Амазонки и странники
Шрифт:
– Леночка, ну что? Ну как ты? Что вы им сказали? Что они тебе сделали?
Лена не отвечала и не смотрела на Маринку. А когда та попыталась ее обнять, резко вырвалась и оттолкнула подружку к стене. Марина недоуменно уставилась на Сашку, ожидая объяснений.
– Ничего они ей не сделали, – сказал Саша. – Вы разобрались, как тут дверь открывается? Сейчас пойдем в товарный, нечего нам тут оставаться.
– Ну как там… Все в порядке? – нерешительно спросил я, не зная, как лучше сформулировать.
– Да, – кивнул Сашка, не глядя ни на меня, ни на девчонок. – Пришлось немного заплатить. Но они и сами не хотели…
Лена нервно дернулась. Сашка замолчал.
– Что? Что? – вцепилась ему в рукав Марина. Я хотел было ее остановить: не видит что ли – люди не хотят рассказывать. Значит, не нужно и расспрашивать, я так считаю. Но Сашка уже оборвал ее любопытство:
– Ничего, все в порядке. Все уже кончилось. Вещи бери. Отойди, я дверь открываю.
Не знаю, выпытала ли в конце концов Маринка у Лены все подробности того, что там произошло, – я у Сашки больше ничего не спрашивал. Мне даже не хотелось задумываться и пытаться предположить. Когда я глядел на Лену, все мысли о том, что она каким-то образом могла быть подвергнута унижению, вытеснялись из моей головы, как-то мне было противно об этом думать и сразу портилось настроение, словно похмелье находило. Ну, я и гнал от себя эти воспоминания.
Но на саму Лену это приключение оказало совершенно катастрофическое действие. Когда поезд остановился на полустанке, состоящем из короткой бетонной платформы и проржавелой вывески «Лисьи норы», мы вышли и перебрались во второй – товарный – вагон. Одна дверь там в принципе не закрывалась. Внутри было малолюдно и очень свежо. По вагону гулял сквозняк. Кто-то невозмутимо спал на полу, завернувшись в непонятного происхождения тряпье. Мы устроились в углу, где, казалось, было чуть-чуть теплее. Лена сразу достала свой спальник, легла на него поверх, свернувшись калачиком и, отвернувшись к стене, и замерла. Оставшуюся часть пути мы провели в молчании.
Лена в последний час поездки как-то вся одеревенела и лежала, прижав кулаки к животу, очень бледная. Марина держала ее голову на коленях. Когда нам нужно было выходить, мы попытались ее поднять, но она просипела сквозь сжатые зубы:
– Живот…
– Спазмы, это бывает. Это от нервов, – быстро сказала Марина.
– Что такое? Отравилась? – испугался я.
– Менструация у нее, – громко объяснил Сашка.
Мы с Мариной разом дернулись и уставились на него, словно он выпустил изо рта клуб пламени. А Сашка даже бровью не повел, словно ничего такого и не было сказано.
Вокзал в Грибке был забит досками. Над ним возвышались два забытых козловых крана. Кучи досок под ними почернели и местами были тронуты гнилью. В этом месте к насыпи вплотную подступал лес. Под командованием Марины мы вынесли Лену на перрон и положили ее на доски. Сашка быстро сходил куда-то и принес воды в крышке от термоса. Марина покопалась в аптечке, достала две таблетки, раскрошила их дном термоса прямо в облатках, потом полученный порошок высыпала в воду и заставила Лену выпить.
– Полегчает минут через пятнадцать, – сказала она. – Давайте побыстрее добираться до деревни, ей нужно отлежаться на нормальной кровати.
На нашу удачу, «автобус» прибыл через каких-то двадцать минут. Еще три часа – и мы были в Тургаево. В селе, прямо на остановке «автобуса», нас встретила учительница Татьяна – она была знакома с Сашкой еще с прошлого его приезда, это ее муж оказался свояком начальника станции Кокошино Анатольича. Это была молодая еще женщина, с красивым, умным, но каким-то болезненно-бледным и исхудавшим лицом, с темными волосами, закрученными в типичную учительскую «фигушку» на затылке. Думаю, она выглядела старше, чем была на самом деле. Она куталась в старую огромную мужскую куртку, из-под которой косо торчал подол серого платья и худые ноги в очень старых, настолько немодных, что они даже мне казались смешными, старушечьих сапогах. Я видел в ней не столько женщину, сколько пример того, чем мне не хочется стать: провинциальным учителем, обреченным на прозябание в нищете и безвестности. Ее можно было использовать в качестве моего карьерного пугала, я смотрел на Татьяну и говорил про себя: «Вот видишь, ради чего ты сейчас страдаешь, парень: чтобы не стать таким, как она. Она ведь тоже, наверняка, когда-то была веселой молодой девушкой, училась в пединституте или, может, даже в университете, жила в городе, мечтала о будущей счастливой жизни. Одних мечтаний недостаточно, парень, ты это видишь…»
Быстро оглядев нас, Татьяна задержала взгляд на Лене и, не задавая лишних вопросов, подхватила с земли ее рюкзак и повела нас к школе, где нам предстояло квартировать, с любезной предусмотрительности Анатольича. Школа находилась в длинном одноэтажном оштукатуренном доме, где, судя по вывеске, располагалась также и местная аптека. Нас разместили в бывшей пионерской комнате (табличка, наполовину закрашенная белой краской, оставалась на двери, а вот гипсовый бюст Ленина был снят с тумбы и задвинут в угол, лицом к стене, и уже несколько поколений школьников упражнялись в рисовании импортных логотипов на его плешивой голове). Здесь было тепло и уютно. Я с огромным удовольствием сбросил на пол рюкзак, снял куртку и упал на стул, наслаждаясь тишиной, чувством безопасности и тем, что пол под моими ногами не ходит ходуном. Через всю комнату, повдоль тянулся ярко-желтый полированный стол, блестевший, как зеркало, в косых лучах заходящего солнца. Весь центр стола и подоконник большого окна в торцевой стене, откуда падал свет, были уставлены уродливыми цветочными композициями, в которых присутствовали, помимо садовых цветов, ветки с желтой листвой, коряги, сосновые лапы, какие-то овощи и поделки из бумаги, шишек и пластилина. На каждом горшке, содержащим единицу этого природно-культурного хлама, имелась бирка. Я подтянул к себе ближайшую вазу, содержащую неопрятный веник из сухой травы и веток с пожухлой листвой, и прочел: «Света Беликова. Осенние мечты».
– Осторожно, – попросила Татьяна. – У нас идет конкурс цветочных композиций.
– У нас в школе тоже каждую осень проводили конкурс букетов, – улыбнулась Маринка.
– А у кого их не проводили, – поддакнул Сашка. – У меня с этим конкурсом связано одно из воспоминаний, определивших мой характер на всю жизнь.
– В самом деле?
– Да! На этом конкурсе у меня впервые в жизни сперли идею. Разумеется, тогда я еще ничего не знал об интеллектуальной собственности, что не помешало мне обидеться. Доказательство того, что все великие законы основываются на естественных инстинктах, кстати, – добавил Сашка, повернувшись ко мне. Потом он снова повернулся к Татьяне и продолжил:
– Я был, как сейчас помню, в четвертом классе. Будучи мальчиком с фантазией, имеющим тяготение ко всем изящным сторонам жизни, я принял участие в конкурсе цветочных композиций. Букет придумал сам. Мне тогда казалось, что я соединил в нем оригинальную идею с выразительным исполнением и мужественной простотой. Называлась композиция «Из-за туч» и представляла собой несколько фиолетовых астр, по самые головки зсунутых в литровую бутылку из-под молока, и изображающих тучи, и один длинный цветок с маленькой ярко-желтой головкой, торчавший из астр, наподобие спутника, выходящего на орбиту. Меня хвалили. Мне самому букет очень нравится. Когда выставка в нашей школе закончилась, то началась выставка в районном доме культуры Чкаловец. Там, по слухам, были представлены лучшие образцу городского букетостроения. Я, конечно, потащился один, как взрослый, на эту выставку, потому что мнил себя после своего успеха большим экспертом и ценителем. Пришел я на выставку, обхожу огромное фойе, и вдруг натыкаюсь на вазу, содержащую огромный пук фиолетовых астр, из которого торчит не много не мало три длинноногих желтых цветка, и внизу я, не веря своим глазам, читаю подпись: «Из-за туч»!
Мне, господа, в тот момент не так жалко было свою похищенную идею, как то, как ее исковеркали и изуродовали. Ведь в моей композиции одинокий цветочек подчеркивал мужественность и отчаянную решимость – это был единственный лучик солнца, пробившийся из-за туч, и в этом было такое отчаяние, такое стремление к счастью, на какие только способна десятилетняя душа. А тут эти лучи пробивались целым стадом. Я чуть не заплакал тогда. Но поскольку, повторяю, представление об интеллектуальной собственности я в те годы еще не имел, никакого ходу этому делу я не дал, только написал в книге отзывов: «Букет «Из-за туч» придуман не им, а другим человеком, мной, и я пожалуюсь на вас милиции». Я до сих пор это помню. Но теперь я такого, конечно, не прощаю и одними угрозами пожаловаться милиции не обхожусь…