Алмазы перуанца
Шрифт:
Но вот по окончании классов волей-неволей приходилось идти домой, а затем дома предстояло неизбежное объяснение с дядей, объяснение, в котором он, Бенно, не мог скрыть случившегося, не мог, если не хотел лгать, – а лгать он не хотел: пусть будет, что будет, но надо идти навстречу неизбежному!
У калитки его поджидал Гармс. Его доброе старческое лицо казалось встревоженным и взволнованным.
– Слушай, – сказал он, – господин сенатор спрашивал тебя и приказал, чтобы, как только ты вернешься, немедля
– Ладно, иду! – вздохнул Бенно, и как ни готовился к этому объяснению, все же сердце его судорожно забилось при словах старика.
Гармс тихонько вздохнул.
– Учти, голубчик, что сенатор сильно не в духе, – шепнул он на ухо своему любимцу, – видно, ему опять насплетничали что-нибудь! Но если с тобой случится беда, не забывай, что я здесь, во мне ты всегда найдешь и опору и поддержку, мой милый мальчик!
– Знаю, Гармс, мой верный и надежный друг! – растроганным голосом сказал мальчик и, положив форменную фуражку и книги на стол в своей комнате, прошел в гостиную, где его ожидал дядя.
Тот прохаживался медленными шагами от окна к двери и от двери к окну, у которого сидела в кресле бабушка, тревожно ожидавшая прихода своего внука.
– Подойди-ка сюда, – сказал сенатор, увидев входящего Бенно, – я хочу получить от тебя одно разъяснение. Мальман сказал мне, что видел тебя вчера в одиннадцатом часу ночи за городскими воротами! Правда ли это?
– Да, дядя!
– Где же ты изволил быть в такое позднее время?
Бенно, собравшись с духом, твердо и спокойно отвечал:
– На поле Святого Духа!
– Что я слышу! У паяцев и канатных плясунов! И Гармс дал тебе, конечно же, деньги на этот цирк!
– Нет, Гармс и сейчас ничего не знает об этом!
– Так кто же дал тебе деньги?
– Никто! Я не платил за вход! Я случайно попал в цирк!
– Так эти бродяги – твои интимные друзья?! Цургейден пробирается в боковую дверку балагана и ведет дружбу с цыганами с большой дороги! Прекрасно, нечего сказать! Уж не собираешься ли ты и сам стать фигляром?
Слабый крик, сорвавшийся с губ старушки, прервал жестокую речь сенатора:
– О Иоганнес! Как тебе не грешно? Какого мнения будет о тебе наш мальчик?
– Смотрите! Смотрите, матушка, как он покраснел! Это краска стыда! Спросите его сами, проделывал ли он там, в обществе бродячих оборванцев, разного рода фиглярства или нет! Спросите его сами! Ведь вы еще недавно уверяли, что он никогда не лжет!
Полуразбитая параличом старуха сделала невероятное усилие и, дрожа всем телом, приподнялась немного в своем кресле, протянув вперед свою здоровую руку.
– Поди ко мне, мой бедный мальчик! – воскликнула она. – Поди ко мне! Если ты даже раза два действительно проехался на цирковой лошади, то какой справедливый и разумный человек счел бы это за преступление?
Бенно смело взглянул в глаза сперва дяде, потом бабушке и сказал:
– Бабушка, милая, я признаюсь вам во всем! Я только раз, один-единственный раз ездил на осленке. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения этого делать, но те бедные люди так просили меня ради их больного, умирающего ребенка, для которого я надеялся таким образом получить право на второй добавочный сбор, что я не сумел отказать им… но…
– Боже правый! Ты участвовал в представлении, несчастный? Нет! Это невозможно, невозможно! – вскричал сенатор.
– Простите, дядя, ведь я сказал…
– Нет, нет! Довольно!.. Терпение мое истощилось! Я хочу теперь знать еще одно: получил ли ты плату за свое лицедейство? Говори сейчас же!
– Конечно, нет! Как вы можете думать о таких вещах, дядя? Простите меня еще раз, дядя, я обещаю вам впредь быть более осмотрительным в своих поступках!
– Довольно! Довольно я прощал! Ты предал мое имя на поругание! Твой отец тоже все время давал обещания и затем продолжал тот же постыдный и легкомысленный образ жизни, как и раньше!
– Дядя! – воскликнул Бенно, весь вспыхнув. – Оскорбляйте меня, если хотите, но не оскорбляйте моего покойного отца! Скажите мне, в чем именно вы так жестоко упрекаете его, ведь я уже теперь в таком возрасте, когда мне пора знать об этом!
– Молчи! – крикнул на него сенатор. – Твое дело повиноваться, повиноваться и только! Отец твой был недостойный человек, о котором только из великодушия молчат: теперь ты знаешь это, – и довольно с тебя!
Глаза Бенно заискрились каким-то особым огнем.
– Это неправда! Неправда, дядя! – воскликнул он энергично. – Другие люди отзываются о моем отце с величайшим уважением и любовью!
Сенатор злобно тряхнул головой; едкая улыбка искривила его губы:
– Другие люди! Чужие, никогда не знавшие настоящего его характера, так как в нашей семье принято все скрывать от посторонних. Да… Но ты хотел знать, так узнай же, до какого падения, до какого преступления дошел твой отец! Ты сам того хотел…
– Иоганнес! – воскликнула старушка. – Иоганнес, как ты можешь так говорить! Бедный ребенок не должен ничего знать, слышишь, ничего! Я запрещаю тебе!
– Я – не ребенок, мне нельзя запрещать или приказывать! – сказал сенатор резко.
Старуха с трудом поднялась со своего кресла и неверной, шаткой поступью подошла к Бенно. Бледный как мертвец, мальчик едва держался на ногах, предчувствуя что-то ужасное.
– Пойдем, дитя, уйдем отсюда! – шептала старушка, стараясь увлечь его за собой.
Но сенатор преградил ей дорогу.
– Нет, пусть он знает! – крикнул он. – Видишь, Бенно, левая рука твоей бабушки висит, как плеть! Видишь? Это сделал нож твоего отца!