Алое восстание
Шрифт:
Она постеснялась сказать, что в комнате были и другие бойцы Дианы, смотрели и молчали. И это моя новая армия? Я освободил их из рабства, дал оружие, и вот как они пользуются моей добротой! Что ж, моя вина, я за них в ответе. Самое главное, наказав одного из них, делу не поможешь. Они должны сами захотеть стать лучше.
— Ну и какой кары для него ты хочешь? — спрашиваю Нилу. Она чем-то напоминает белокрылую Эви, мне хочется погладить ее, утешить, но я молчу. Ауреи в этом не нуждаются.
Она ворошит свои спутанные волосы, пожимает
— Никакой.
— Никакой — мало.
— Для чего? Чтобы отменить то, что случилось? — Нила скептически качает головой, зябко обнимая себя за плечи. — Никакая не отменит.
Наутро объявляю общий сбор во дворе крепости. Тяжелых раненых у нас нет, прихрамывают не больше десятка. Для мощных костей аурея вчерашнее побоище — пустяк. Однако в воздухе висит напряжение. Пленные из Цереры воинственно переглядываются с бойцами Дианы. Взаимные обиды, чем бы они ни были вызваны, способны любую армию разъесть изнутри.
Перед строем на коленях стоит Тактус, над ним возвышается могучий Пакс. Спрашиваю арестованного, пытался ли он изнасиловать рабыню в нарушение моего приказа.
— Когда гремит оружие, законы молчат, — надменно цедит он.
— Прикрываешься Цицероном? Не уподобляй себя мародерствующему легионеру, твой уровень несколько выше.
— Дошло наконец? — ухмыляется он. — Да, я принадлежу к высшим, из древнего славного рода. Существует право сильного, Дэрроу. Я беру то, что могу взять, и если беру, то заслуживаю этого. Так принято у нас, ауреев.
— Человек меряется тем, как он употребляет власть, — громко отвечаю я.
— Брось, Жнец, — хмыкает Тактус с привычной надменностью, — эта рабыня — моя военная добыча. Слабые гнутся перед сильными, так было и будет всегда.
— Но я сильнее тебя, Тактус. Стало быть, могу сделать с тобой, что захочу, верно? — Он молчит, загнанный в ловушку. — Да, твой род древнее моего, мои родители погибли, из всей семьи остался я один. Тем не менее я выше тебя. — Его лицо кривится в усмешке. — Ты не согласен? — Бросаю ему под ноги нож и вытаскиваю свой. — Готов делом доказать, что я не прав?.. — Тактус молчит, глядя на нож. — Нет? Значит, право сильного за мной, и мне решать твою судьбу.
Обращаясь дальше ко всем, снова объявляю, что насилие будет строго караться, и спрашиваю Нилу, какого наказания она требует для преступника. Девушка повторяет вчерашние слова. Мне важно, чтобы все это услышали и никто не затаил на нее злобу. Бойцы Дианы слушают с удивлением, не понимая, как можно отказаться от мести, потом торжествующе переглядываются в уверенности, что их предводитель выйдет сухим из воды.
— Полагаю, с учетом просьбы потерпевшей, двадцати ударов кожаной плетью будет достаточно, — выношу я вердикт. — Тактус нарушил правила игры, поддавшись грубым животным инстинктам, а для аурея это еще менее простительно, чем убийство. Надеюсь, лет через пятьдесят он сам будет стыдиться слабости, которую проявил, и не захочет рассказывать детям и внукам об этом прискорбном эпизоде. А пока двадцать плетей.
Друзья Тактуса выступают вперед, сжимая кулаки, но Пакс многозначительно вскидывает на плечо боевой топор, и они ограничиваются гневными взглядами. Выпороть героя — это неслыханно! Моя армия раскалывается на глазах.
Виргиния стаскивает с Тактуса мундир, он сверлит меня ненавидящим взглядом. Мысли его мне хорошо известны — те же самые, что были у меня перед той памятной поркой.
Беру плеть и отпускаю двадцать полновесных ударов. Спина осужденного — в крови, бойцы Дианы громко возмущаются и рвутся вперед. Паксу едва не приходится пустить в ход свой топор.
Тактус, шатаясь, поднимается на ноги.
— Ты совершил ошибку, — шипит он, — большую ошибку.
И тут я удивляю всех. Вкладываю плеть ему в руку и обнимаю за плечо, притягивая к себе. Шепчу на ухо: «Отрезать бы тебе яйца, заносчивый придурок!» — и продолжаю уже громко, обращаясь к строю:
— Вы все моя армия, а это значит, что я должен делить с вами все, что выпадает нам на долю, и хорошее, и плохое. Каждый раз, когда кто-то из моих людей совершает преступление против одного из нас, это касается всех и виноваты все, в том числе и я.
Тактус слушает, разинув рот, в глазах его растерянность. Я отталкиваю его и продолжаю вещать, все больше распаляясь:
— Что ты задумал? Что хотел сотворить?
— Я… Не понимаю, о чем ты… — лепечет он.
Я снова пихаю его и надвигаюсь угрожающе:
— Брось, все ты понимаешь! Ты собирался засунуть свой торчок бойцу моей армии, так почему не хочешь врезать мне по спине плетью? Сделай и мне больно, не бойся! Милия не зарежет тебя, обещаю.
Тактус растерянно оглядывается, все молчат. Я скидываю рубашку и, дрожа на морозном ветру, встаю на колени в снег, покрывающий булыжники двора. Переглядываюсь с Виргинией и киваю Тактусу:
— Двадцать пять плетей!
Хлещет он слабенько и неуверенно. После пяти ударов встаю, отбираю у него плеть и передаю Паксу:
— Давай ты, этот извращенец и ударить толком не может.
Зато может Пакс, вне всякого сомнения.
Бойцы ропщут, им трудно принять мои правила. Золотые так себя не ведут, у них не принято жертвовать собой. Каждый сам за себя, а вождю не пристало унижаться. В ответ на возмущенные выкрики, я спрашиваю: разве плети хуже изнасилования? Разве Нила не одна из нас?
Так же как алые, как черные — как все цвета.
Пакс очень старается не усердствовать, но это Пакс. Когда он заканчивает, моя спина похожа на сырую пережеванную козлятину. Встаю, стараясь изо всех сил удержаться на ногах. Смотрю на звезды, почти не потускневшие в утреннем свете. На глазах слезы, хочется завыть, но я снова говорю.
Объявляю, что каждый, кто совершит подобное, будет вот так же хлестать меня перед всем строем. Бойцы испуганно глядят на мою спину, на Тактуса, на Пакса.