Алкамен - театральный мальчик
Шрифт:
Вот и день Великих Панафиней. Толпы праздничных граждан и гостей идут по улицам, несут пальмовые и миртовые ветви.
Я готовлюсь: надеваю парчовое платье, обуваю котурны на острых каблуках. С улыбкой вспоминаю нашу старую тесную каморку в сгоревшем театре.
– Алкамен, как - это ты?
Чей же это такой мучительно знакомый, скрипучий голос? Это старый жрец Килик, еще более косопузый и еще более оплывший, смотрит на меня глазами зачарованной жабы.
– Да, это я!
– отвечаю я дерзко. Килик кашлянул и удалился, потому что в театре теперь распоряжаются
Представление началось. Хор, одетый в пеструю, раззолоченную и расшитую одежду персидских вельмож, возбуждает целый шквал свиста, крика, яблочных огрызков. Так зрители - виноградари, корабельщики, торговцы выказывают свою ненависть к захватчикам. Зато, когда вестник рассказывает о гибели царского флота, в театре бушует восторг.
Царица плачет; рыдают, заламывают руки и все персиянки.
Я пою в полную силу, чувствую, что мой голос заставляет театр сидеть не шелохнувшись, а сам трепещу от безысходного горя.
Мы живы, мы дышим, над нами горячее солнце, а сколько убито, сколько утонуло, сколько погибло! Мика, которой хотелось заснуть навек, чтобы не мучиться; перс, который перед казнью целовал погремушку; даже тот неразумный варвар, которого я убил кинжалом Фемистокла, - были бы они живы, смеялись бы и пели, как мы!
Трагедия окончена. Я удаляюсь под оглушительный вопль толпы. Срываю маску, стягиваю громоздкие одежды - сегодня мне больше не играть. Теперь в театре много актеров. Они поочередно сменяют друг друга, и труд их стал менее изнурителен.
Ксантипп кидается ко мне, виски его белее серебра, но он по-прежнему пылок, и все его бородавки алеют от восторга.
– Отправил я шерсть на рынок в Сикионе.
– Это Эсхил говорит бледному Аристиду.
– Оттуда моих приказчиков спартанцы прогнали. Не ходите, говорят, со своими товарами в Пелопоннес: здесь, мол, мы сами хозяева.
Аристид сочувственно кивает головой, а окружающие разражаются негодованием по поводу вероломных спартанцев.
– Эсхил!
– зовет его Ксантипп.
– Хватит тебе о шерсти и процентах. Иди сюда, скажи Алкамену хоть слово. Он у нас сегодня именинник!
Эсхил улыбается, глаза его на мгновение застывают, и вот он уже декламирует стихи:
Будь лучшим и не будь доволен тем,
Что все, как наилучшего, чтут тебя вокруг.
Снимай плоды с глубокой борозды в душе,
В которой мысли благородные растут...
Из душного помещения мы вышли под портик храма Диониса в сень деревьев; беседовали, держа в руках кубки с прохладным напитком.
– Что это я вижу?
– вновь послышался голос, похожий на скрип телеги. Старый Килик приближался, опираясь на грозный костыль, а за ним следовала дюжина храмовых рабов.
– Граждане афинские, родные вы мои! Да ведь это беглый раб Алкамен! Дозвольте мне его схватить, как это полагается по закону!
Сердце мое заледенело.
– Постой!
– преградил ему путь Ксантипп.
– Что ты мелена, старик? Он храбро сражался и заслужил свободу.
– Ничего не знаю, - ответил Килик.
– Алкамен принадлежит храму, богу принадлежит. Он перерезал ремень
– Ух, ты!
– замахнулся неистовый Ксантипп.
– Да я тебя!..
Килик даже не изменился в лице, только слегка пригнулся и безжалостным пальцем указал своим рабам на меня.
– Постойте!
– сказал Фемистокл, выдвигаясь.
– Постойте, ты, Ксантипп, и ты, жрец. Давайте разберем все по закону. А закон гласит, что Алкамен, несмотря ни на что, остался рабом.
– Вот именно!
– обрадовался Килик.
– Вот я слышу слова мудреца. О Фемистокл! Ай да Фемистокл! Если мы будем нарушать законы, которые мы устанавливаем в назидание черни и рабам, кто же станет их соблюдать?
– Но вот тебе выкуп, - продолжал Фемистокл.
– Я дам расписку, что к утру стоимость Алкамена будет тебе внесена сполна. Часть заплатит казна, часть Ксантипп, часть, может быть, захотят внести другие...
– И я, и я!
– закричали мои друзья и поклонники. А Эсхил, расчетливый Эсхил, предложил:
– Я дам в обмен здорового раба.
– А я в придачу рабыню!
– вскричал Ксантипп.
Килик помахал ладонью:
– О нет, закон и обычай воспрещают продавать, дарить или обменивать рабов, принадлежащих богам.
Я хотел крикнуть ему: лжец! Ты забыл, как ты продавал детей храмовых рабов? Хотел подбежать к нему и оскорбить, ударить, но ужас сковал мой язык и мои ноги.
– Храм достаточно богат, - посмеивался Килик, - и не нуждается в вашем серебре. Этот раб бежал и, следовательно, подлежит возвращению и наказанию.
– Ненасытная утроба!
– вновь вскипел Ксантипп.
– Мы обратимся к народному собранию. Оно его освободит.
– А вот и не освободит!
– ответил Килик.
– У каждого теперь есть рабы, много рабов. А что, если народное собрание захочет освободить и ваших рабов?
Килик торжествовал.
Фемистокл сказал: "М-да!" - запустил пальцы в бороду и ушел задумчивый. Вслед за ним растаяла и толпа.
Новые храмовые рабы (ни одного знакомого лица!), гогоча, переговариваясь по-персидски, срывали с меня мои модные одежды. Я не сопротивлялся. Я с ужасом видел, как пробирается вдоль ограды слепой Мнесилох, девочка Мика горько плачет от сострадания, а Мнесилох что-то лепечет о милосердии, о сокровищах, похищенных при Марафоне, но никто не хочет слушать его слабый голос.
Рабы отвели меня на священную землю храма Диониса. Там, перед свежеоструганной дверью кладовой, было приготовлено позорное ложе, и здоровенный мидянин на локте пробовал крепость розги.
Новая дверь, по белизне которой катятся слезки смолы! Постой, постой, это ведь когда-то уже было!
В памяти отчетливо возник дымный свет факелов, дом Килика, пельтасты и длинноногий перекупщик зерна, спасающийся в храме...
Вот он, вот он где мой выход! Сердце, замри на минутку! Я растолкал рабов и, прежде чем они успели сообразить, в чем дело, вбежал в храм и упал к подножию статуи Диониса, обняв ноги бога, как молящий о защите.