Алкамен - театральный мальчик
Шрифт:
– Как же нам быть?
– тревожилась женщина.
– Все уложено, мулы готовы, а ты не велишь нам отправляться?
Лицо Фемистокла выразило скрытое страдание, но тут же он, словно актер в театре, надел обычную маску насмешливости:
– Разве необходимо спешить? Разве нет более неотложных дел?
– Но как же быть? Алкмеониды бегут, Эвмолпиды бегут - все бегут!
Фемистокл выпрямился. Лицо его было жестко.
– А мы не побежим, мы переправимся тогда, когда это будет необходимо. Знай, женщина, - ведь ты сама вынесла этот спор за порог, так говорю при людях, - знай: мы не побежим!
– Но дети, дети! Ты не думаешь о своих детях!
– Кроме своих, вот у меня дети!
– Он обвел рукой ряды воинов, которые взирали на него, как на новоявленного олимпийца.
– Афиняне, знайте и вы: Фемистокл не подвержен панике. Жена и дети его останутся здесь, пока самый последний афинянин не будет перевезен на Саламин!
В наступившей тишине было слышно, как всхлипывает женщина.
– Мне страшно...
– лепетала она, и всем стало ее жалко.
– Я все время одна и одна!
– Мнесилох!
– позвал стратег.
– Вот тебе дело, которое ты искал. Заботиться о семье полководца - это значит охранять спокойствие его самого, другими словами - обеспечивать победу!
Он ласково потрепал плачущую жену за волосы и сел в носилки. Носилки тронулись в сопровождении конного конвоя в гривастых шлемах.
– Стойте!
– вдруг повелел Фемистокл и протянул из носилок свой прадедовский меч с богатой перевязью. Резьба на мече изображала Калидонскую охоту: скачут обнаженные всадники, травят мохнатого вепря.
– На, Мнесилох, это тебе как символ твоего дела. В бой я возьму меч гоплита, а этим мечом ты охраняй род Фреарриев, семью Фемистокла!
Мнесилох заковылял по лестнице вслед за женой стратега. А что же предпринять мне?
– ...Ксантипп сейчас в Мунихии в военной гавани, - донесся до меня обрывок разговора.
– Проверяет готовность флота.
Я помчался в гавань.
В ГАВАНИ
Вечерело. Моря не было видно из-за причаленных кораблей. Люди сновали по настилу пристани: одни волокли корзины, другие укладывали паруса, третьи затягивали снасти. Корабельщики бегом пронесли на плечах два длиннейших весла, рабы под хлопанье бичей тащили по сходням мешки, тюки, огромные амфоры. Окончив погрузку, корабли отчаливали и выходили в пролив, где собралась их целая эскадра.
Ксантиппа здесь не было, никто о нем ничего не говорил, а может быть, просто не хотели говорить? Я толкался, надеясь что-нибудь разузнать.
На горизонте виднелись плоские вершины Саламина. Туда направлялись многочисленные лодки, барки, плоты, перегруженные людьми. Это было драматическое зрелище - все стремились попасть в лодку непременно первыми, как будто неприятель уже наседает. Здоровенные мужчины, по неизвестной причине не попавшие в войско, кидали в лодку мешки, лезли, отталкивая женщин, сбрасывая чужие корзины, опасно накреняя лодку. Невозмутимые корабельщики отпихивали буянов, сажали в лодки женщин и стариков, давали сигнал к отплытию. Когда лодка отваливала, обязательно кто-нибудь из нетерпеливых кидался в нее с пристани, срывался в воду; его дружно вытаскивали и вылавливали его пожитки.
– Ты что не пускаешь? Ты что не пускаешь, да поглотит тебя Эреб! кричал бородатый холеный афинянин, вырываясь из рук корабельщика.
– Гребцы падают от изнеможения, - вразумительно отвечал тот.
– Сколько концов им сегодня пришлось сделать? А нам легко? Я вот тебя усаживаю в лодку, а сам не знаю, где мои родичи, успели ли уйти из деревни...
– Говорят, там морской бой идет, - сказал подошедший беженец.
– Где, где?
– Все головы сразу обернулись к нему.
– Возле мыса Суний. Сегодня утром царь велел блокировать афинские гавани, чтобы помешать переправе на Саламин. Фемистокл послал навстречу Ксантиппа. Рыбаки пришли, говорят, бой идет вовсю.
– Это который Ксантипп?
– спросили из темноты.
– Тот, кто был хорегом на последнем представлении?
В голосе звучала озабоченность: сумеет ли этот человек исполнить свой долг?
– Ксантипп - бывалый моряк, - заверил дежурный корабельщик.
– И его навархи не колуном строганы. А у персов во флоте кто? Наши изменники греки да презренные финикийцы. Собственных ведь кораблей у персов нету.
Я подумал: раз Ксантипп с кораблями у мыса Суний, значит, мне здесь делать нечего. Теперь можно понять, почему он забыл о семье. Вот мой долг: позаботиться о его жене и детях. Что сказал Фемистокл Мнесилоху? "Заботиться о семье полководца - обеспечивать победу!" Надо бежать в Колон!
Но мне не удалось сразу бежать в Колон.
По пристани медленно двигалась колонна полуодетых людей, закованных в цепи. Громадные костры разгоняли наступившую темноту, озаряли оранжевым светом крутые бока кораблей. Волны выносили из путин багровые блики.
Люди, звеня цепями, переговаривались на чужих языках. Всё это были мужчины, здоровые, мускулистые.
Я притаился за пирамидой корзин - догадка меня ужаснула. Ну да, ну конечно, так и есть - вот и наши храмовые. Вот Псой, садовник, вот Зубило, Жернов, неуклюжий Лопата, а вот и Медведь, рыжий скиф.
Я так обрадовался своим, будто родных встретил. Даже Медведю кинулся бы на шею, забыв про старую распрю.
Послышалась команда. Конвоиры опустили копья, которыми они подкалывали отстающих. Звякнуло железо, и все в изнеможении опустились на камни пристани кто где стоял. Я высунулся из-за корзин, чтобы наши меня заметили.
– Алкамен, ты здесь?
– удивились храмовые.
– Беги скорей, а то и тебя к нам прикуют.
– Почему вы здесь? И в цепях? Куда вас гонят?
– Это все твой Фемистокл!
– прорычал Медведь.
– Этот демократ велел собрать здоровых рабов со всего города, заковать в цепи, на корабли гребцами посадить. Остальных в цепях же отправили на Саламин, чтобы не перебежали к врагу.
– Беги, Алкамен, беги, голубчик!
– торопил жалостливый Псой.
– Беги, пока можешь. Сейчас война, паника, никто не заметит твоего бегства. Беги на Саламин, на Эгину, дальше - на Крит: критяне, говорят, не выдают беглых рабов греческим городам.
– Что ему бежать?
– насмешливо сказал Медведь.
– Он, наверное, мечтает сражаться и получить гражданский венок!
Скиф поднял руки, скованные наручниками, и в ярости потрясал ими.
– Лучше сдохнуть!
– гремел он.
– Лучше сгнить живьем, чем умереть за такую демократию, где одним всё - и венки, и театры, а другим ничего только труд, голод, кандалы! Проклятье!