Алмазы перуанца
Шрифт:
«Знал ли дядя о всем этом, когда посылал меня сюда?» – подумал Бенно.
– Видишь ли, мальчуган, я теперь один, брат мой в отсутствии! Ты должен мне помогать! За то я дам тебе есть вволю… буду кормить… А вот сюда идет слуга Квинтилиан, настоящий мошенник, хуже и лакомее всякого другого: чтобы он выложил на прилавок свои сентаво, я должен ублажить его сладким сиропом!
С этими словами хозяин лавчонки подошел к вошедшему негру-подростку и сказал ему несколько, по-видимому, ласковых слов, затем, отрезав кусок сыра, обмакнул его, к немалому ужасу Бенно, в кадку с патокой или сиропом и собственноручно ткнул это обычное здесь лакомство прямо в широко раскрытый рот черномазого мальчишки.
Бенно молча и неподвижно стоял и смотрел на все это; прошло еще несколько посетителей; мальчик продолжал по-прежнему стоять в сторонке и наблюдать.
– Послушай, мальчуган, – обратился к нему, наконец, хозяин, – ты видишь, что мне невозможно уйти отсюда! Следует получить у почтальона адресованные мне письма, а почтальон, как я вижу по времени, видно, сегодня опять не хочет из-за жары проехать по нашей улице!
Бенно удивленно слушал, почти не веря своим ушам.
– Как? Почтальон не желает ездить по этой улице?
– Ну да, такое часто случается!
– Что же он тогда делает с письмами?
– Он выбрасывает их, вот потому-то ты и должен отыскать его и отобрать у него все письма на мое имя. Но прежде чем он позволит тебе это сделать, надо его задобрить добрым куском сыра!
– Несколько оригинальный способ получать письма! – пожал плечами Бенно.
– Да, мы не в Германии: здесь свои особые нравы и обычаи! – С этими словами он отрезал большой кусок сыра от круга, предназначенного для жертвенных целей, обмакнул его в ту же кадку с сиропом, обернул все это в толстую серую оберточную бумагу и, вручив Бенно, сказал: – Вот это ты отдашь ему как презент, а теперь я расскажу тебе, как его найти! Отправься на Кампо-де-Санта-Анна – каждый ребенок укажет тебе дорогу, – по этой площади всегда проезжает наш почтарь. Ты его без труда узнаешь: это – пьяный старый мулат на хромом муле; поперек седла у него перекинуты две переметные сумы, наполненные письмами. Ты остановишь его, назовешь мое имя и передашь ему сыр!
– Хорошо, будьте спокойны! – сказал Бенно и, вздохнув с облегчением, вышел из грязной, полутемной душной лавчонки, где воздух, пропитанный запахом сыра и всяких других товаров, был до того зловонен, что он едва мог выносить его.
Все больше и больше углублялся он внутрь старого города, в центре которого находилась площадь Санта-Анны. На каждом шагу ему встречались то пышные, то убогие похороны: то несли богато разукрашенный гроб при зажженных факелах, в сопровождении духовенства, то в простом плоском деревянном ящике тащили какого-нибудь бедняка, быть может, раба, прибрав его на скорую руку, без почета и сожаления, как ненужную вещь. Всюду окна были завешаны; везде стояли группы плачущих женщин, громко сетовавших на свои утраты. Тут же медленно и торжественно шествовала процессия монахов в длинных, волочившихся по земле одеждах; впереди несли огромное распятие, облачка фимиама возносились к небесам. На базарной площади процессия остановилась, совершая краткий молебен, и затем полилось прекрасное, стройное церковное пение.
Удивительно трогательно звучало это пение! Весь народ лежал распростертый ниц и молился.
Но вот и Кампо-де-Санта-Анна, большая площадь, окруженная несколькими выдающимися зданиями, но запущенная и заброшенная: ни дороги, ни тропинки не пролегало через нее; местами почва провалилась на несколько футов, и в образовавшихся в этих местах грязных вонючих лужах валялись свиньи и поросята. На всем пространстве площади, куда ни глянь, виднелось старое тряпье, всяческие отбросы, кучки золы, битая посуда и даже издыхающие лошади и падаль, над которой коршуны справляли свое пиршество. По мусорным кучам торжественно расхаживали петухи с курами; тощие бездомные собаки рылись в отбросах; свернувшиеся клубком змеи грелись на солнце; проворные ящерицы шныряли то здесь, то там; а над всем этим кружились и жужжали тучи насекомых.
Тут же паслись, пощипывая выжженную солнцем траву, тощие кони и козы; на протянутых веревках сушилось чье-то рваное ветхое белье. И то была центральная площадь крупнейшего города страны, место, посвященное памяти святой великомученицы Анны! Бенно не мог прийти в себя от удивления.
Вскоре среди куч грязи и отбросов появился всадник. «Почтальон!» – решил Бенно и пошел ему навстречу, уже издали показывая свой сверток. Старый Нуно, как ни был пьян, все же был очень хорошо знаком с этим обычаем, так как тотчас же остановил своего мула и протянул обе руки к свертку.
– Давай сюда! – вымолвил он.
Бенно подошел к нему еще ближе, но сверток держал за спиной.
– «Братья Нидербергер», – произнес он громко и отчетливо, дотрагиваясь до переметных сум.
Из уст пьянчуги полился поток славословия: он величал кого-то и сиятельным, и генералом, и благороднейшим, причем многозначительно пододвинул к Бенно обе сумы и, получив свой сверток, с жадностью набросился на его содержимое, пока Бенно перерывал почтовые сумы.
Явились и другие желающие получить свои письма, и все несли выпивохе почтальону свой посильный дар. Были тут и мальчишки-негры, вероятно чьи-нибудь слуги, и рабыни-негритянки, и молодые люди, находившиеся в учении у купцов, и даже некоторые купцы, которые почему-либо никак не могли заполучить себе помощников.
Бенно отыскал пять писем на имя своего хозяина и медленно пошел домой. День уже начинал клониться к вечеру, и ему снова стали попадаться на каждом шагу похоронные процессии.
Теперь Бенно чувствовал, несмотря на волнение, сильный голод: до настоящего момента Нидербергер даже не счел нужным осведомиться у своего ученика, не голоден ли он. У Бенно остались еще кое-какие деньжонки, данные ему на дорогу сердобольным Гармсом, и он хотел зайти в первую попавшуюся по дороге лавочку и купить себе чего-нибудь съестного. Но ни одной такой лавки ему не попадалось на глаза; вероятно, здесь и это было как-нибудь иначе устроено, чем в Гамбурге. Но вот и низкая, грязная лавчонка братьев Нидербергер; теперь она была освещена маленькой коптящей лампочкой; у прилавка толкались покупатели, и Бенно пришлось до позднего вечера хлопотать, подавать, завертывать, словом, усердно помогать хозяину, который только теперь вспомнил, что и ученики имеют потребность в пище, и тогда, собрав всякого рода остатки и поскребки с блюда с салом, а также куски сыра, предложил все это нашему юноше-приятелю, добавив к этому какую-то не то густую кашу, не то месиво из муки и воды! «Клейстер», – подумал про себя Бенно.
– А хлеба разве здесь вовсе не едят? – спросил Бенно.
– Хлеба? – повторил, хмуря брови, господин Нидербергер. – Вот это наш хлеб! – И указал на месиво.
– Так здесь ничего не пекут, ни…
– Ни гамбургских лепешек, ни хлебцев, хочешь ты сказать? Да, пекут, но только для богатых людей, а мы едим муку, поджаренную и вареную!
С этими словами Нидербергер вышел.
Бенно остался один; ему дали есть, но тут не было ни стола, ни стула, не говоря уже о скатерти или салфетке, ни тарелки, ни ножа, ни вилки. Он уныло взял кусок безвкусного сыра и горестно принялся жевать его, оставив нетронутым сало и мучное месиво.
Из соседней комнаты доносился до него крикливый раздраженный голос Паолины; хозяин дома бешено ударял кулаком по столу; затем послышался звонкий удар, и в следующий момент одна из негритянок с воем кинулась в кухню. Теперь Бенно стало ясно, почему хозяин не приглашал его в общую семейную комнату.
Донна Паолина кинулась вслед за беглянкой, снова послышалась злобная ругань, гневные слова и плачущий, молящий о пощаде голос рабыни, затем все стихло, и хозяйка дома снова вернулась в смежную с лавкой комнату.