Алмазные псы

Рейнольдс Аластер

Но потом Клавэйн все же оказался снаружи, и это было прекрасно.

Он обошел корпус вокруг, определил, где находится, и зашагал по ледяному полю, не выпуская базу из виду и следя за подачей воздуха. Небо Диадемы над его головой казалось темно-синей глазурью, а лед – белый по существу, – словно содержал миллиард оттенков бледно-бирюзового, бледно-аквамаринового и даже бледно-розового. Клавэйн мысленно представлял у себя под ногами сеть прорытых червями тоннелей, уходящую вниз на сотни метров; представлял червей, ползущих по этим ходам, выделяя ароматический след или отзываясь на него. Сами черви с биологической точки зрения были устроены просто, почти пугающе просто, но сеть

от этого не становилась менее масштабной и запутанной. И вряд ли имело значение, что черви мучительно медленно передвигались по ней взад-вперед на протяжении всей своей жизни. В конце концов, они жили дольше, чем в состоянии вообразить человек. Они видели, как люди появились и исчезли в мгновение ока.

Так он и дошел до расщелины, в которой был обнаружен Сеттерхольм. Труп, конечно же, давно убрали, но то ощущение глубоко впечаталось в сознание Клавэйна. Оказалось не так уж трудно мысленно вернуться к моменту, когда он, стоя над обрывом, заметил краешек руки. Тогда Клавэйн говорил себе, что бывают и худшие места для гибели, чем это – в окружении красоты, совершенно девственной, не затронутой человеческим влиянием. Теперь же, чем больше он думал об этом, чем больше прокручивал в голове картину смерти Сеттерхольма, тем крепче задумывался: а возможно ли худшее место? Несомненно, Диадема прекрасна, но при этом поразительно мертва, поразительно чужда жизни. Сеттерхольм не мог не чувствовать, что слабеет и скоро сделается таким же неподвижным, как ледяные чертоги, что станут его гробницей.

Клавэйн размышлял об этом еще какое-то время, наслаждаясь тишиной, одиночеством и странной неуклюжестью скафандра. Он восстанавливал в памяти обстоятельства, при которых нашел Сеттерхольма, и его не отпускала мысль о том, что в них было что-то не совсем правильное, какая-то деталь, которая не казалась подозрительной в тот момент, а теперь беспокоила его.

Это был шлем Сеттерхольма.

Клавэйн вспомнил, что шлем лежал чуть в стороне от трупа, как будто отлетел при падении. Но теперь, после того как Клавэйн сам прикрепил точно такой же шлем к своему скафандру, в это верилось уже трудней. Замки были очень прочными, и он сомневался, чтобы механизм мог сломаться от падения в расщелину. Клавэйн рассмотрел вариант, при котором Сеттерхольм надевал скафандр в спешке, но даже это сейчас казалось маловероятным. Шлюз без труда обнаружил, что у Клавэйна плохо закреплена перчатка, так что он – или любой другой шлюз – наверняка не выпустил бы Сеттерхольма, если бы тот неправильно надел шлем.

Клавэйн задумался над тем, не умер ли Сеттерхольм как-то иначе, чем представлялось до сих пор.

Он долго размышлял, пытаясь справиться с этой задачей, а затем медленно покачал головой. Слишком много вариантов пришлось бы рассмотреть. Может быть, Сеттерхольм покинул базу в поврежденном скафандре, а потом, испуганный и растерянный, долго возился с креплением, постепенно расходуя кислород, и наконец свалился в расщелину. Или, возможно, шлюз оказался не настолько надежным, как предполагалось, и спешивший выйти наружу Сеттерхольм мог отключить систему безопасности.

Нет, человек умер, и нет никакой нужды предполагать, что это был не несчастный случай, а нечто иное. Клавэйн развернулся и направился обратно к базе.

– Он очнулся, – сообщила Галиана примерно через сутки после того, как последняя волна машин влилась в мозг Иверсона. – Думаю, будет лучше, если ты, Невил, первым поговоришь с ним. Не возражаешь? Лучше, чем кто-нибудь из нас. – Она осеклась. – Я хотела сказать, чем те из нас, кто уже давно стал сочленителем.

Клавэйн пожал плечами:

– С другой стороны,

симпатичное личико ему было бы приятней увидеть, чем лицо старого пня. Но я понял твою мысль. Туда безопасно входить?

– Абсолютно. Если бы Иверсон носил в себе какую-то инфекцию, машины обязательно дали бы знать.

– Надеюсь, что ты права.

– Посмотри в глаза фактам. Он действовал разумно до самого конца. Сделал все возможное, чтобы у нас был шанс оживить его. Это не самоубийство, а холодный расчет, попытка найти выход из положения.

– Холодный расчет, – словно эхо, повторил Клавэйн. – Да, пожалуй, так оно и есть. Холодный.

Галиана молча указала на дверь в комнату Иверсона.

Но едва Клавэйн переступил порог, его поразила внезапная мысль. Он снова увидел тело Сеттерхольма на дне расщелины и пальцы, указывающие на буквы: «ИВГ».

«Искусственно возбужденный гаметогенез».

А если предположить, что Сеттерхольм пытался написать «ИВЕРСОН», но умер, не закончив слово? Если Сеттерхольма убили – столкнули в пропасть, – то, возможно, он пытался сообщить имя убийцы. Клавэйн представил, как бедняга страдал от боли в переломанных ногах, ясно понимая, что ему суждено погибнуть в холоде и одиночестве, и заставляя себя писать…

Но зачем климатологу понадобилось убивать Сеттерхольма? Увлечение червями было труднообъяснимым, но совершенно безвредным. Собранные Клавэйном сведения характеризовали Сеттерхольма как убежденного отшельника, из тех людей, кто может вызывать у коллег жалость или равнодушие, но никак не ненависть. К тому же все и так умирали – на этом фоне убийство выглядело нелепым.

Может быть, Клавэйн просто придает слишком много значения этим черточкам, нацарапанным на льду умирающим человеком?

Выбросив подозрения из головы, до поры до времени, Клавэйн зашел в комнату Иверсона. Она была обустроена в спартанском, но умиротворяющем стиле, с маленьким голографическим окном на одной из белых стен. Об этом позаботился сам Клавэйн. Если бы он доверил это дело сочленителям, заполнившим главную базу американо своими герметичными помещениями, комната Иверсона была бы похожа на мрачный серый куб. Для сочленителей большее и не нужно – они передвигались в слоях информационного поля, окутывавших реальность подобно кокону. Но хотя голова Иверсона была теперь напичкана их машинами, те лишь поддерживали нормальный ход его мыслей, усиливая слабые синапсические сигналы и компенсируя плохую устойчивость нейромедиаторов.

Поэтому Клавэйн настоял на том, чтобы несколько оживить комнату; простыни и подушка Иверсона были такими же белыми, как и стены, так что его голова плыла в море белизны. Иверсону постригли волосы, но Клавэйн позаботился о том, чтобы бороду лишь подровняли.

– Эндрю? – сказал Клавэйн. – Мне передали, что вы очнулись. Меня зовут Невил. Как вы себя чувствуете?

Прежде чем ответить, Иверсон облизал губы:

– Думаю, лучше, чем можно было ожидать.

– Ух! – просиял Клавэйн, чувствуя, что с его плеч свалилась огромная тяжесть. – Значит, у вас сохранились какие-нибудь воспоминания о том, что с вами произошло?

– Я ведь умер, да? Накачал себя до отказа антифризом и понадеялся на удачу. Все получилось или мне просто снится какой-то хитровыделанный сон, пока мой мозг окончательно не умрет?

– Чертовски удачно получилось. Это был очень хитровыделанный трюк, но… – Клавэйн замолчал, усомнившись в том, что правильно использует речевые обороты Иверсона столетней давности. – Вы пошли на немалый риск, но вам будет приятно услышать, что все получилось.

Иверсон вытащил руку из-под простыни и поднес к глазам, изучая рисунок вен на тыльной стороне кисти.