Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
Боканов, слушая Зорина, подумал: «Да, нам уже есть чем поделиться», а вслух сказал:
— Сейчас многие офицеры ведут дневники, записывают наблюдения, обобщают, ищут законы и правила. Это облегчит, конечно, труд воспитателей, которые придут нам на смену, придаст их работе точность.
— И вы ведете такие записи? — пытливо спросил Зорин.
— Да, — просто признался Боканов, — это стало потребностью. Как бы ни устал, как бы поздно ни возвратился домой, а сажусь и записываю.
— Если это не секрет, какую, например, запись вы сделали вчера? — с глубокой заинтересованностью спросил Зорин.
Мимо них торопливо прошел к станции железнодорожный рабочий с фонарем; осторожно пронесла на руках спящего ребенка женщина; из ближайшего дома донеслись приглушенные звуки пианино. «Вторая прелюдия Скрябина», — вскользь отметил Боканов, но мысль возвратилась к разговору:
— Что записывал вчера? Да!.. — вспомнил Боканов. — Но не знаю, может ли это быть вам интересно, — с сомнением сказал он, — я записал, что ощущение расстояния, промежутка (но не пропасти!) должно сохраниться между детьми и воспитателями. Это необходимое условие почтительности и уважения. Собственно, эта мысль не нова, ее высказал Антон Семенович Макаренко. Чрезвычайно важно и офицеру, и суворовцу научиться чувствовать, где кончается служба с ее официальностью, строгостью и начинаются душевные отношения. Дело в том, что служба и быт настолько слиты у нас в училище, что порой, сам не замечая того, офицер на внеслужебные отношения переносит тон и действия, диктуемые уставом. Кое-кто из питомцев, вырвавшись на час-два из строгих рамок воинских порядков, не ощущает грани, где начинается недозволенное, нетактичное, и допускает вольности, претящие всякому взрослому человеку. Это отпугивает некоторых офицеров.
Зорин понимающе кивнул головой.
— Не желая подвергать неприятным испытаниям свое самолюбие, — продолжал Боканов, — иной из нас предпочитает постоянно сохранять расстояние между собой и воспитанниками, пожалуй, даже большее, чем следовало бы. Так спокойнее и легче. Гораздо сложнее научить детей понимать грань возраста и отношений, чтобы не забывали о ней, как в хорошей семье не забывает сын, даже в минуты самой сердечной близости, о том, что перед ним отец.
— Это верно, — воскликнул полковник, — но, простите, мне кажется, как-то не полно… тут еще что-то должно быть о терпении, в лучшем смысле этого слова.
Боканов удивился совпадению мыслей.
— Представьте себе, товарищ полковник, именно об этом я очень много думал и пришел к выводу: только тот из нас достигнет в воспитании значительных успехов, кто терпелив, последователен и настойчив. Легко наказывать, метать громы и молнии, — много труднее кропотливо, изо дня в день выпрямлять натуры. Великие образцы терпеливого перевоспитания крестьян в коллективистов, любовного выращивания дружбы между народами Советской страны дает наша партия. И каждый раз, когда мне, нам хочется отмахнуться от «чернового труда», мы должны вспоминать эти образцы и вооружаться терпением. Да! Прекрасная должность — быть на земле человеком, но вдвойне прекрасна должность воспитателя советского человека.
Сергей Павлович неловко умолк: «Выспренно получилось! В мыслях все гораздо проще».
Зорин с гордостью слушал Боканова. «Действительно, они очень выросли, — подумал он о воспитателях, — и руководить ими так же, как мы это делали два-три года тому назад, уже нельзя: вмешательство, советы должны быть тоньше и глубже… Нам самим надо многому учиться, иначе отстанем, а жизнь не терпит этого».
Стрелка светящихся часов на перекрестке улиц приближалась к двенадцати. Офицеры поднялись со скамейки и распрощались.
ГЛАВА XX
Авилкин и Самсонов катаются на «гигантских шагах». Они берут разбег и, взлетая на веревке в воздух, успевают обменяться новостями.
— Коваль говорит, Семена Герасимовича чествовать сегодня будут! — сообщает Самсонов и стремительно летит вниз. Быстро перебирая ногами, он отталкивается от земли и снова взлетает.
— За что чествовать? — чуть не сталкиваясь с другом, успевает спросить Авилкин.
— Сорок лет безупречной педагогической деятельности! — важно выговаривая слово «педагогической», поясняет Сенька и плавно опускается вниз. Толчок. С полминуты они летят рядом.
— Коваль говорит — наградят орденом Ленина. Утром получили приветственную телеграмму от нашего главного генерала из Москвы. Так и написано: «Младшему лейтенанту Гаршеву».
Удивительный народец! Внешне — беспечный вид, наивные глаза, будто ни о чем, что касается взрослых, не знают и знать не хотят, на лице безмятежность простачков, а на самом деле поразительная осведомленность и наблюдательность. Лучиком из уголка глаза осветил все, вобрал, запомнил и спрятал лучик под бесхитростными ресницами, словно и не было ничего.
— Наградят, — тоном многоопытного человека убежденно подтверждает Авилкин. — Я выдал бы орден и нашему капитану, и капитану Васнецову, — думаешь, ему легко меня русскому языку учить, когда я такой несобранный? — Авилкин с удовольствием произнес однажды услышанное слово. — Слушай, а давай мы…
Они разминулись, догоняют друг друга. Наконец поравнялись, и Павлик закончил:
— …давай ребят подговорим и выделим делегацию от нашего отделения приветствовать Семена Герасимовича.
Сеньке предложение понравилось.
— Давай! — охотно соглашается он и, став на землю, высвобождает ногу из петли.
— Пошли сейчас!
Пробегая коридором второго этажа, Самсонов из окна увидел внизу, на улице, возвращающуюся с тактических занятий первую роту.
— Гляди, гляди! — восхищенно воскликнул Сенька и схватил Авилкина за плечо.
Навстречу суворовцам шли солдаты. Они тоже были в поле, несли на плечах щиты с мишенями, пулеметы. Роту Русанова вел вице-старшина Гербов. Когда суворовцы поравнялись с солдатами, Гербов скомандовал:
— Рота, смирно, равнение налево!
Оба подразделения перешли на строевой шаг. Приветствуя друг друга, до отказа повернули головы, соревнуясь в бравой выправке.
— Красота! — захлебнулся Павлик, весь подавшись вперед.
Самсонов и Авилкин проследили глазами, пока рота Русанова скрылась под аркой ворот, и побежали дальше, но скоро опять припали на этот раз к маленькому оконцу, выходящему на задний двор училища. У водопроводного крана стояла старушка в длинном черном пальто — наверно, мать одного из офицеров. Набрав воду, она с трудом понесла ведра, сгибаясь под их тяжестью. Из-за стены гаража выскочил Артем, подбежал к старушке, что-то сказал. Она на мгновение поставила ведра на землю, кивнула головой, видно, благодаря, и пошла дальше. Но Каменюка не отставал, в чем-то с жаром ее убеждая. Наконец он отобрал ведра и, быстро перебирая ногами, намного перегнав старушку, остановился только на крыльце офицерского общежития.