Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста
Шрифт:
В этом неожиданном тематическом повороте особено важно то, что он происходит именно в тот момент, когда текст проявляет осведомленность о своей лингвистической структуре и обозначает событие, описывающееся как событие языка. Не только всадник соотнесен с металингвистическим термином «фигура», но и единство описано в контексте семантической функции языка: «Oder meinenbeiAz / nicht den Weg, den sie zusammen tun?» Строки трудно истолковать, но подчеркнутое внимание к обозначению и значению отрицать невозможно.
Неудача фигурации, таким образом, проявляется в отмене единства семантической функции и формальной структуры языка, об установлении которого она заявляла. И опять- таки одно из «Новых стихотворений» может стать самым коротким путем к тому, чтобы сделать более понятной фигуру «дороги», по которой, как сказано, путешествуют вместе всадник и конь. Стихотворение, озаглавленное «Der Ball», описывает дорогу— траекторию полета мяча; можно было бы сказать, что оно обозначает траекторию, что траектория — значение, референт стихотворения. Более того, формальная синтаксическая структура единственного предложения, которое вбирает в себя текст, точно подражает значению: предложение взбирается вверх и падает, тормозит, сопротивляется и вновь ускоряется, следуя по пути, который строго параллелен означаемому движению. Манера произнесения точно соответствует тому, что говорится. В других стихотворениях то же самое взаимопроникновение достигается звуковыми, а не синтаксическими средствами. Логическое значение и lexis в самом деле путешествуют по одной дороге.
Но можно ли утверждать, что параллелизм в полном смысле слова означает то единство, которое он конституирует? Быть может, это просто игра языка, иллюзия, столь же произвольная, как форма созвездий, оказывающихся в одном и том же месте только в результате оптического обмана? Сонет о Всаднике подтверждает, что Рильке знал, что в этом-то все и дело: истина фигур оказывается ложью
60
..звон
как глубочайший слух,
слушающих нас...
(Пер. Е. Борисова: цит. по: Рильке Р. М. Стихи... С. 91.)
Wanderers Sturz, in der Weg,
unser, an Alles, Verrat...: Gong! [61]
Среди написанных по-французски стихотворений Рильке, которые, вследствие использования иностранного языка, способствуют отречению от соблазнов языкового благозвучия, обнаруживается то же самое определение фигуры как превращения репрезентационной и визуальной риторики в чисто звуковую:
Il faut fermer les yeux et renoncer a la bouche,
61
Странника взгляд вдаль.
дверь распахнулась в ночь. Гонг.
(Там же.)
rester muet, aveugle, еЫоui:
L'espace tout ebranle, qui nous touche
ne veut de notre etre que l'ouie [62] .
В момент своего исполнения эта фигура говорит о себе, называясь своим настоящим именем:
Masque? Non. Tu es plus plein, mensonge, tu as des yeux sonores [63] .
В отличие от тематического высказывания, которое всегда может быть истолковано как восстановление исходной темы по ту сторону самого абсолютного ее отрицания, переход на французский отражает не только знание о расколе, но и его наступление. Обещание, содержавшееся в поэзии Рильке, которое комментаторы, охваченные самой ревностной верой, описывают во всей его чрезвычайной сложности, самим Рильке, таким образом, помещено в расширяющуюся перспективу лжи. Рильке можно понять, только осознав неотложность этого обещания вместе с равно неотложной и равно поэтичной потребностью отказаться от него в тот самый миг, когда оно нам дается.
62
«Нам нужно закрыть глаза и отказаться от ртов. / остаться немыми, слепыми. ослепленными: / Вибрирующее пространство, касающееся нас. / ничего от нас не требует, кроме уха».
63
«Маска? Нет. Ты полнее. / ты лжива, у тебя звучные глаза».
Чтение (Пруст)
Жорж Пуле научил нас находить в «А la recherche du temps perdu» не непосредственное переживание данного в акте сознания или открытого актом сознания (непроизвольным воспоминанием, преждевременным ожиданием и т. д.) тождества, но соположение разных временных уровней [64] . Вместо любого рода тождества основанием неповторимости романа Пруста становится игра проспективного и ретроспективного движения. Это движение, меняющее направления, напоминает движение чтения, или даже перечитывания, навязываемое нам как сложностью каждого предложения, так и всей сетью повествования в целом. Более того, как пишет Пуле, мгновение перехода от «жизни» к письму соответствует акту чтения, выделяющему из однообразной массы фактов и событий необычные элементы, которые стоит включить в композицию текста. Это происходит вследствие процесса элизии, преображения и выделения, весьма схожего с практикой критического понимания. Близкие отношения чтения и критики стали общим местом современного литературоведения.
64
См.: Poulet G. Proust prospectif // Poulet G. Mesure de I'instant. Paris. 1968: Poulet G. L'espace Proustien. Paris. 1963.
Что рассказывает нам о чтении «А la recherche du temps perdu»? Я собираюсь ответить на этот вопрос самым буквальным и на самом-то деле самым наивным образом, просто-напросто читая отрывок, рисующий нам Марселя, занятого чтением романа. Это и в самом деле спорная процедура, поскольку мы не можем быть уверены a priori, что при помощи такого прочтения сцены чтения мы получим доступ к тому, что сам Пруст считает чтением. Как раз и следует спросить, а бывает ли литературный текст о событиях, которые он описывает, представляет или устанавливает. Если бы, пускай в бесконечной перспективе идеального чтения, прочитанному значению самой судьбой было предопределено совпадение с высказаннымзнзчением, не существовало бы никакой реальной проблемы. Осталось бы только устремиться к этому идеальному совершенству, воспользовавшись Марселем как моделью своего поведения. Но если чтение по-настоящему проблематично, если позволительно догадываться о несовпадении высказанного значения и его понимания, тогда части текста, представляющие чтение буквально, утрачивают свои привилегии. Вполне возможно, что нам следует искать отличительные структуры чтения в эротических, политических, медицинских или житейских переживаниях Марселя, а то и отойти подальше в сторону и не использовать более тематический принцип отбора. Эта трудность, замыкающая наше рассуждение в логический круг, не вынуцитнас, однако, отказаться от рассмотрения отрывка, посвященного чтению как таковому, хотя бы потому, что следует выяснить, не содержит ли он парадигматические заявления о себе самом. Неуверенность в том, а так ли это на самом деле, вызывает настроение недоверия, которое, как показывает рассказанная далее история отношений Марселя и Альбертины, скорее производит, а не парализует дискурс истолкователя. Чтение вынужденно начинается с этой неустойчивой смеси буквализма и подозрения.
Важнейший текст, посвященный чтению, появляется в романе рано, в первом томе «Du cote de chezSwann» (1:82-88; 73-78) [65] . Он четко выделяется в рамках повествования «Комбре>>, в котором он непосредственно следует за описанием визита юного Марселя к его двоюродному деду, первым случаем ритуализированного посвящения в амбивалентность добра и зла. Сцена введена темой закрытых или спрятанных помещений; «храмика Венеры» — кухни Франсуазы (72; 64)\ «неосвещенной и свежей» комнатки, в которой отдыхает дедушка Адольф (72; 64-65), порождающей цепь ассоциаций, организующих всю среднюю часть книги [66] ; полной «прохладного сумрака» комнаты, в которой Марсель будет прятаться для чтения (83,1.28; 74); «решетчатой, обтянутой парусиной беседки», в которой он обретает убежище, когда его бабушка приказывает ему все же выйти наружу (83,1.42; 74). Символическое значение этого обрамления резюмировано интериоризированным образом мысли, «убежища, в глубине которого я оставался невидимым, даже когда смотрел, что делается снаружи» (84,1.4-5; 74). Первая часть этого отрывка (80,1.18 — 82,1.41; 71-74) не имеет отношения к чтению; только тремя страницами ниже Марсель поднимется в свою комнату с книгой (83,1.5; 74), и только после того, как его пошлют в сад (83, 1.41; 74), будет позволено развиться важному и весьма систематически построенному рассуждению о чтении (84,1.3 — 88, 1.16; 74-78). Но эта предварительная часть отрывка тесно связана с основной при помощи переходной сцены, в центре которой — характеры Франсуазы и судомойки (82, 1.18; 73), героини первой части: «В то время как судомойка, невольно придавая особый блеск превосходству Франсуазы,— так Заблуждение оттеняет блестящую победу Истины,— подавала кофе, о котором мама говорила, что это горячая водичка, только и всего, а затем приносила к нам в комнаты горячую, вернее сказать — чуть тепленькую воду, я ложился на кровать с книжкой у себя в комнате...» [67] Аллегорическая пара Истины и Заблуждения увенчивает отрывок, который будет особенно богат полярными противоположностями, обращающимися друг в друга. Но здесь, в этом комедийном контексте, цепь подстановок вовсе не сохраняет нетронутость исходной точки: чуть тепленькая жидкость — сниженная версия горячей воды, которая сама по себе — ухудшенный вариант кофе. Судомойка — только бледная копия Франсуазы; подставленное на место истины заблуждение унижает и истощает ее, вызывая последовательность отклонений, угрожающих оказать пагубное воздействие на весь этот раздел текста. Все последующие полярности, оказавшись во власти первоначальной антитетезы истины и заблуждения, вынуждены будут защищаться.
65
Цитаты Марселя Пруста приводятся по изданию: Proust M. A la recherche du temps perdu. Paris: Gallimard (Bibliotheque de la Pleiade), 1954. Страницы 82-88 первого тома пронумерованы построчно. Романы Пруста цит. в пер. Н. М. Любимова. В том случае. когда используется изд.: Пруст М. По направлению к Свану. М.: Республика. 1992.— указывается только номер страницы.
66
Посредством «шибавшего в нос затхлостью» запаха общественной уборной (1:492: Пруст М. Под сенью девушек в цвету. М.: Республика. 1993. С. 63). упоминанием которого открывается подробное повествование о смерти бабушки.
67
Почти двумя страницами выше (1:80. 1.21: 71) Франсуаза сказала: «Я велю судомойке готовить кофе и подать горячей воды...»
Итак, с самого начала текста чтение представлено защитным движением в драматическом контексте угрозы и защиты: оно — внутреннее, укрытое пространство (кухня, комнатка, комната, беседка), защищающее от вторжения извне, но в то же время заимствующее у внешнего мира некоторые свои свойства. Внутренняя комната «бережно охраняла свою прозрачную трепетную свежесть от полуденного солнца» (83, 1.6; 73). Внутренний мир недвусмысленно считается предпочтительным по сравнению с внешним, и последовательный перечень его привлекательных свойств ассоциируется с благополучием замкнутого пространства: прохлада, самое желанное свойство в этом романе «солярного мифа», в котором барометр слишком часто показывает «ясно», сама по себе связанная с восстанавливающей силы темнотой затененного света (никогда Марсель не чувствует себя так счастливо, как когда он обитает в темноте растительного мира), и наконец, спокойствие, без которого не остается времени для созерцания. Но Марсель не может удовлетвориться этими позитивными аспектами малоподвижного одиночества. Подлинно соблазнительная сила отрывка обнаруживается, только когда заточение в темное, личное существование внутреннего убежища оказывается вполне действенной стратегией возвращения всего, что казалось принесенным в жертву. Текст утверждает возможность восстановления в ходе чтения всего, от чего отреклось внутреннее созерцание, всего того, что противоположно добродетелям, необходимым для его благополучия: теплоты солнца, его сета и даже деятельности, которая, казалось бы, явно уничтожена непрерывной неподвижностью. Итак, таинственным образом обогащенный враждебными ему свойствами «прохладный сумрак» комнаты обретает свет, без которого невозможно никакое чтение, «непосредственное, действительное и возвращающееся существование» теплоты летних дней и, наконец, даже «толчки и бурление потока жизнедеятельности [un torrent d'activite]» (74). Повествователь может, не показавшись нелепым, утверждать, что в то время как Марсель остается в своей комнате и читает, его воображение находит путь к «цельной картине лета», включающей в себя привлекательность прямого физического действия и известной ему куда лучше, чем если бы он и в самом деле находился во внешнем мире, который тогда он мог бы знать только фрагментарно и отрывочно.
Таким образом вводятся две очевидно несопоставимые цепи коннотаций: одна, порожденная идеей «внутреннего» пространства и управляемая «воображением», обладает свойствами прохлады, покоя, сумрака, а также целостности, тогда как другую, связанную с «внешним» и зависящую от «чувств», отличают противоположные свойства тепла, действия, света и фрагментации. Эти первоначально статичные полярности пущены в обращение посредством более или менее скрытой системы перемен, позволяющей свойствам вступать в отношения подстановок, обменов и переходов, которые, как представляется, согласуют несравнимые внутренний и внешний миры [68] . Пруст может вызвать такое доверие к убедительной силе своих метафор, что его пренебрежние стилем доходит до описания предугадываемого синтеза света и тьмы при помощи неоспоримого языка числовых пропорций: «Прохладный сумрак моей комнаты был для залитой солнцем улицы тем же, чем тень является по отношению к лучу света: он был таким же ясным...» (83,1.28; 74). В логике, подчиненной истине и заблуждению, такое уравнение абсурдно, поскольку именно различие в освещенности отделяет тень от света: «так сказать» («c'est a dire») [69] в цитате — это именно то, что сказать невозможно. И все же логика ощущения и логика воображения без труда убеждаются в точности уравнения и легко признают его обоснованность. Следовало бы спросить, насколько слепым надо быть для того, чтобы без сопротивления посчитать истинным высказывание, в котором полностью извращены истина и ложь. Нет, кажется, предела, который не смогли бы преодолеть тропы.
68
Подобные фигуры, как правило, поляризованные системами свет/тьма и внутреннее/внешнее, встречаются столь часто, что. можно сказать, оформляют весь роман. Они появляются в первом же его предложении, говорящем о свете и тьме, истине и заблуждении, бодрствовании и сне. восприятии и мечте и приступающем к буквализации основной эпистемологической метафоры, представляющей понимание — видением. Один из самых интересных примеров, тоже использующий образы Джотто. появляется в последней части романа, в отрывке из «La fugitive», описывающем посещение Марселем и его матерью Венеции после смерти Альбертины (3:648). Жерар Женетт (Genette G. Metonymie chez Proust // Genette G. Figures 3. Paris. 1972. P. 48. Пер. E. Гальцовой см.: Женетт Ж. Фигуры. М.: Изд-во им. Сабашниковых. 1998. Т. 2. С. 43-44) приводит этот отрывок как пример диегетической метафоры, метафоры, в которой выбор носителя продиктован близостью детали, случайно присутствующей в повествовательном контексте. Голубой цвет заднего плана фресок Джотто в капелле Арена в Падуе «таков, что чудится, будто через порог вместе с посетителями переступил лучезарный полдень и словно захотел оставить на мгновение в тени и прохладе свое чистое небо, едва ли чуть более темное, если его и не золотили солнечные лучи, как во время этих коротких перерывов, когда на небе не видно ни облачка, вдруг солнце на мгновение отворачивает свой лик (букв.: «солнце на миг отводит свой взгляд» [le soleil ayant tourne ailleurs son regard]), нежная небесная лазурь становится темнее» (цит. по: ЖенеттЖ. Фигуры. Т. 2. С. 43-44). Сравнение той и другой голубизны (задников фресок Джотто и неба) в самом деле происходит вследствие близости к предыдущему повествовательному обрамлению, к фразе «после того, как мы пересекли сад капеллы Арена в ярком солнечном свете» (3:648). и может, таким образом. законно называться диегетической метафорой. Но ясно, что этот отрывок стремится к большему. Изначальная ситуация вполне схожа с ситуацией, описанной в том отрывке, о котором идет речь у нас. поскольку позитивная оценка прохлады и крова (отмеченная, например, негативными коннотациями слова «dЈbrassЈ». характеризующего нежелательность яркого света) выявляет попытку метафоры согласовать такие несопоставимые полярности, как горячее/холодное, внутри/снаружи, а также природа/искусство. Ибо свет искусства, избавленный от естественной теплоты, а потому, возможно, и от жизни, для того чтобы быть природным. должен по аналогии заимствовать у солнца его теплоту, не теряя при этом свою собственную желанную прохладу. Естественный свет должен пересечь порог своего зеркального отражения: эта иллюзия довольно убедительна, поскольку по крайней мере некоторый естественный свет, хотя бы и затененный, должен проникнуть в здание с фресками, чтобы их можно было видеть. Поэтому задача этого отрывка не столько в том. чтобы привнести теплоту в искусство, сколько в том. чтобы привнести прохладу в природу: в противном случае не явилась бы на свет симметрия тотализирующего хиазма. Отсюда необходимость в аналогическом описании, в котором жар солнечного света можно было бы сопоставить с некоторой прохладой. Пейзаж становится примечательным и выходит далеко за пределы модели согласованной системы метафоры и метонимии, описанной Женеттом (модели «связи» и «брака») как раз потому, что Пруст отказывается ограничиться простой естественной аналогией, которая сама собой приходит в голову, и идет своим путем, настаивая на том. что прохладное затмение солнца не вызвано набежавшим облаком. Предложение «1е soleil ayant tourne ailleurs son regard» кажется чистой бессмыслицей с натуралистической точки зрения, которой требует логика отрывка, структурированного диалектикой природы / искусства. Следствия весьма значительны не только для предлагаемой Женеттом модели счастливой тотализации. но и для всего понятия тропологии как закрытой системы. Такие системы зависят от необходимой связи между существованием и знанием сущностей, от неотразимой силы уз. объединяющих солнце (как сущность) с глазом (как знание сущности). Предложение «солнце на миг отводит свой взгляд» — это. таким образом, с тропологической точки зрения, самое невообразимое предложение. Его абсурдность отрицает умопостижимость не только природных метафор, но и всех тропов: это — фигура нечитабельности фигур, и потому уже более, строго говоря, не фигура.
69
В русском переводе это выражение отсутствует.