Алмазы перуанца
Шрифт:
Около одиннадцати часов ночи двери лавки заперли и лампу загасили.
– Ну, теперь пойдем! Я укажу тебе место, где ты можешь спать! – проговорил Нидербергер, обращаясь к Бенно, и, взяв в руки зажженный фонарь, вышел на двор. – Смотри не ввались, здесь яма! – продолжал он, освещая фонарем громадную лужу, где копошились свиньи.
Тощая собака промелькнула при свете фонаря; кто-то жалобно не то выл, не то стонал где-то в дальнем углу двора. Наконец, Нидербергер отворил дверцу небольшого полуразвалившегося сарайчика и сказал:
– Ну, вот здесь ты можешь спать!
– Я не вижу тут постели! Да и окна здесь нет! –
– Постели? Окна? – повторил с усмешкой Нидербергер. – Вон там наверху отдушина, а что касается постели, то неужели ты думаешь, что здесь, при такой жаре, люди спят на перинах?!
– Нет, но на тюфяках или матрацах!
– Да… когда ты станешь богатым человеком, тогда никто тебе не помешает спать на тюфяках и матрацах, а пока – вот там на веревке висит воловья шкура, на ней прекрасно можно спать! Ну, прощай! Смотри не оставляй дверцу открытой, а то к тебе заберутся свиньи! – И, притворив за собой дверь, он удалился.
Сердце Бенно болезненно сжалось, когда он остался один. Узкая полоска света от фонаря освещала самую безотрадную картину: груда ящиков, тюков и мешков, разная домашняя рухлядь загромождали глиняный пол сарая. Вокруг него возились, бегали, скреблись и грызлись крысы; когда он дотронулся до предназначенной ему для постели шкуры, из нее полетели клочья шерсти и целое облако пыли. В сарае было нестерпимо душно. Бенно положительно задыхался. Он отворил дверь; на дворе было совершенно темно; черные тучи обложили все небо, и временами сверкали огненные молнии. Надвигалась гроза. Вот раздался оглушительный грохот, и вслед за тем разразился такой ливень, о котором мы, жители Европы, не имеем ни малейшего представления. Целые неудержимые потоки воды лились с неба сплошной стеной, точно целое озеро опрокинулось над городом и в несколько секунд затопило все, не только двор, но и весь сарай; крысы и мыши как ошалелые кинулись спасаться в свои норы. Бедный Бенно в момент промок до нитки; вода лилась на него сквозь крышу с такой силой, будто он стоял под водосточной трубой; его сапоги и карманы куртки переполнились водой. Удар следовал за ударом, молнии сверкали, разрезая небо громадными огненными стрелами; шум ливня и грозы был до того оглушителен, что положительно ошеломлял непривычного человека.
Бенно через отворенную дверцу наблюдал за жилым помещением. Не вспомнит ли Нидербергер о том, что он, Бенно, незнакомый еще с местными климатическими условиями, предоставлен в эту кошмарную непогоду всем неистовствам стихии, что ему негде укрыться от дождя?! Не явится ли он, не позовет ли его в другое, сухое и надежное помещение, – думалось бедному подростку, но нет, о нем, очевидно, и не думали. Между тем гроза длилась всю ночь напролет и только под утро стала немного стихать.
Около шести часов дверцы сарая отворились, и в них появилась фигура Нидербергера.
– Эй, Бенно, пора вставать!
Юноша решительно подошел к хозяину и сказал твердым, почти строгим голосом:
– Где мои вещи, господин Нидербергер?
– Почему ты осведомляешься об этом?
– Потому что я желаю переодеться, – сказал Бенно, – вы, очевидно, не знали, что крыша вашего сарая протекает!
– Какие пустяки! Подумаешь, несколько лишних капель воды для молодого человека твоих лет! Что тебе от этого сделается? Пойдем скорее, мне надо послать тебя на дом к одному очень богатому покупателю:
Но Бенно не трогался с места. Он был до того обижен подобным отношением, что решил ни за что не поддаваться.
– Я вас спрашивал, пришли ли мои вещи, господин Нидербергер? – настойчиво повторил он.
– Ну да! На что они тебе? Я ведь сказал тебе, что прежде всего надо сходить к моему покупателю, затем…
– Прежде чем я не переоденусь, я решительно никуда не пойду и не буду ничего ни делать, ни исполнять до тех пор, пока вы не выдадите мне моих вещей и не укажете мне сухого помещения, где бы я мог переодеться!
– Да это настоящий бунт! Я обязался твоему дяде кормить и одевать тебя в течение трех лет твоего обучения! Как же я могу допустить, чтобы ты понапрасну трепал платье? Смотри, ведь все на тебе уже почти просохло!
Бенно молчал, но по лицу его было видно, что он намерен настоять на своем, и Нидербергеру волей-неволей пришлось подняться на чердак и выдать мальчику его ящик. Хотя замок от него был уже сорван и вещи перерыты, но пока все еще было цело. Переодевшись здесь же и выпив кружку отвратительного жидкого кофе, он отправился с громадной корзиной разных товаров в аристократический квартал города. К вечеру, усталый, он возвратился в лавку.
Господи, если бы Гармс знал обо всем этом, если бы он видел его теперь с этой тяжелой корзиной! Но нет, он ничего, ничего не напишет ему о своем житье здесь. К чему огорчать бедного старика? Но что, если он вдруг заболеет в этом ужасном доме? Нидербергер предоставит ему возможность умереть как собаке где-нибудь в углу полуразвалившегося сарая, безо всякой помощи – в этом нет сомнения! – размышлял Бенно. Вдруг чья-то рука слегка коснулась его плеча; Бенно обернулся.
– Сеньор Рамиро! – воскликнул он, и слово это вырвалось из его груди каким-то радостным вздохом облегчения. Вся кровь прилила ему к сердцу, и он молча глядел в лицо перуанца.
– Ну и как же вам живется? – спросил наездник.
– Ах, не спрашивайте! – отозвался юноша.
– Да, вы правы, что тут спрашивать: и так видно. А вот что: скажите, заметили вы в конце этой улицы церковь?
– Разумеется!
– Прекрасно! Когда смеркнется, я буду ожидать вас в этой церкви. Я намерен вытащить вас из этой грязной ямы: если вы там пробудете еще один сутки, то непременно подхватите лихорадку!
– Мне и самому так кажется; голова у меня болит, точно хочет треснуть!
– Вот видите! Так не забудьте, когда стемнеет…
Разговор происходил в лавчонке Нидербергера, в его отсутствие, конечно. В этот момент вошли еще двое покупателей, и сам хозяин лавчонки вышел из смежного помещения.
Бенно вручил сеньору Рамиро несколько штук купленных им сигарет, и тот вышел. Что ему теперь делать? Как быть? Во всяком случае, хуже, чем здесь, у скупердяя Нидербергера, ему нигде быть не могло!
Бенно машинально исполнял все возложенные на него работы, не требовавшие, кстати говоря, никакого соображения, и думал только о предстоявшем ему решительном шаге. Это был вопрос, быть может, всей его будущей жизни. Следовало все взвесить, все тщательно обдумать. Тяжело было на душе у бедного юноши: у него не было никого, с кем посоветоваться, никого, кому поверить свои думы и сомнения!