подзащитный «не ведал, что творит». Вот так в суды всего мира проникло безумие – дела хлынули потоком, и тридцать лет спустя защитники Джесса Поумроя наняли целую роту мозгоправов для освидетельствования своего подопечного и, по возможности, признания его умалишенным. Среди этих специалистов был и юный доктор Ласло Крайцлер, который вместе с некоторыми другими алиенистами признал Поумроя вполне вменяемым. Судья тогда с ними согласился, однако с особым тщанием отметил, что доводы непосредственно Крайцлера довольно заумны, а местами, вероятно, и непристойны.
22
Джесс Поумрой провел и одиночном заключении – преимущественно в неотапливаемой гранитной камере 2 х 3 м. без контакта с людьми – в общей сложности 53 года (1876—1929). Умер от болезни сердца 29 сентября 1932 г.
Подобное заявление судьи не стало, для Ласло неожиданностью, учитывая тот упор, который он сделал на семейную историю Поумроя. Но уже приближаясь к Синг-Сингу, я вдруг припомнил еще одно обстоятельство того двадцатилетней давности расследования, и оно напрямую касалось нашего нынешнего дела. У Поумроя от рождения была заячья губа, а во младенчестве он подхватил какую-то особенно жестокую хворь, покрывшую рябью его лицо и, что гораздо более зловеще, превратившую один глаз в безжизненную язву. Даже в то время отнюдь не казалось совпадением, что в своих порочных вылазках Поумрой с особым тщанием калечит глаза жертв, однако на суде он категорически отказывался говорить об этом аспекте своего поведения, а потому никто не вывел из этого сколь-нибудь убедительных заключений.
– Я все же не понимаю, Крайцлер, – сказал я, когда состав, дернувшись, остановился на станции Синг-Синг. – Вы сами сказали, что не видели прямой связи между Поумроем и нашим делом – и тем не менее мы здесь. Зачем?
– Скажите спасибо Адольфу Майеру, – ответил Крайцлер, когда мы вышли на платформу и к нам немедленно подскочил старик в изъеденной молью фуражке – он предлагал напрокат свои дрожки. – Несколько часов назад я имел с ним телефонный разговор.
– С доктором Майером? – изумился я. – И что же вы ему рассказали?
– Все, – просто ответил Крайцлер. – Майеру я доверяю полностью. Хотя сам он в известном смысле полагает, что я сбился с пути. К примеру, он согласился с предположением Сары о роли женщины в лепке личности нашего преступника. Поэтому, в частности, я и вспомнил о Поумрое, хотя о глазах не подумал.
– Роль женщины? – Мы уже забрались в стариковские дрожки и катили к тюрьме. – Крайцлер, вы о чем?
– Не важно, Джон. Не важно… – задумчиво сказал он, глядя, как с приближением
– А причем здесь Поумрой? Он же не служит в тюрьме.
– Это правда, – согласился Ласло. Над нами уже почти нависла серая и безжизненная громада тысячекамерного главного блока. – Хоть я и рассчитываю на помощь Джесса в том, что касается увечий, он все же слишком извращен и вряд ли откроет рот, если узнает, зачем нам это нужно. Поэтому, что бы ни происходило, не упоминайте о нашей работе и не сообщайте ему свое имя. Едва ли мне стоит вам напоминать… – Крайцлер понизил голос, когда мы поравнялись с главными воротами, – … сколько опасностей таит в себе это место.
ГЛАВА 23
Главный корпус Синг-Синга располагался строго параллельно Гудзону. Его окружали мелкие флигели и лавки, а перпендикулярно блоку к реке тянулась женская тюрьма на двести камер. Все здания густо поросли высокими дымоходами; все вместе выглядело унылой фабрикой, единственной продукцией коей в настоящий момент служило человеческое страдание. Арестанты по несколько человек размещались в камерах, изначально задуманных как «одиночки», и вялые попытки администрации содержать помещения в относительном порядке не могли преодолеть неизбежной дряхлости: запустение и тлен виднелись и обонялись повсюду. Не успели мы с Крайцлером миновать главные ворота, до наших ушей из тюремного двора донеслось монотонное эхо сотен марширующих ног, и хотя угрюмый топот уже не прерывался свистом «кошек» – порка была официально запрещена в 1847 году, – зловещие деревянные дубинки стражей не оставляли сомнений о предпочтительном методе поддержания дисциплины.
Надзиратель Ласки оказался плохо выбритым субъектом чудовищных размеров с таким же чудовищным характером. Мощеными тропинками, кое-где обложенными дерном, он повел нас прямо к главному блоку. Внутри, в углу рядом с входной дверью нам попались на глаза несколько узников, закованных в железные и деревянные колодки так, что их руки были задраны вверх; вокруг толпились надзиратели, безжалостно понося несчастных последними словами. Их темные униформы выглядели не чище, чем у нашего Ласки, а нрав был, пожалуй, гораздо сквернее. Войдя в сам блок камер, мы с Крайцлером содрогнулись от пронзительного вопля боли: в крохотном узком загоне еще одна группа охранников развлекалась с заключенным «певчей пташкой» – так называли здесь электрический прибор для вызывания болезненного шока. И я, и Крайцлер видели подобное и раньше, но знать – еще не значит привыкнуть. На ходу я украдкой взглянул на Ласло; на лице его отражались те же мысли: с такой карательной системой неудивителен уровень рецидивизма в нашем обществе.
Джесса Поумроя держали на другом конце блока, так что нам пришлось миновать бесчисленное количество камер, сквозь решетки которых проглядывали самые разные лица – от страдающих и скорбящих, до искаженных хмурой яростью. Поскольку «правило тишины» действовало круглосуточно, человеческих голосов слышно не было – лишь невнятный шепот и эхо наших собственных шагов оглашали своды тюрьмы. Отовсюду на нас безотрывно пялились глаза этих несчастных – это просто сводило с ума. На другом конце блока нас ждал крохотный сырой тамбур, а за ним – комнатка без окон: вместо них под самым потолком были проделаны несколько щелей. Внутри, в странном деревянном стойле сидел Джесс Поумрой. К верхушке стойла были подведены трубы, но сама кабинка, насколько я видел, была совершенно сухой. Поломав несколько секунд голову над этой загадкой, я вдруг сообразил, что это такое. Передо мной была печально известная «ледяная баня»: в прошлом непокорные арестанты окатывались в ней ледяной водой под давлением. Способ этот приводил к такому количеству смертей от шока, что несколько десятков лет назад использовать его запретили. Между тем, здесь никто до сих пор не потрудился разобрать агрегат – вне сомнения, надзиратели считали даже саму угрозу подобной экзекуции достаточно действенной.
Поумрой был закован в тяжелые ручные кандалы, а на плечах его покоился железный «намордник», окружавший всю голову. Это нелепое устройство применялось к самым буйным здешним обитателям: двухфутовая железная клетка и сам вес ее, равный весу головы, доставляли заключенному такое неудобство, что многие просто лишались рассудка. Но невзирая на кандалы и намордник, Поумрой держал в одной руке раскрытую книгу, которую спокойно читал. Когда он посмотрел на нас, я украдкой рассмотрел его рябую физиономию, уродливую верхнюю губу (едва покрытую жиденькими усиками) и, наконец, – отвратительный, молочно-белый левый глаз. Он понял, зачем мы сюда явились.