Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Они сражались за Родину»
Шрифт:
– Пишу.
– Да? А ну выдайте.
– Ну вот, к примеру:
В жизни мы торопим время,А для тех, кого в ней нет,Пролетают как мгновеньеМиллионы долгих лет.Здесь жилец, а там свидетельНе Луны и Солнца смен,Не холерных лихолетий,А великих перемен.Там рождаются планетыИз померкнувших светил,А потом кочуют где-тоБез– Философично. Но очень мрачно. Очень мрачно. Нет-нет, это никуда не годится. Плохо. Очень плохо.
– Почему?
– Ну потому что очень близко касается меня. Вы что, не видите, во что я превратился? Неужели не видно? Я уже почти полтора года на пенсии. Правая нога и правая рука не действуют. Хожу только по дому, да и то с палочкой. А мне только шестьдесят четыре. Инсульт. И как следствие, парез, или, по-русски говоря, кондрашка. Не делайте вид, что вы не видите, что у меня одна щека висит, а другая натянута. После этого долго не живут. Так что мне осталось немного. А можете сочинить стихотворение в четыре строки?
– Есть вот такое.
Капли росы спадут с лепестка,Время неумолимо.Прочти эпитафию. Ты лишь покаНынче проходишь мимо.– Плохо. Ещё хуже. Совсем плохо. Прямой намёк, что уже пора.
Он замолчал, с явным неудовольствием и сожалением поглядывая на гостя. Через минуту сказал.
– А ещё что-нибудь можно? Только жизнеутверждающее. Если можно. Давайте. Последняя, третья попытка.
– Ну тогда вот это, я сочинил, когда окончил рабфак.
Улетим, растаемВ небе сине-синемНе вороньей стаей –Журавлиным клином.Доброе мы знаем,Злое мы отринем,Не вороньей стаей –Журавлиным клином.А пройдёт лет десять,Путь проделав длинный,Соберёмся вместеЖуравлиным клином.– Вот это другое дело. Совсем другое дело. Очень хорошо. А про эпитафии не надо писать. Да и про летучих голландцев. В общем, вы меня убедили. Теперь я вижу перед собой поэта. Начинаю верить, что вы потенциальный писатель. Но все писатели начинали с журналистики. Все наши писатели – бывшие фронтовики, военные корреспонденты.
– Я пытался пойти по этому пути, но меня не брали на фронт.
– Почему? Больной?
– Нет. У меня была бронь.
– Бронь? Ну ты силён. Извините. За что бронь?
– Да, ничего, Лев Захарович. Обращайтесь ко мне на ты. Вы на двадцать один год старше меня. Вы ветеран Первой мировой, а потом ещё Гражданской и последней, Отечественной. Так что это нормально. Да, про бронь. Я перед самой войной сконструировал ветряк. А тут война. Вот меня и тормознули. Я написал вам письмо. Через две недели меня вызвали в военкомат, срочно включили в резерв и отправили под Ржев. Там меня вынесли с поля боя полудохлым. Правда, поспешили с отправкой похоронки. А потом уже, перед тем как в яму опустить, кто-то из похоронной команды заметил, что у меня то ли рука, то ли нога дернулась. Срочно
– Почему обо мне? Писал бы о своих однополчанах, о сотрудниках.
– Обо всё этом уже много написано и будет написано ещё больше. На фронте я пробыл недолго. Практически писать не о чем. Бытописанием заниматься не интересно. Зачем засорять книжный рынок? Надо писать о том, что может быть востребовано читателем. Вы ключевая фигура в государстве. Я помню, ещё в тридцать третьем, когда я учился на рабфаке, читал в «Правде», что в одном из боёв вы были ранены. То есть вы реально сражались за становление советской власти. И даже кровь пролили. К вам мысленно обращены взоры и внимание многих соотечественников. И потом, я убеждён, что вам есть что оставить о себе в истории страны. Ведь вы не были простым исполнителем указаний, и вам наверняка есть что сказать потомкам. Ну и потом, я не ставлю себе задачу написать чернуху. Хочу найти светлые слова всему. И даже самому тёмному подобрать тона посветлее.
– Хитрец ты, однако. Ну, кое-что я, может быть, и приоткрою тебе. Но ведь ты никогда или в ближайшие тридцать, а то и все сорок лет не сможешь опубликовать. А если попытаешься, пострадаешь не только ты, но и твои близкие.
– Постараюсь быть максимально корректным. Разрешите задать вопрос?
– Валяй.
– Почему вы вдруг вспомнили обо мне?
– Ну, во-первых, вдруг у тебя была какая-то важная информация, не дошедшая до меня? А во-вторых, показалось, я ощутил, что у меня есть кое-какие долги и я могу их отдать.
– Но вы не ожидали, что это может быть потенциальный писатель?
– Не ожидал. Но, как ни странно, два месяца назад мне пришла в голову мысль написать что-то вроде мемуаров. И я даже взялся за бумагу и перо, но… Но руки не слушаются. Да и потом, если до товарища Сталина дойдёт информация, что я взялся за перо, вряд ли он обрадуется этому.
– А где и как вы познакомились с товарищем Сталиным?
– Ну это произошло ещё в мае двадцатого. Тогда после ранения и лечения меня определили в штаб южного фронта, где комиссаром был Лев Борисович Каменев, а членом военного совета – нарком Иосиф Виссарионович. Вот там мы и познакомились.
В кабинет вошла хозяйка.
– Что случилось? – обратился к ней Лев Захарович.
– Пришёл доктор.
– Хорошо. Мы заканчиваем. Сегодня. Иван, извини, Иван Леонтьевич, приходи завтра. Найдёшь?
– Найду. До завтра. Я позвоню часов в десять.
– Договорились.
2
Возвратившись к себе в гостиничный двухместный номер, Иван тотчас заметил нового жильца. Поздоровался. Представился. Переоделся. Достал из-под кровати свой чемоданчик. Взял тетрадь и карандаш и принялся писать. Сосед не давал о себе знать. Потом задвигался. Выставил на общий стол вино и закуску. Принялся за ужин.
– Сосед, присоединяйся.
– Нет-нет. Спасибо. Приятного аппетита.
– Ну как знаешь. А ты кто, Иван? Писатель? Или корреспондент?
– Нет. Ни тот и ни другой. Я тружусь мастером в паровозном депо. Сейчас работаю над проектом создания у нас поворотного круга. Вот пишу обоснование.
– А чего его писать? Если надо, значит, надо строить, и всё. Я вот тоже хочу кое-что построить, так что по поводу каждого гвоздя писать всякую писанину…
Не получив ответа, опять дал о себе знать: