Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра
Шрифт:
Я уважаю вас и принимаю такими, какие вы есть. Только из уважения к вам я все время повторяю, что вы способны на большее. Но я ни в коей мере не имею в виду, что вам необходимо измениться и что, если вы не изменитесь, я перестану вас уважать, а если вы все же изменитесь, то я стану ценить вас больше. Нет, это не так. Изменитесь вы или нет, будете ли вы со мной или перейдете в стан моих врагов, мое уважение к вам останется по-прежнему глубоким. Я уважаю ваше человеческое начало, я уважаю вашу разумность…
Я не собираюсь как-то влиять на вас, когда вы спите или когда пребываете в бессознательном состоянии. Мой подход – уважение индивидуальности и уважение осознанности. Я глубоко верю в то, что
Я всегда с пониманием относилась к его желанию уединиться, и когда мы ездили с ним на машине, я никогда не начинала разговор первой. Я решила научиться пребывать в тишине и давала себе задания типа: «О’кей, никаких мыслей, пока мы не доедем до старого сарая».
Последующие годы молчания самым невероятным образом сделали Ошо гораздо «прозрачнее», он как будто светился изнутри и в то же время стал более хрупким физически. Он всегда говорил, что беседы с нами помогают ему оставаться в теле, но со временем его связь с землей становилась все тоньше и тоньше. Распорядок его дня изменился. В Пуне Ошо всегда был чем-то занят. Он вставал в шесть утра, проводил утренние дискурсы, читал по сотне книг в неделю, просматривал газеты, работал с Лакшми, вечером давал энергетические даршаны и проводил посвящения в саньясу. Теперь же он в одиночестве молча сидел в своей комнате. Он все так же вставал в шесть утра и долго-долго мылся, плавал в своем бассейне, потом слушал музыку. С людьми он общался только во время ежедневных прогулок на машине. Интересно, что происходит с человеком, который молча сидит в своей комнате в течение многих лет? Вот что он сказал на одном из своих ранних дискурсов: «Когда он (мистик) ничего не делает, когда он не разговаривает, не гуляет и даже не ест, дыхание становится для него истинным благословением. Тогда он превращается в чистейшее бытие, остается одно лишь дыхание, и наступает невероятное, невыразимое блаженство. Все вокруг становится музыкой и наполняется надой (внутренним звучанием)» («Мистический опыт»).
Я же вела свою собственную тайную жизнь, о которой так никто и не узнал. Место, где сушилось белье, находилось в пяти минутах ходьбы от дома в сторону гор. Я приходила туда, развешивала белье, сбрасывала с себя одежду и бегала среди скал обнаженная и дикая, как горная лань. Горы тянулись на многие мили. Иногда я гуляла вдоль высохшего русла реки или шла по оленьим тропам среди высоченной травы. В этих горах я устроила себе место для сна и разбила небольшой сад. С огромной любовью я ухаживала за растениями, и однажды у меня расцвело целых семьдесят два цветка!
Когда я впервые пришла в горы и на мгновение остановилась, чтобы прислушаться, меня потрясло, как тихо было вокруг. Тишина была такой глубокой, такой всеобъемлющей, что я слышала биение собственного сердца и даже то, как по моим жилам течет кровь. Когда я спала в горах, мне казалось, что я нахожусь в утробе самой земли. Так было летом, а зимой я бегала по снегу и сидела под можжевельником, как в шалаше.
В то время я влюбилась в ковбоя. У него были бездонные голубые глаза, светлые волосы, смуглая кожа и настоящий, глубокий виргинский акцент. Звали его Миларепа. Большинство наших мужчин одевались в ковбойские наряды – в конце концов, это была страна ковбоев, – и Миларепа не был исключением. Он сочинял музыку в стиле кантри, пел западные песни и играл на банджо. Я же с головой погрузилась в магию гор, окрашенных лишь кустами шалфея, можжевельника и бледных трав. Здесь было много открытого пространства, по которому бегали олени и ползали гремучие змеи. Однажды, возвращаясь на ранчо, я нос к носу столкнулась с койотом. Мы были всего метрах в десяти друг от друга. То был красивый и гордый зверь с густой, шелковистой шкурой. Какое-то время мы стояли и смотрели друг другу в глаза, размышляя, что делать дальше, а потом он повернул голову и медленно-медленно, с великим достоинством отправился восвояси.
Как Ошо нам и обещал, когда рассказывал о «новой коммуне», недалеко от ранчо находились два озера. Одно – озеро Кришнамурти – огромное и глубокое, второе – озеро Патанджали – поменьше, чуть дальше в горах. Там мы любили купаться нагишом. В первое время именно туда мы (я и еще несколько парней) ездили на рыбалку. Конечно, следуя вегетарианству, нам не следовало этого делать! Но, взяв напрокат грузовик, мы продирались в темноте по грязной дороге и, словно разбойники, совершали налет на озеро. Мы расходились в разные стороны в надежде поймать самую большую рыбу, ну… или хоть какую-нибудь. У меня не было желания ее есть, но мне нравилось, что каждый раз это было целое бесконечно веселое приключение. Нас так ни разу и не обнаружили, но все кончилось как-то само собой. Задор ушел, и стало казаться грубым и жестоким вытаскивать рыбу из воды.
Раджнишпурам находился в долине, окруженной горами. С самой высокой точки нашего «города» можно было видеть длинную череду холмов, просвечивающих в голубой дымке. Чтобы добраться до вершины хотя бы одного из них, нужно было ехать на машине. Дороги были крутыми и извилистыми, и к тому же их никто не ремонтировал годами, а снег и дожди так их размывали, что почти все время нужно было ехать очень осторожно. Часто, спускаясь с гор, мы сталкивались с местными жителями, проезжающими мимо на своих пикапах. Желая повеселиться, эти люди целились в нас из ружей. Иногда местные жители стояли на обочине, показывая нам средний палец или бросая в нас камни. Зимой дороги были скользкими, а обломок скалы, оставшийся после лавины, мог повредить машину, так что механикам на местной автостанции не раз приходилось чинить наш «роллс-ройс».
Здесь не было буйной растительности: порой до самого горизонта взгляд не встречал ни единого деревца. Местность казалась заброшенной. То тут, то там попадались отдельно стоящие сараи или дома, почерневшие от суровой непогоды и покосившиеся настолько, словно по ним прошел жестокий ураган. На многих домах были доски с надписью: «Покайтесь, грешники. Иисус вас спасет». И на этой «христианской» земле Орегона жители вешали на свои заборы из колючей проволоки трупы койотов, и те гнили там до тех пор, пока от них не оставалось ничего, кроме головы и пустой шкуры.
Однажды, возвращаясь поздним вечером с прогулки по ледяной равнине, я заметила, как Ошо садится в машину. Обычно с ним всегда кто-нибудь ездил, но на этот раз он был один. Я подошла к машине, открыла дверь и спросила, не хочет ли он, чтобы я поехала с ним. И услышала в ответ твердое «нет». Я побежала к Вивек и рассказала ей о случившемся. В надежде догнать Ошо мы бросились к ее машине. Ошо уехал минут на пять раньше нас, причем на «роллс-ройсе», а у нас был всего лишь «бронко». К тому же у этого «бронко» был существенный недостаток, который мы обнаружили уже в пути: его заднюю часть постоянно заносило.
Дорога была скользкой, и после одного из опасных поворотов на горной дороге Вивек призналась, что на самом деле не умеет водить и никогда не сдавала на права. Лет двадцать назад в Англии она была всего на одном занятии, после чего ни разу не садилась за руль. Ей просто захотелось, чтобы на ранчо у нее была машина, и она соврала Шиле, что у нее есть права. Оглядываясь назад, я понимаю, что, скорее всего, сошла с ума от такого заявления, потому что мысль, которая пришла мне в тот момент в голову, никак не назовешь разумной. Я подумала: «Раз эта женщина не боится, я могу ей доверять!»