Алкамен - театральный мальчик
Шрифт:
Но стратег продолжал шагать и думать...
АРИСТИД
Полог входа откинулся. Кто-то, закутанный в плащ, вошел и остановился. Фемистокл схватил светильник, поднес к лицу вошедшего.
– Аристид?
– Да, Аристид. Я нарушил закон и вернулся. Фемистокл!
– страстно воскликнул он.
– Накажи меня завтра, но сегодня дозволь сражаться!
Я впервые увидел Фемистокла растерянным. Он подвинул Аристиду скамью, блюдо с жареным мясом и фруктами, но вдруг, как бы спохватившись, откинул скамью ногой, выпрямился перед лицом Аристида.
– Зачем пришел? Ты был против флота, против морского боя, а теперь пришел? Хочешь и в этом случае прослыть справедливым?
Аристид сжал тонкие губы, но отвечал спокойно:
– Не время сводить счеты... Я бы не пришел - крестьяне, эвпатриды, даже многие моряки писали мне: сердце у Фемистокла большое, верим, что боги сделают его благосклонным.
Фемистокл молчал, неслышно ступая по ковру. Аристид продолжал:
– Помнишь, я призывал народ умереть под стенами богини? Вот я и явился умереть под деревянными стенами, которые ты воздвиг на море...
Замолчали. Корабль мелко покачивался на прибрежной зыби; меня ужасно клонило в сон, и я таращил глаза, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного.
– Я на эгинской галере, - рассказывал Аристид, - проскользнул между кораблями мидян. Пролив заперт ими, судов видимо-невидимо. Если бы они первые напали, вот бы их колошматить в узком проливе!..
– Если я прощу, - заговорил Фемистокл, - то не ради тебя... не ради тебя...
– И вдруг поднял голову, подошел вплотную к Аристиду: - Как ты говоришь? Кораблей видимо-невидимо? Пролив, говоришь, заперт? Вот это здорово, ха-ха-ха! На рассвете спартанчики, коринфянчики, сикиончики и прочие не смогут улизнуть, и поневоле придется принимать бой. Только бы персы напали первые, - ты угадал мою мысль!.. Ладно, Аристид, - он протянул руку, - будем товарищами в бою. Я готов забыть и убийц, и перебежчиков, и заговорщиков...
– А я - голосование на черепках...
– усмехнулся Аристид.
Они снова стояли друг против друга, как кулачные бойцы. Тогда Мнесилох встал, заговорил ворчливо:
– Дозволь мне уйти, Фемистокл. Зачем ты меня звал? Я стар и люблю пуховики на рассвете...
Аристид покосился на него и пожал плечами: перед битвой надо бы совещаться со старцами, с благочестивыми жрецами, а у первого стратега в шатре этот комедиант, базарный шут! О демократия!
Но Фемистокл воодушевился новой мыслью; косматые его брови разлетелись на вдохновенном лице.
– Садись, Аристид, долой старое! Послушай-ка, у меня есть один план, с утра о нем думаю. Скажи, Мнесилох, ты, говорят, был в персидском плену?
В шатер тихо вошел Терей. Он стукался головой о перекладины, крался неуклюже, как слон, которому вдруг захотелось ловить мышей.
– Десять лет, - вздохнув, ответил Мнесилох, - как одно дуновение, пролетели! Перед самым Марафоном вернулся, выкупили родичи.
– Ты не забыл персидский язык?
– Все, что выучивалось в молодости, отчетливо помнится в старости.
– Мог бы ты выдать себя за перса, много лет прожившего в рабстве в Афинах?
Как раз в этот момент Терей нагнулся, и его жилистая рука нашарила меня в складках шатра.
– Вот где ты прячешься, козленок!
Фемистокл привстал, чтобы посмотреть, кого там поймали, и весело захохотал, наблюдая, как меня выводили с позором.
И вот я опять на берегу. Зуб на зуб не попадает, но я от обиды сбросил шерстяную хламиду, которой меня укутали воины; жду возвращения Мнесилоха. Спрашиваю о Ксантиппе, но стража, тоже обидевшаяся, не отвечает:
– Терей!
– окликнули с палубы.
– Где мальчик?
– Какой мальчик?
– отозвался из темноты Терей, как будто здесь мог быть еще какой-нибудь мальчик, кроме меня.
– А вот который пришел со стариком.
– Здесь он, стоит на пристани.
– Давай его сюда, требуют!
И те же руки, которые меня выпроваживали, подняли вновь на палубу и втолкнули в шатер.
– Нет, нет!
– говорил Мнесилох. Лицо его было растерянно, он двигал култышкой руки.
– Он еще дитя... Дай мне лучше двух матросов.
– Посуди сам, - убеждал его Фемистокл, - кто поверит, что ты бежишь из рабства, если тебя будут сопровождать два здоровенных матроса? А тут вы бежите вдвоем: ты - раб и мальчишка - раб.
– Пожалей ребенка, стратег!
– воскликнул старик.
– Я готов на смерть, на пытки, а он?!
Меня как молнией осветило. Я все понял.
– И я готов на пытки, и я готов!
– закричал я, бросаясь к Фемистоклу.
Тот поглядел на меня, как на незнакомого, усмехнулся:
– "Каждый горшечник бог своих горшков". Вот видишь, Мнесилох, и я умею говорить пословицы. Ну что ж - отправляйтесь!
Он ударил рукояткой меча в бронзовый щит, висевший над входом. Раздался мелодичный звон.
– Жреца!
Явился дежурный жрец, закутанный, как кокон, в белое; с ним вошли три девушки, в прически которых были вплетены крупные розы.
– Прости, стратег!
– извинялся жрец, пока девушки раздавали нам молитвенные венки.
– На этом скудном острове не нашлось миртового дерева; пришлось венки плести из ветвей маслины.
Жрец расставил двенадцать походных алтарей в честь олимпийцев и на каждый жертвенник кинул в пламя по зернышку фимиама. Одна девушка ему прислуживала, другая играла на флейте, третья перебирала струны форминги маленькой лиры.
Мы стояли, как полагается воинам, навытяжку, опустив увенчанные головы, и нам было грустно от этой тихой музыки, от негромких гимнов жреца, от того, что сейчас мы покинем уютный шатер и пойдем в непроглядную ночь, наполненную брызгами соленой пены, туда, где тетивы всех луков напряжены и все стрелы ждут своих жертв.
– Возвращайся, старик, живи сто лет!
– Фемистокл обнял Мнесилоха, а мне взъерошил волосы на голове.
Аристид молча смотрел на эту сцену; тонкие губы его покривились усмешкой. Мне казалось, что я читаю его мысли: "Судьба Афин вручена городскому болтуну и ненадежному мальчишке".