Алракцитовое сердце
Шрифт:
Разговор стих. На краю неба занимался рассвет...
Еще было темно, когда с гулкими ударами барабанов возобновилась подготовка к обороне. Капитан Альбут - его маленький отряд по злой иронии переподчинили Горьевскому полку - поднял людей и отвел на позиции ниже по склону холма, ко второму ряду укреплений; там они соединились с шеренгами горьевцев и стали ждать штурма.
Но Бергич не спешил. Даже пушек
Даверенцы злились, мерзли на холодном ветру, затевали ссоры и шептали молитвы; от рассудочного спокойствия ночи не осталось и следа. Альбут - Деян по его приказу держался рядом - беспрерывно ругался, проклиная разведчиков, Венжара ен'Гарбдада, барона Бергича и всех его предков до десятого колена.
– Измотать нас хочет, сволочь, - в конце-концов процедил капитан сквозь зубы.
– Ну а что: прав...
Время шло, но ничего по-прежнему не происходило. Позади укреплений разожгли несколько больших костров, к которым солдаты попеременно отправлялись погреться - но толку от этого было чуть. Время тянулось, тянулось...
Атака началась только через два часа после полудня.
Деян постоянно проваливался в муторную полудрему, и даже когда Альбут скомандовал приготовиться, он подчинился - но не сразу понял, что происходит; грохот пушек показался ему, одурманенному лекарством, не громче барабанного боя. В небе вспыхивали и гасли, переливаясь золотом, защитные чары; Братство Раскаявшихся отражало колдовские атаки, но против настоящего оружия было бессильно - или, быть может, им просто не хватало бойцов. Следующий залп накрыл позиции: два ядра на излете ударили в укрепленный деревянными сваями земляной вал, частично его обрушив, но третье и четвертое прошли выше, оставив в шеренгах горьевцев две кровоточащих прорехи. Прямо перед Деяном шлепнулась в грязь оторванная кисть с блестящей, ярко начищенной пуговицей на обрывке рукава; только тогда он очнулся - и в следующее мгновение оцепенел от поднявшегося изнутри ужаса, оглох от грохота и криков.
Безотчетно он начал шептать молитву.
Содрогалась земля, совсем рядом умирали искалеченные люди. Впервые со дня, когда он оставил Орыжь, его охватил липкий, безудержный страх, от которого внутренности завязались в узел.
Он был живым, он хотел жить - просто и честно, не хотел убивать и не хотел умирать, заливая земью кровью из оторванных конечностей, вывалив кишки из разорванного брюха...
– В две шеренги! К бойницам становись!
– хрипло отдавал команды Альбут.
– В первом бою у всех штаны грязные, - прикладом он подтолкнул Деяна к брустверу.
– Вспомни, кто ты есть, солдат!
Как сквозь вату Деян расслышал его и с отстраненным удивлением понял, что тот обращается к нему.
Вокруг творился кровавый хаос: следующий залп внес еще больше сумятицы в горьевские ряды. Но Альбут не пригибался, стараясь схорониться от осколков ядер, не суетился и не рвал глотку, как другие офицеры. Он был степенно-спокоен - человек, в чьей конченой жизни больше не было места страху.
"Вспомни, кто ты есть!"
– Я - никто, - прошептал Деян пересохшим горлом.
– Никто.
Он вспомнил: дома больше не было. Не было больше и его самого - но был враг, и был долг уничтожать врага за тех, кто умер раньше него. Была месть: прогорклое блюдо, которое он хотел распробовать, потому как ничего другого не оставалось.
– Заряжай!
– крикнул Альбут.
– Не трусить, бесы! Или хотите попасть к Марагару на стол?
Упоминание одержимого местью хавбагского лекаря явно придало горьевцам смелости.
Деян встал рядом с капитаном у пролома в бруствере и впервые увидел бергичевцев вблизи, всего в каких-то двуста шагах: первая линий укреплений уже была взята, и наверх катилась волна солдат в заляпанных грязью синих мундирах.
Деян глубоко вдохнул пахнущий кровью и порохом воздух; выдохнул и вдохнул, выдохнул. Страх вытекал, словно кровь из раны, и вместе с ним будто уходила жизнь: но руки больше не дрожали.
Кое-как Деян управился с тугим ружейным замком и по команде выстрелил в синее пятно, в которые для него слились фигуры бергичевцев. Некоторые упали, но другие продолжали наступление, пробираясь прямо по телам.
– Заряжай!
– снова выкрикнул Альбут.
Деян потянул замок, но тут странный сигнал - будто ударили палкой по огромному ведру - привлек его внимание. Он поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как первые ряды наступающих солдат припадают к земле - а длинная шеренга, выстроившаяся у захваченного бруствера, ощетинивается ружьями.
Горьевцы в беспорядке стали отступать к остаткам укреплений, ломая строй.
– Владыка его мать...
– Альбут не успел договорить ругательства, как грянул залп, а затем, едва ли не сразу, второй; шеренга стрелков уступила место следующей.
Сзади кто-то кричал во всю глотку - высоко, надрывно, страшно. Ухнула рядом дарвенская пушка, расчет которой еще оставался в строю, однако наступавшей бергичевской пехоте она навредить уже не могла: те подошли слишком близко.
Деян, не слыша больше приказов, обернулся к Альбуту и не увидел его. Мгновением позже он догадался взглянуть вниз: капитан лежал на земле. Он не выпустил ружья, но верхняя половина его головы превратилась в кровавую кашу; целы остались только подбородок и губы, изогнутые в сардонической ухмылке.
– Хара сказала, у нее будет от тебя сын. Она решила вырастить его, - произнес Деян, опустившись рядом на корточки - но капитан уже был безнадежно, необратимо мертв и не мог ничего слышать. Оставалось надеяться, он был доволен тем, как умер.
Снова кто-то закричал. Деян обернулся на крик, выставив ружье перед собой, - и это спасло ему жизнь: бежавший на него солдат напоролся животом на штык.
У бергичевца было грубоватое, невыразительное лицо и округлившиеся от удивления и боли глаза; с протяжным, поднимающимся будто из распоротых внутренностей стоном он начал заваливаться назад. Мало отдавая себе отчет в том, что делает, Деян повел ружье вбок, вниз с силой выдернул.